Стихотворения и поэмы

Кузнецов Юрий Поликарпович

И если таков главный настрой книги, то, разумеется, название книги «До свиданья! Встретимся в тюрьме…» выбрано поэтом очень верно. Луна есть та же тюрьма. А так как тюрьма тот же ад, то и луна является адом, иначе говоря, смертью.

Только одно, несомненно, удручает. Дело в том, что в первую очередь сажают в тюрьму тех, кто в борьбе без колебаний говорит: «Ваше слово, товарищ маузер!» Убивают тех, кто сломя голову, подобно Сергею Есенину, мчится на «вражье светило». Тех же, кто подобен Юрию Кузнецову, выступающему с призывом ретироваться в «царство мёртвых» («Адмирал, уходим…») от бессилия понимать «пустоцвет всеконечного «изма», // Пыль пускающего доныне в глаза», — не трогают. Их незачем трогать,

потому что они, по сути, являются «мертвецами», хотя они и говорят, что они, мол, ближе к Богу. От Бога не отдалялся, к слову будет сказано, и революционный поэт Виктор Гюго, слушал Его «таинственную речь» и в равной степени был борцом (Пер. П. Антокольского):

В судьбе племён людских, в их непрестанной смене Есть рифы тайные, как в бездне тёмных вод. Тот безнадёжно слеп, кто в беге поколений Лишь бури разглядел да волн круговорот. Над бурями царит могучее дыханье, Во мраке грозовом небесный луч горит. И в кликах праздничных и в смертном содроганье Таинственная речь не тщетно говорит.

Каждому времени, как говорится, свои песни («речи»).

В русской классической поэзии к теме ухода обращались многие поэты. Лирический герой Пушкина в стихотворении «Странник» бежит к «некоему свету», где перед ним, как ему представляется, откроются «тесные врата спасенья». Лермонтовский герой видит уход в «желании забыться и заснуть», но «чтоб в груди дышали жизни силы». Герой Тютчева «в минуту роковую» хоронит живую душу на дне морской «своенравной» волны. Евгений Баратынский об уходе не думает — он рано отдалился от света в «немую глушь, в безлюдный край»:

Счастливый сын уединенья, Где сердца ветреные сны И мысли праздные стремленья Разумно мной усыплены.

Для Юрия Кузнецова «уход на Луну» непростителен, потому что каждый большой и истинный поэт в суровые дни — заглянем в историю — прежде всего становился мудрым политиком или пророком (Гомер, Гораций, Данте, Шекспир, Сервантес, Пушкин, Маяковский и др.). Заметим, политиком, а не политиканом, подобно Евтушенко с господином Вознесенским.

Но Юрий Кузнецов зрит и другой исход — молитву и терпение, веря, что возможен путь из сложившегося духовного тупика: «Вера», «Когда со свечой страстотерпца», «Молчание Пифагора», «Царь-колокол», «Тяжело», «Русь убилась — обо что, не знает», «В день рождения» и др. Замечательна в этом отношении вся «Сербская песня», похожая на Плач об убитом Солнце:

Как случилось, как же так случилось?! Наше Солнце в море завалилось. Вспомню поле Косово и плачу, Перед Богом слёз своих не прячу. Кто-то предал, ад и пламень лютый! В спину Солнца нож вонзил погнутый. Кто нас предал, жги его лют пламень! Знает только Бог и Чёрный камень. И наутро над былой державой Вместо Солнца нож взошёл кровавый. Наше сердце на куски разбито, Наше зренье стало триочито: Туфлю Папы смотрит одним оком, Магомета смотрит другим оком, Третьим оком — Русию святую, Что стоит от Бога одесную… Бог высоко, Русия

далёко, Ноет рана старая жестоко. В белом свете всё перевернулось, Русия от Бога отвернулась. В синем небе над родной державой Вместо Солнца всходит нож кровавый. Я пойду взойду на Чёрну гору И всё сердце выплачу простору.

В мире не стало места для несчастного сербского раба Божьего: над «родной державой» бесчинствует кровавый нож, сердце народное разорвано на куски, друг-Русия отвернулась от Бога… Куда идти? К кому идти? Бороться или покориться? Бедный серб выбирает плач и молитву, и — в о з в р а щ е н и я своей души на небо:

Буду плакать и молиться долго, Может, голос мой дойдёт до Бога. Боже милый плюнет в очи серба, Его душу заберёт на небо.

Трагичен и беспросветен характер «Сербской песни» из-за того, видимо, что Юрий Кузнецов из «свободы, равенства и братства» вынес только «королевский жест» («Урок французского»). И в силах только, что очень жаль, «топтать», как бестолковый ребёнок, «на Америку вместе с Европою» («Трын-тоску даже высказать некому…»)

Стихия любого поэта — слово. И истинный поэт должен так сказать своё слово, чтобы захотелось жить даже в беспросветной мгле, а не умирать, подобно последнему «сукину сыну», желающему как можно быстрее попасть в «царство мёртвых».

Мир поэта предстаёт перед нами самодостаточным, цельным и по своим законам развивающимся. Конечно, мировоззрение Юрия Кузнецова в основном носит трагический характер. Но мир поэта трагичен во имя святой цели — любви:

Знаю: долго во имя любви Мне идти по колено в крови Там, где тьма мировая клокочет.

Но бывают невыносимые минуты, когда Юрий Кузнецов теряет самообладание и наплыв самых разнообразных чувств рождает самые разнообразные стихи, в большинстве случаев с мотивами обречённости.

В стихотворении «Последняя ночь» Юрий Кузнецов с горечью и с болью в сердце говорит, что он «погиб, хотя ещё не умер»:

Я погиб, хотя ещё не умер, Мне приснились сны моих врагов. Я увидел их и обезумел В ночь перед скончанием веков.

Далее, минуя «предательство своих» и «ненависть чужих», он смиренно соглашается с тем, что жизнь прошла, но тут же обретает некое самообладание, говоря, что он е щ ё не умер:

Жизнь прошла, но я ещё не умер. Слава — дым иль маара на пути. Я увидел дым и обезумел: Мне его не удержать в горсти!

Слава — сплошной, густой дым. Поэт теряет не только самообладание, но и ум. «Шум чужих» и «молчание России в ночь перед скончанием веков» и «сожжением любви» вырывает из его груди полные отцовской и сыновней любви и дум прощальные слова к Господу о Родине:

Вон уже пылает хата с краю, Вон бегут все крысы бытия! Я погиб, хотя за край хватаю: — Господи! А Родина моя?!

В горькие минуты Юрий Кузнецов всегда обращается к Богу, открывая настежь Ему свою «бурлацкую» грудь, омытую слезами, потом и грязью с кровью: