Стихи

Верхарн Эмиль

Перевод Вс. Рождественского

Влюбленные

Порою летней, в день воскресный, Под колокольный перезвон Ты тем внимала, кто пленен Был красотой твоей телесной. Один сказал, любя: «Коль сердце у тебя — Листок, дрожащий и прекрасный, Который было бы опасно Сорвать на грозной высоте, — Я ничего бы не боялся, По веткам смело бы поднялся К моей мечте!» Другой сказал, любя: «Коль сердце у тебя — Сокрытый камень драгоценный На дне морском иль в речке пенной, Пусть будет сетью он храним, Пусть преграждают путь мне травы Своей трясиною лукавой, — Нырну за ним!» Еще один — любя: «Коль сердце у тебя — Плод, созревавший одиноко На островах страны далекой, В гнилом тропическом аду, — Я в жажде счастья неизменной, Будь он хоть на краю вселенной, Его найду!» Ты слушала всех трех с насмешливым лицом, Но ничего не отвечала И в солнечном луче, чуть шевеля носком, Легко, устало Лишь башмачком своим качала.

Перевод Вс. Рождественского

Башмачник

«Скорей коленопреклоненно Зажгите свечи пред мадонной! Ваш муж — башмачник — в этот час Навеки покидает нас». А школьников сабо у школы Отщелкивают марш веселый, И повторяет тротуар Стук черных пар и белых пар. «Мальчишки, полно баловаться, Стучать подошвами, смеяться, Когда тут честный человек Кончает свой тяжелый век!» «Жена,

зачем на них сердиться В тот час, как должно нам проститься: Пусть повторяет тротуар Стук белых пар и черных пар». «Коль каждый так шумит бездельник, Мы не услышим, как священник Под нашим явится окном С дарами и пономарем!» «Жена, таких сабо немало Я сделал для ребят квартала. Пусть повторяет тротуар Стук белых пар и черных пар!» «Но как же голосом спокойным Молитву прочитать достойно, Как бог приказывает нам, Под этот дикий визг и гам?» «Пускай повеселятся дети С моей душой, со всем на свете. Пусть повторяет тротуар Стук белых пар и черных пар!» «Когда на улице так шумно, И стук сабо, и крик безумный, — Не станут ангелы, скорбя, Петь аллилуйю для тебя!» «Чтоб веселей ребятам было, На небе кружатся светила. Так пусть сабо — мой скромный дар — Стучат, стучат о тротуар!»

Перевод Вс. Рождественского

Золото

Спрячь золото верней! Смотри, следят за нами. Спрячь золото верней! Свет солнца страшен мне: Меня ограбить может пламя Его лучей. Спрячь золото верней: Не здесь, а под семью замками, Не здесь, а дальше, где-то там, Зарой поглубже в мусор, в хлам, Под хворост, за дровами… Но как узнать, но как узнать, Откуда вора можно ждать? Встает заря или темно, Не все ль равно? Не открывай ни на мгновенье Дверь и окно. Не шевелись, не шевелись! Я. слышу шепот, шум, движенье, Шаги, я слышу, раздались: Шагают вниз! Что слышно вам? Что слышно вам? А там за дверью что такое? Не воры ль шарят по углам? Что слышно вам? Что слышно вам? Ах, нет на свете мне покоя! Все говорят, что я старик, Но шум любой я слышу вмиг Во мраке, лежа на подстилке… Что день, что ночь — мне все равно, Дрожать мне вечно суждено Так, что трясутся все поджилки. Под шкаф поглубже залезай, Изобрази собачий лай! Упала тень, и темен день… Скажите мне, прошу я вас, Не видно ль глаз, не видно ль глаз? Им в щель заглядывать не лень! Проходит час, не видно глаз, Должно быть, мышь на этот раз Скреблась за печкой, где поленья… Я засыпаю на мгновенье! Но где покой? Стучит в висках… Хранить бы золото в костях — И я совсем забыл бы страх!

