Стихи пацанов. О чести и дружбе

Пушкин Александр Сергеевич

Из воспоминаний П.А. Вяземского

Друзья нынешнего века

Картузов другом просвещенья В листках провозгласил себя. О времена! о превращенья! Вот каковы в наш век друзья! ‹1812›

Д. В. Давыдову

Давыдов! где ты? что ты? сроду Таких проказ я не видал; Год канул вслед другому году… Или, перенимая моду Певцов конфект и опахал И причесав для них в угоду Жеманной музе мадригал, Скажу: май два раза природу Зеленым бархатом постлал, И разогрел дыханьем воду, И вечных граций хороводу Резвиться в рощах заказал, – С тех пор, как от тебя ни строчки, Ни двоеточия, ни точки Хоть на смех я не получал. Чем мне почесть твое забвенье? Теряюсь я в недоуменье. Иль, как мундирный идеал, Под ношей тучных эполетов, Ты вместо речи и ответов Плечом да шпорой говоришь, И лучшего пера не знаешь, Как то, которым щеголяешь И гордо с шляпы шевелишь? Иль дружба, может быть, в отставке, Отбитая сестрой своей, Сидит печально на прилавке У непризнательных дверей. И для отсутственных друзей Помина нет в походной ставке Непостоянных усачей? Ты наслаждайся с новой гостью, Но берегись, чтоб наконец, Платя за хлеб-соль сердца злостью, Не захозяйничал жилец. Иль,

может быть, мудрец угрюмый, На светлое свое чело Ты, розам радостей назло, Навел бразды спесивой думы; Оценщик строгий строгих благ, Страшась любви и дружбы ныне, От двух сердечных побродяг Ты держишь сердце в карантине. Чем не пошутит хитрый враг? Уж верить ли моим гаданьям? Сказав прости очарованьям, Назло пленительных грехов, И упоительным мечтаньям Весны, веселий и стихов, Любви призыву ты не внемлешь, Но в клире нравственных певцов Перо Хераскова приемлешь И мысленно заране дремлешь В академических венках! В твоем камине на кострах Пылают: красоты угодник – Роскошной Душеньки певец, Теоса мудрый греховодник И соблазнительный мудрец – Наставник счастия Гораций; И окаянного Парни, Поклонника единых граций, Которому и ты сродни (Сказать не в гнев, а мимоходом), Уж не заставишь в оны дни Ожить под русским переводом. Постясь и чувством и умом, Не знаешь прежних мясоедов, Ни шумных дружеских обедов, Ни тайных ужинов вдвоем, Где с полночи до ранней зори Веселье бодро спорит с сном. Теперь живой memento mori, Мороча и себя и нас, Не испугавшись Молиера, Играешь ролю лицемера; Иль, может… но на этот раз Моим поклепам и догадкам И стихотворческим нападкам Пора мне положить конец. Лихого Бурцова знакомец, Тройного хмеля будь питомец – Вина, и песен, и любви, Или, мудрец тяжеловесный, Свой стих веселый протрезви Водою нравственности пресной, – До этого мне дела нет: Рядись как хочешь на досуге, Но мне на голос дай ответ, И, помня о старинном друге, Ты будь Денисом прежних лет! 1816

