Стихотворения и поэмы

Чиковани Симон Иванович

Мертвый камень мечтами своими оживил ты в великой борьбе, и коль ты потерял свое имя — будет Вардзиа имя тебе! 1936

59. Озеро Цунда. Перевод Н. Заболоцкого

Такая здесь повсюду тишина, что кажется, едва взлетит пушинка, разбудит нам окрестности она и зашумит вардзийская тропинка. Так

думал я, скитаясь меж холмов, но озеро, прозрачнее лазури, пронзив меня стрелою тростников, запело вдруг, воркуя, как чонгури. Клочком письма тоскующей Нестан оно застряло в скалах отдаленных, откуда птиц умчался караван, где ни лесов, ни зарослей зеленых. Лишь тростники, как тысяча ресниц, колеблются над сонною водою. Как грустно без деревьев и без птиц качаться им, беседуя с горою! Но стаи уток, шеи приподняв, как барельефы древнего картвела, сидят в воде, и стебли тонких трав дрожат над ними, наклоняя тело. Быть может, здесь и ты чинил тростник, и на пере, как капельки, висели то Веспер, то Меркурий, и на миг красавец тигр мелькал среди ущелий. Быть может, ты, рыдая возле скал, здесь озеро оставил, вдохновенный, когда слова для песен высекал, Хертвисской башней встав перед вселенной. И озеро теперь — лишь только твой застывший вопль, раскрывшееся око природы величавой и немой, что возле Тмогви блещет одиноко. И дремлют в нем высокие мечты, твои былые мысли и страданья, сокровища труда и красоты, первоначальных дней воспоминанья. Приветствуя случайный наш приход, шумит тростник над берегом пустынным, и ждет тебя, и медленно поет… Иль это песнь о гении старинном? И слов твоих мне слышится прибой, как будто ты проходишь над водою и, мысль народа чуя за собой, как верный лук, сгибаешь стих рукою. И учишь нас ты словом управлять, чтоб наша песнь звенела, как чонгури. Чтоб снизошла на воды благодать и в скалах Тмогви не стонали бури. И сладко нам, и стрелы тростников, терзаемых в столетии угрюмом, встречают солнце на заре веков, осыпав нас передрассветным шумом. 1936

60. Мастера-переписчики «Вепхисткаосани». Перевод П. Антокольского

На ветхом списке «Вепхисткаосани» цветная тушь и пурпур не померкли: вот вся земля в полуденном сиянье, вот опрокинут тополь в водном зеркале… Как будто только что монашек истовый воскликнул: «Кшш!» — и пташка заметалась. Потом он долго книгу перелистывал, но гостья в ней пернатая осталась. Ее художник на листе привесил, ей перышки вздувает ветерок. А рядом — всё родное поднебесье плывет, плывет, синея между строк. Не сгинет пташка под охраной львиной у башен руставелевских шаири. Не сгинет семь столетий с половиной, вскормленная родимой яркой ширью. Зеленый мир по-прежнему теснится пред витязем, сидящим у реки. И тигры обступили ту страницу и лапами касаются строки. И вспомнил витязь о «Висрамиани», о повести, похожей на печаль его. Лицо любимой видит он в тумане, в воде и в чаще — розовое зарево. А там второй в пустыне одичалой со звездами родными говорит. И только слово песни прозвучало, небесный свод сочувствием горит. Так переписчик и художник рядом, усердствуют в товарищеском рвенье, и дивным облекается нарядом страница в миг ее возникновенья. И в ней сквозят Иран и Византия дымками благовоний, пестрой пряжей. Синеет даль, синеют льды седые, синеют пропасти родимых кряжей. Художник — тоже витязь, полный доблестным восторгом и любовью беззаветной, как бы в ночи разбужен ранним проблеском иль пеньем петуха передрассветным. Не целовал он древо крестной муки, не кланялся языческим божкам. Сжимали кисть его сухие руки, и покорялись формы тем рукам. Как Тариэла Автандил, бывало, художника вел переписчик грамотный. И дружба их народу отдавала богатство этой были незапамятной. Был слышен переклик дозоров башенных из Тмогви, Вардзии, Бостан-калаки и дальний конский топот — в ошарашенных, разбуженных расселинах во мраке. И, бодрствуя в каморке полунощной, трудясь над дивным вымыслом поэта, для Грузии своей, грядущей, мощной, сокровище они хранили это