Перевод Б. Томашевского

Покойник

Усопших к месту погребенья Всегда проносят вдоль селенья. Уже мальчишки тут как тут; «Гляди, покойника несут!» Глаза рукой прикрыв от солнца, Старуха смотрит из оконца. Столяр бросает свой верстак, — В гробах он смыслит как-никак. А лавочник расставил ноги И курит трубку на пороге. От взоров досками укрыт, Покойник в ящике лежит. Без тюфяка он, без подушки, — Под ним солома лишь да стружки, А гроб из четырех досок Не в меру узок и высок. Носильщики идут не в ногу, Кляня разбитую дорогу. Злой ветер возле «Трех дубов» Срывает гробовой покров. Шершавым доскам будто стыдно, Что всем теперь их стало видно. Холодный ветер валит с ног; Все думают: «Мертвец продрог». Все знают: спит он, бездыханный, В одной рубахе домотканой. И в день, когда своих рабов Господь поднимет из гробов, Дрожа, в смущении великом, Он будет наг пред божьим ликом. Процессии дать надо крюк, Чтоб обогнуть общинный луг. По той полоске, рядом с лугом, Покойный шел весной за плугом. Он тут в погожий летний день Косил пшеницу и ячмень. Всем сердцем был он в жизни трудной Привязан к этой почве скудной. Под вечер, выбившись из сил, Он с ней любовно говорил. Вон там, где тянется тропинка, Он комья подбирал суглинка, И после трудового дня, С соседом сидя у огня, Он землю в пальцах мял, смекая, Какого ждать им урожая. Вот кладбище; как свечки, в ряд Три кипариса там стоят. Сплеча могильщик бородатый Орудует своей лопатой: Его, не побоясь греха, Забыла разбудить сноха. Вон гроб уже у поворота, А не закончена работа. На мертвеца могильщик зол За то, что тот его подвел, — Нашел же времечко, постылый, — И он плюет на дно могилы. А гроб все близится, и вот — Он у кладбищенских ворот. Толпа в ограду повалила, Перед покойником — могила. Неистов ветер, даль черна, Как эта яма холодна. Могильщик с силой и сноровкой Подхватывает гроб веревкой, И скрип ее о край доски — Как одинокий стон тоски. Безмолвна скорбь, и сухи веки. Гроб опускается навеки В глухую темень забытья, В объятия небытия.

Перевод Мих. Донского

Из книги «Поэмы и легенды Фландрии и Брабанта»

(1916)

Пирушка гезов

Веселье, Которое дарит нам зелье, Хмельной струей Стекающее в кубок золотой, Легло на лица светом новым. Все были братьями, все страстно рвались в бой. Веселья ток живой Мгновенно проходил По пылким и слепым, по мудрым и суровым. Но вот один произносил Под звоны чаш такое слово, Как будто факел подносил, И зажигал другого, И все пылали яростью святой. В те дни сомнение мятежное, глухое Тревожило народ и королей покоя Лишало; веры же гранитная стена — Как молнией была расколота она. Так из одной скалы рвались, неутолимо Враждуя, два ключа: щитом латинским Рима Стоял Филипп Второй, князей германских меч Монаха Лютера поклялся оберечь. За праздничным столом легко текла беседа. Пророчески одни вещали для соседа, Как будто их речам внимала вся земля; Другие, понося Филиппа-короля, Насмешкой вольною его клеймили зверство: Костры дымящие, престолы изуверства, Он воздвигал вокруг престола своего. Христианином ли теперь считать его? Безумья черного он сеятель — не мира, А злая власть его, горящая порфира, Все города, дворы, селенья захлестнет, Чтоб наконец поджечь и самый небосвод. Граф Мансфельд щурился на блеск: в его стакане Огонь бесчисленных свечей Пучками собирали грани. Согласье, думал он, всего сейчас важней: И, властно требуя всеобщего вниманья, Вильгельма прославлял Оранского [36] деянья, И силы тайные, и ум, и дарованья. Напитки сдабривали остряки Намеками солеными своими, Друг друга ловкостью плутующей руки Дурачили весельчаки. О, яростный восторг, овладевавший ими, О, дерзкий этот смех, когда они Эгмонта [37] возглашали имя, Победно-грозное в те дни! Хотелось жить и жить — отважней и полнее. Вино запенилось в кувшинах и ковшах, Что лебединые вытягивали шеи. Мечты неслись вперед на бешеных конях, И кубки стройные с узорными краями Гляделись в зеркала широких гладких блюд, И шелком лоснился и мехом под огнями И драгоценными поблескивал перстнями Весь этот знатный люд. Но тут, Когда все пламенно мечтали о свободе И в небо рвались бы, скрывайся в небе враг, Три раза Генрих Бредероде На золотой поднос обрушил свой кулак И подал знак Толпе проворных слуг, — а те уже готовы, — И вдруг на пышные покровы, На скатертей шитье, на лоск и пестроту, С кувшинов всю эмаль сбивая на лету И опрокидывая кубки дорогие, Низверглись миски жестяные, И плошки, и горшки простые, Чтоб расхватали их тотчас же господа. А Бредероде взял убогую котомку, И плошку осушил до дна, и громко Промолвил — речь его была, как звон клинков, Горда: «Друзья! Они кричат: вы — босяки, вы — гезы! Что ж, будем гезами! У нас, у босяков, В сердцах — огонь, в руках — железо У босяков!» И вот из уст в уста метнулось это слово, Как вспышка молнии. И жгуче и сурово Крылатым каждого овеяло огнем: Отвага, и задор, и вызов были в нем. Как знамя и как меч его на подвиг ратный Нести готовился отныне самый знатный, Гордец надменнейший уже пленился им. Оно для недругов — и страх и изумленье. В него вложили гнев и дерзкое глумленье Безумные сердца, чей пыл неутолим. И были донага бестрепетно раздеты Все души братские, готовые себя И все свое отдать, дерзая и любя, Мешая без конца проклятья и обеты. Делили хлеб, и соль, и доброе вино, Но в этих игрищах им становилось ясно Порыв, горячка, бред, — а все же не напрасно, Каких бы будущее ни было полно Еще неведомых сомнений и загадок, — Они его творят. И эта честь дана Тому, кто кубок свой кипящий пьет до дна, Хотя и гибельный бывает у вина Осадок.

