«Стихи мои! Свидетели живые...»: Три века русской поэзии
Шрифт:
Многие п оэты 6 0 — 80-х г одов и спользуют в и зображении о сени привычные, стереотипные эпитеты, олицетворения, метафоры — берёзовый лес пожелтел, дуб золотой, клён багряный, гроздья красной рябины, листья шуршат под ногами, кружит над тобой листва, жёлтый лист летит над зеркалом реки; ветер гонит облака, слышу птиц улетающих крики, над притихшим сентябрём пролетают гуси; лес плачет голыми ветвями. Но некоторые авторы начинают сознавать исчерпанность таких описаний — «чем наряднее листва, тем у меня бедней слова» (И. Шкляревский). Они пытаются разнообразить знакомые образы: «Хватаю за волосы осень, за влажно-рыжую косу», «кровь рябин из ран роняет осень», а меня посадит в листопад под дерево (Г. Горбовский); «Первый лист ушибся оземь, жухлый, жилистый, сухой» (А. Межиров); «Огненно-рыжей стеной осень стоит у меня за
Если поэты-традиционалисты ссылаются на классику, подчас обновляя классические образцы («И пушкинской строке благодаря / Дворянский герб свой сохранила осень. / Чахоточная дева, ты опять / Бежишь в лавчонку покупать румяна» — Г. Касмынин), то авангардисты пародируют избитые поэтизмы и цитаты, внедряя их в модернистские тексты. Так поступает, скажем, А. Ерёменко, у которого осень «выходит из загула», чинит разруху и разбой в полях и на огородах, в «гальванопластике лесов», а в «облаках перед народом идёт-бредёт сама собой» («Переделкино»). Узнаёте пушкинского колдуна и БабуЯгу из «Руслана и Людмилы»? Когда-то Анненский и Ахматова назвали осень подругой, нынешние стихотворцы обращаются к ней как к «другу задумчивому» (Горбовский), к осеннему листу — как к «ненаглядному дружочку» (Б. Кенжеев), к листопаду — как к учителю и мучителю, другу и брату: «мот, кутила, листопад, ты — транжира, расточитель, разбазарил, что имел» (Э. Рязанов).
Кое-кому из поэтов удаётся нарисовать необычные пейзажи. У В. Сосноры, например, «журавли — матросы неба» разворачивают парус на воздушных кораблях («Осень в Михайловском»); «отары кустарников», когда их стрижёт и бреет наголо ветер, совсем «по-овечьи подёргивают ж ивотами и б леют» («Октябрь»). С транно в едут с ебя осенью листья: «лист в жёлтых жилках спит себе в лесу, лист в красных кляксах — в лужах, сам не свой»; в саду листья почему-то не улетали, а ходили вокруг дома, как воры, и босиком, как скитальцы, стояли на крыльце; октябрь дал листьям отпуск ещё на месяц, но потом зима составит на них протоколы («Босые листья», «Октябрь»).
Иным видится осенний сад С. Гандлевскому: «Облетай, сад тления, роскошный лепрозорий!». А природа уподобляется натурщице, которая стоит, «уйдя по щиколотку в сброшенное платье, как гипсовая девушка с веслом» («И с мёртвыми поэтами вести…»). Себя же автор воображает после смерти рогатым зверем — «одержимый печалью», он поднимет к небу морду и протрубит то, что не смог сказать словами человеческой речи («После смерти я выйду за город…»).
Новым явлением в 70 — 80-е годы стало проникновение осенних мотивов в нетрадиционную стихотворную форму — верлибр, о чём свидетельствует «Антология русского верлибра» (1991), в которой собрано более 1600 текстов. Среди них есть и осенние пейзажа — неожиданные, непредсказуемые, со странными сближениями и далёкими ассоциациями: листья медленно наплывают на землю, «прижимаясь холодными лбами к асфальту», а «мы бьёмся о хрустальные лепестки воздуха / и даже не слышим, как хрустят под ногами осколки» (Д. Бураго); «Осень опустила на крышу моего дома / долгоиграющую пластинку дождя» (Р. Галимов); «Только шорох порхает в аллеях» и «гаснет в пожухлой траве» (О. Казаков); «осень в лихорадочных листопадах / в болезненно жёлтых лесах и лицах» предчувствует катастрофы, а пространства оголены «до кровоточащей откровенности пустоты и покоя» (А. Шор); «чёрная клякса / рассвет / на серой бумаге» (А. Болин). Даже набившие оскомину выражения подновляются — небо становится «неистово-синим», опавшая золотая листва летит в «чёрный космос»; в пустынном и мрачном небе «лишь облака нелепо дождятся»; «кого хоть однажды тронул за плечи жёлтый лист»; человек слушает «вежливый шорох листьев».