Теперь мне недосуг

Делец пришел к начальнику с докладом, Графиня ждет от графа денег на дом, На бале граф – жену до петухов, Бедняк – давно обещанного места, Купец – долгов, невеста – женихов, Пилад – услуг от верного Ореста; Им всем ответ: «Теперь мне недосуг, А после ты зайди ко мне, мой друг». Но звать приди вельможу на пирушку, Явись в приказ со вкладчиною в кружку, Хвалить в глаза писателя начни, Иль подвергать соперников разбору, Будь иль в ходу, иль ходокам сродни, – Гость дорогой всегда, как деньги, в пору! Не слышишь ты: «Теперь мне недосуг, А после ты зайди ко мне, мой друг». Чтоб улестить взыскательную совесть, И многих лет замаранную повесть Хоть обложить в красивый переплет, Ханжа твердит: «Раскаяться не поздно!» Когда ж к нему раскаянье придет И в злых делах отчета просит грозно, Он ей в ответ: «Теперь мне недосуг, А после ты зайди ко мне, мой друг». Брак был для них венцом земного блага, Их сопрягла взаимная присяга. Их запрягла судьба за тот же гуж; Нет года: брак не роз, уж терний жатва; Жены ль вопрос, жену ли спросит муж: «А где ж любовь, а где ж на счастье клятва?» Ответ как тут: «Теперь мне недосуг, А после ты зайди ко мне, мой друг». Когда возьмет меня запой парнасской И явится схоластика с указкой, Сказав мне: «Стих твой вольничать привык; Будь он хоть пошл, но у меня в границах, Смирись, пока пострела не настиг Журнальный рунд деепричастий в лицах!» Я ей в ответ: «Теперь мне недосуг, А после ты зайди ко мне, мой друг». Есть гостья: ей всегда все настежь двери – Враждебный дух иль счастливая пери Въезжает в дом на радость иль на страх; Как заскрыпит ее повозки полоз У молодой беспечности в дверях, Когда подаст она счастливцу голос, Не скажешь ей: «Теперь мне недосуг, А после ты зайди ко мне, мой друг!» ‹1827›

Байрон

(Отрывок)

«Если я мог бы дать тело и выход из груди своей тому, что наиболее во мне, если я мог бы извергнуть мысли свои на выражение и таким образом душу, сердце, ум, страсти, чувство слабое или мощное, всё, что я хотел бы некогда искать, и всё, что ищу, ношу, знаю, чувствую и выдыхаю, еще бросить в одно слово, и будь это одно слово перун, то я высказал бы его; но, как оно, теперь живу и умираю, не расслушанный, с мыслью совершенно безголосною, влагая ее как меч в ножны…»

(«Чайльд Гарольд». Песнь 3, стрф. XCVII)

Поэзия! твое святилище природа! Как древний Промефей с безоблачного свода Похитил луч живой предвечного огня, Так ты свой черпай огнь из тайных недр ея. Природу заменить вотще труда усилья; Наука водит нас, она дает нам крылья И чадам избранным указывает след В безвестный для толпы и чудотворный свет. Счастлив поэт, когда он внял от колыбели Ее таинственный призыв к заветной цели, Счастлив, кто с первых дней приял, как лучший дар, Волненье, смелый пыл, неутолимый жар; Кто детских игр беглец, объятый дикой думой, Любил паденью вод внимать с скалы угрюмой, Прокладывал следы в заглохшие леса, Взор вопрошающий вперял на небеса И, тайною тоской и тайной негой полный, Любил скалы, леса, и облака, и волны. В младенческих глазах горит души рассвет, И мысли на челе прорезан ранний след, И чувствам чуждая душа, еще младая, Живет в предчувствии, грядущим обладая. Счастлив он, сын небес, наследник