36

Вильгельм Оранский (1533–1585) — принц, один из вождей нидерландской буржуазной революции, военный и политический руководитель Нидерландов в борьбе против Испании.

37

Эгмонт Ламораль, граф — один из крупнейших нидерландских сеньоров, родился в 1522 г. Принимал участие в заговорах и восстаниях против испанского владычества. В 1568 г. был казнен испанским наместником Нидерландов, герцогом Альбой.

Перевод Н. Рыковой

Из книги «Высокое пламя»

(1917)

К вечернему путнику

Скажите мне, чей шаг Из тысячи шагов, идущих, проходящих По всем путям, в полях и в чащах, — Скажите мне, чей шаг Вдруг остановится, в час сумерек сквозящих, В моих дверях? Я знаю, эти двери скромны И беден мой убогий дом, Но их заметит пешеход бездомный. Не входит ли ко мне весь мир — тот, что кругом, — Едва свое окно я широко раскрою, Лучами, сумраком, и ветром, и теплом, Чтоб жить в моей мечте, делить восторг со мною! Пусть умерла во мне та вера, что вела В амфитеатр — святых и мучеников Рима: Я в солнце верую, моя святыня — мгла, И ветер в жилы мне вливает мощь незримо! Скажите мне, чей шаг Из тысячи шагов, идущих, проходящих По всем путям, в полях и в чащах,— Скажите мне, чей шаг Вдруг остановится, в час сумерек сквозящих, В моих дверях? Сожму я руки дружески руками Того, кто так придет Откуда-то, бездомный пешеход, И пред тенями, под огнями, Звездящими высокий небосвод, Молчать мы будем от волненья, Молчанью веря наугад, Чтоб успокоить двух сердец биенье, У нас в груди стучащих в лад. Кто будет он, не все равно ли, — Он любит ли всю жизнь, как я, И грудь его упором воли Таким ли дышит, как моя! Как будет радостно обоим нам в те миги По-братски встретиться, и пламенно мечтать, И ждать, что мы найдем, как в нераскрытой книге, В другом — доверчиво и с гордой верой ждать! Друг другу нашу жизнь, всю жизнь мы перескажем, Стремясь к правдивости до глуби, до конца, Ошибки, горечи, тоску — в одно мы свяжем, Стирая между слов слезинки след с лица. О, радость полная! О, острая отрада Делиться силами, и мужеством, и всем! И взором уходить во глубь себя затем, Что грузы нежности извлечь оттуда надо! Двойной восторг в одно сольется так бескрайно (Двух, вдруг изведавших все счастье быть собой), Что оба взнесены мы будем в небо тайны, Где властвует любовь над мировой судьбой. И вот — Перед окном вдвоем мы, Я и бездомный пешеход; И мы глядим в ночные водоемы, На звездный небосвод, Познав друг друга, в полноте слиянья, И с нами говорит весь мир в своем молчанье. Да, вся вселенная нам исповедь свою Приносит — звездами, лесами, и холмами, И ветром, что летит по зрелому жнивью, Играя по пути то пылью, го цветами. Мы слышим, как журчит в траве невидный ключ, Как ветки серых ив поют над черным прудом; Нам внятен этот гимн: каким-то новым чудом Он полнит наш восторг, задумчив и певуч. И нам так хорошо все чувствовать согласно, Гореть на пламени единого огня, И будущее в нас горит светло и страстно: В нас брезжит человек из завтрашнего дня! Скажите ж мне, чей шаг Из тысячи шагов, идущих, проходящих По всем путям, в полях и в чащах, — Скажите мне, чей шаг Вдруг остановится, в час сумерек сквозящих, В моих дверях?