Особенно распространены в верлибрах малые жанры — лирикофилософские миниатюры, сентенции, парадоксы, афоризмы (иногда в духе японских хокку): «Нет ничего злее бездомного ветра, / И это лучше всего знают опавшие листья» (Р. Ангаладян); «Не всякий поклон / молитва / так умирают листья» (А. Ольгин); «Осень — это / Столкнуться с приятелем юности / И остаться неузнанным» (Д.
Своеобразны пейзажно-философские верлибры В. Куприянова (сб. «Жизнь идёт», 1982 и «Домашнее задание», 1986). В «Осенних кострах» деревья дышат, «выдыхая листья», «листва ещё летит и может нас засыпать с головой». В горящем лесу, где полыхают листья, стоит на поляне Михаил Пришвин и «уговаривает синиц не поджигать море» («Мгновенья осени»). Когда нет конца листопаду, идёшь по саду, точно по морю, и «там под листвой заблудившихся много» («Встреча»). Парадоксальна «Золотая осень», в которой взамен ожидаемой пейзажной зарисовки выстраивается цепочка непредсказуемых причинноследственных связей между человеческим миром — первичным и природным — вторичным:
Видно, слишком много слов бросали на ветер — так ветер пронзителен. Видно, слишком часто попадали пальцем в небо — так небо туманно. Видно, слишком у многих горит земля под ногами — так листья пылают.И многозначительный вопрос в финале: «Сколько ещё надо таланта / зарыть в остывающую Землю, / чтобы опять наступила весна?»
На повторах основана композиция тоже осеннего, но ямбического стихотворения А. Кушнера «Уходит лето» — строфы начинаются со слова «Уходит» (лето, любовь, муза, женщины) и далее расшифровываются последствия уходов: «Ветер дует так, что кажется, не лето — жизнь уходит», остаётся осень в качестве письма, «летит листва с клёнов и тополей». Другое кушнеровское стихотворение «Сентябрь выметает широкой метлой…» строится на перечислении природных и бытовых мелочей (жучки, паучки, бабочки, осы, стрекозы — и плащи, веера, манжеты, кружева, бахрома). А завершается оно, как и предыдущее, психологическим резюме: там уходили женщины «почти бегом, опережая слёзы», а здесь выметаются надежды на счастье.
Но, пожалуй, только И. Бродского, в отличие от большинства его современников, тема осени (городской и деревенской, российской и прибалтийской, американской и европейской) сопровождала на протяжении всего его творческого пути. Уже в первых опытах он соединяет конкретное и абстрактное, личное и общее, и приметы пейзажа осмысливает в философских категориях. В пустом и немом саду царствует прозрачность и призрачность, тяготение распада приближает листья к земле, в гуле плодов слышен гул колоколов.
Великий сад! Даруй моим словам стволов круженье, истины круженье, где я бреду к изогнутым ветвям в паденье листьев, в сумрак возрожденья.В дальнейшем эти особенности поэтики Бродского будут развиваться и углубляться, к ним добавятся, наряду с бытовыми реалиями, — географические и исторические, а также сочетание высокого и низкого: «воробьи — пролетариат пернатых — / захватывают в брошенных пенатах / скворечники, как Смольный институт» («Отрывок», 1967); «стручки акаций на ветру, / как дождь на кровельном железе, / чечётку выбивают» («С видом на море», 1969); «дождь панует в просторе нищем, и липнут к кирзовым голенищам бурые комья родной земли» («Осень в Норенской»); осень «ударяется оземь / шелудивым листом / и, как Парка, / оплетает меня по рукам и портам / паутиной дождя» («Осень», 1971).