высших благ! Поведает ему о чуде каждый шаг. Раскрыта перед ним природы дивной книга; Воспитанник ее, он чужд земного ига; Пред ним отверстый мир: он мира властелин! Чем дале от людей, тем мене он один. Везде он слышит глас, душе его знакомый: О страшных таинствах ей возвещают громы, Ей водопад ревет, ласкается ручей, Ей шепчет ветерок и стонет соловей. Но не молчит и он: певец, в пылу свободы, Поэзию души с поэзией природы, С гармонией земли гармонию небес Сливает песнями он в звучный строй чудес, И стих его тогда, как пламень окрыленный, Взрывает юный дух, еще не пробужденный, В нем зажигая жар возвышенных надежд; Иль, как Перуна глас, казнит слепых невежд, В которых, под ярмом презрительных желаний, Ум без грядущего и сердце без преданий. Таков, о Байрон, глас поэзии твоей! Отважный исполин, Колумб новейших дней, Как он предугадал мир юный, первобытный, Так ты, снедаемый тоскою ненасытной И презря рубежи боязненной толпы, В полете смелом сшиб Иракловы столпы: Их нет для гения в полете непреклонном! Пусть их лобзает чернь в порабощеньи сонном, Но он, вдали прозрев заповедную грань, Насильства памятник и суеверья дань, Он жадно чрез нее стремится в бесконечность! Стихия высших дум – простор небес и вечность. Так, Байрон, так и ты, за грань перескочив И душу в пламенной стихии закалив, Забыл и дольный мир, и суд надменной черни; Стезей высоких благ и благодатных терний Достиг ты таинства, ты мыслью их проник, И чудно осветил ты ими свой язык. Как страшно-сладостно в наречьи сердцу новом Нас пробуждаешь ты молниеносным словом, И мыслью, как стрелой перунного огня, Вдруг освещаешь ночь души и бытия! Так вспыхнуть из тебя оно было готово – На языке земном несбыточное слово, То слово, где б вся жизнь, вся повесть благ и мук Сосредоточились в единый полный звук; То слово, где б слились, как в верный отголосок, И жизни зрелый плод и жизни недоносок. Весь пыл надежд, страстей, желаний, знойных дум, Что создали мечты и ниспровергнул ум, Что намекает жизнь и не доскажет время, То слово – тайное и роковое бремя, Которое тебя тревожило и жгло, Которым грудь твоя, как Зевсово чело, Когда им овладел недуг необычайный, Тягчилась под ярмом неразрешенной тайны! И если персти сын, как баснословный бог, Ту думу кровную осуществить не мог, Утешься: из среды души твоей глубокой Нам слышалась она, как гул грозы далекой, Не грянувшей еще над нашею главой, Но нам вещающей о тайне страшной той, Пред коей гордый ум немеет боязливо, Которую весь мир хранит красноречиво! Мысль всемогуща в нас, но тот, кто мыслит, слаб; Мысль независима, но времени он раб. Как искра вечности, как пламень беспредельный, С небес запавшая она в сосуд скудельный, Иль гаснет без вести, или сожжет сосуд. О Байрон! над тобой свершился грозный суд! И лучших благ земли и поздних дней достойный, Увы! не выдержал ты пыла мысли знойной, Мучительно тебя снедавшей с юных пор. И гроб, твой ранний гроб, как Фениксов костер, Благоухающий и жертвой упраздненный, Бессмертья светлого алтарь немой и тленный, Свидетельствует нам весь подвиг бытия. Гроб, сей Ираклов столп, один был грань твоя, И жизнь твоя гласит, разбившись на могиле: Чем смертный может быть, и чем он быть не в силе. между 1824 и 1827