Перевод В. Брюсова

Из книги «Часы»

(1896–1916)

Светлые часы

Чтоб нам друг друга взглядами любить…

Чтоб нам друг друга взглядами любить, Мы с них должны чужие взгляды смыть, Которые так долго нас пятнали В дни рабства и печали. Рассвет, румяный и росистый, Неяркой дымкою лучистой Подернут, Как будто мягких перьев веера Из нитей солнечных и серебра, Туманы разорвав, в саду скользят по дерну. Как чаши голубой воды, Искрятся золотом чудесные пруды, В листве мерцает изумруд крыла, И стряхивает день, нетороплив и точен, С дорог, с оград, с обочин Чуть влажный пепел, где таится мгла.

Перевод Э. Линецкой

У нас, в саду любви, не увядает лето…

У нас, в саду любви, не увядает лето: По гравию идет павлин, в парчу одетый: Ковер из лепестков пушистый — Жемчужины, смарагды, аметисты — Разнообразит сон зеленых трав; К синеющим прудам цветы купав, Как поцелуи белые, прильнули; Кусты смородины стоят на карауле; Щекочет сердце флокса яркий жук; Как яшмовый, искрится луг, И пчелы — пузырьки мохнатые — роятся, Жужжа над лозами, где гроздья серебрятся. Похож горячий воздух на муар; В полдневный раскаленный жар Мерцает в нем как будто вихрь жемчужный,— А медленным дорогам нужно Брести тем временем вперед, На небеса, где их, пылая, солнце ждет. Но не у лета взял наш скромный сад Свой незапятнанный, сверкающий наряд: То нашей радости немеркнущее пламя Его одело яркими огнями.

Перевод Э. Линецкой

В те дни, когда мне жизнь была трудна…

В те дни, когда мне жизнь была трудна И стерегла в засаде злоба, Явилась ты, как огонек радушный, Чей луч зимою из окна Струится в темноте на белизну сугроба. Твоя душа средь ночи равнодушной Меня коснулась — так легка, Как теплая, спокойная рука. Потом пришли и пониманье, И нежность, и правдивость, и слиянье Доверчиво протянутых ладоней, В тиши, когда звезда зажглась на небосклоне. Хотя растаял снег, хотя июньский зной И в нас и над землей, Как пламя вечное, пылает И наши помыслы огнями устилает. Хотя, рожденная неистовым желаньем, Любовь — чудовищный цветок — Пускает за ростком росток, Не тронутая увяданьем, — Но я, как встарь, гляжу на кроткий огонек. Который засиял во тьме моих дорог.

Перевод Э. Линецкой

Сегодня к нам, когда померк закат…

Сегодня к нам, когда померк закат, Явилась осень, И на тропинках и в канавах Ладони листьев ржавых Беспомощно лежат, — Хотя уже явилась осень, Руками ветра шаря и шурша В вершинах сосен, И розы жаркие срезая не спеша И бледность лепестков роняя у крыльца, — Но от ее холодного дыханья Нам нужно наши уберечь сердца. Мы сядем к очагу воспоминанья, И огоньки нам лица обагрят, Мы сядем и к его теплу вдвоем Руками и коленями прильнем. Чтоб скрыться от печалей и утрат, От увяданья чувств, горячих и живых, От страха нашего, от нас самих,— Мы к очагу прильнем, где память разожгла Огонь, который не погасит мгла. И если ливней паутины И длинные полотна темноты Окутают пруды, лужайки и кусты, — Пусть осень, омрачившая равнины, Минует потаенный сад, Где наших мыслей, слитых воедино, Шаги согласные звучат,