Любить. Молиться. Петь

Любить. Молиться. Петь. Святое назначенье Души, тоскующей в изгнании своем, Святого таинства земное выраженье, Предчувствие и скорбь о чем-то неземном, Преданье темное о том, что было ясным, И упование того, что будет вновь; Души, настроенной к созвучию с прекрасным, Три вечные струны: молитва, песнь, любовь! Счастлив, кому дано познать отраду вашу, Кто чашу радости и горькой скорби чашу Благословлял всегда с любовью и мольбой И песни внутренней был арфою живой! ‹1839›

Поминки. Пушкин

Поэтической дружины Смелый вождь и исполин! С детства твой полет орлиный Достигал крутых вершин. Помню я младую братью, Милый цвет грядущих дней: Отрок с огненной печатью, С тайным заревом лучей Вдохновенья и призванья На пророческом челе, Полном думы и мечтанья, Крыльев наших на земле, Вещий отрок, отрок славы, Отделившись от других, Хладно смотрит на забавы Шумных сверстников своих. Но гроза зажжет ли блеском Почерневший неба свод, Волны ль однозвучным плеском Пробудятся в лоне вод; Ветром тронутый, тоскуя Запоет ли темный лес, Как Мемнонова статуя Под златым лучом небес; За ветвистою палаткой Соловей ли в тьме ночной, С свежей негой, с грустью сладкой, Изливает говор свой; Взор красавицы ль случайно Нежно проскользнет на нем, – Сердце разгорится тайно Преждевременным огнем; Чуткий отрок затрепещет, Молча сердце даст ответ, И в младых глазах заблещет Поэтический рассвет. Там, где царскосельских сеней Сумрак манит в знойный день, Где над роем славных теней Вьется царственная тень; Где владычица полмира И владычица сердец, Притаив на лоне мира Ослепительный венец, Отрешась от пышной скуки И тщеславья не любя, Ум, искусства и науки Угощала у себя; Где являлась не царицей Пред восторженным певцом, А бессмертною Фелицей И державным мудрецом. Где в местах, любимых ею, Память так о ней жива И дней славных эпопею Внукам предает молва, – Там таинственные громы, Словно битв далеких гул, Повторяют нам знакомый Оклик: Чесма и Кагул. Той эпохи величавой Блеск еще там не потух, И поэзией и славой Всё питало юный дух. Там поэт в родной стихии Стих златой свой закалил, И для славы и России Он расцвел в избытке сил. Век блестящий переживший, Переживший сам себя, Взор, от лет полуостывший, Славу юную любя, На преемнике цветущем Старец-бард остановил, О себе вздохнув, – в грядущем Он певца благословил. Брата обнял в нем Жуковский, И с сочувствием родным, С властью, нежностью отцовской Карамзин следил за ним… Как прекрасно над тобою Утро жизни рассвело; Ранним лавром, взятым с бою, Ты обвил свое чело. Свет холодный, равнодушный Был тобою пробужден, И, волшебнику послушный, За тобой увлекся он. Пред тобой соблазны пели, Уловляя в плен сетей, И в младой груди кипели Страсти Африки твоей. Ты с отвагою безумной Устремился в быстрину, Жизнью бурной, жизнью шумной Ты пробился сквозь волну. Но души не опозорил Бурь житейских мутный вал; За тебя твой гений спорил И святыню отстоял. От паденья, жрец духовный, Дум и творчества залог – Пламень чистый и верховный – Ты в душе своей сберег. Всё ясней, всё безмятежней Разливался свет в тебе, И всё строже, всё прилежней, С обольщеньями в борьбе, На таинственных скрижалях Повесть сердца ты читал, В радостях его, в печалях Вдохновений ты искал. Ты внимал живым глаголам Поучительных веков, Чуждый распрям и расколам ………… 1853 (?)

Желание

Не искушай меня без нужды…

Боратынский

Как в беззащитную обитель Вошедший нагло тать ночной, Желанье, хитрый искуситель, Довольно ты владело мной. Протей, всегда разнообразный, Во все приманки красоты, Во все мечты, во все соблазны Волшебно облекалось ты. Меня влекло ты, уносило, Как там рассудок ни грози; Вдали всё так казалось мило, Всё было приторно вблизи. Довольно раб твой безоружный Тебе игралищем служил. В душе усталой и недужной Уж нет порывов, нет уж сил. Давно твое их точит жало, Давно исчерпан ключ страстей; Мою ты алчность раздражало, Но пищи не давало ей. Всегда искал я целей новых И не достиг ни до одной; Ценою опытов суровых Я дослужился на покой. Но смертный слаб, он малодушен, Он суеверен, – вновь могу Невольно быть тебе послушен, Тебе, любезному врагу. Мне страшно думать, что, безумный, Желать еще способен я, Что в море, под погодой шумной, Моя сорвется ладия. Молю: улыбкой вероломной Не растравляй заснувших ран, Не вызывай из бездны темной Снов, обличивших свой обман. Бесплодны будут заклинанья; Отстань, не искушай меня; В одном отсутствии желанья Хочу провесть остаток дня. 28 ноября 1858 Ницца

Золотая посредственность

Мудрец Гораций воспевал Свою посредственность златую: Он в ней и мудрость полагал И к счастию стезю прямую. С тех пор наш изменился свет, И как сознаться в том ни больно: Златой посредственности – нет, Людей посредственных – довольно. 1859

Бессонница

В тоске бессонницы, средь тишины ночной, Как раздражителен часов докучный бой! Как молотом кузнец стучит по наковальной, Так каждый их удар, тяжелый и печальный, По сердцу моему однообразно бьет, И с каждым боем всё тоска моя растет. Часы, «глагол времен, металла звон» надгробный, Чего вы от меня с настойчивостью злобной Хотите? дайте мне забыться. Я устал. Кукушки вдоволь я намеков насчитал. Я знаю и без вас, что время мимолетно; Безостановочно оно, бесповоротно!

Конец ознакомительного фрагмента.