Стихотворения и рассказы Я. П. Полонского

Задумчивость очень унылая, но не совершенно безотрадная, и томно-фантастический колорит составляют отличительные признаки поэзии г. Полонского. В его стихе нет той мрачной, демонической силы, от которой человек может содрогнуться и почувствовать, что сердце его обливается кровью. Нет в нем и того размаха, той пылкости воображения, при которых поэтом создается целый волшебный мир фантастических образов, мир бесконечно разнообразный, яркий и оригинальный. Но в застенчивом, часто неловком и даже не всегда плавном стихе г. Полонского отражается необычайно чуткая восприимчивость поэта к жизни природы и внутреннее слияние явлений действительности с образами его фантазии и с порывами его сердца. Он не довольствуется пластикой изображений, не довольствуется и тем простым смыслом, который имеют предметы для обыкновенного глаза. Он во всем видит какой-то особенный, таинственный смысл; мир населен для него какими-то чудными видениями, увлекающими его далеко за пределы действительности. Нельзя не сознаться, что подобное настроение, не сопровождаемое притом могучим, гофмановским творчеством, очень неблагодарно и даже опасно для успеха поэта. Оно легко может перейти в бессмысленный мистицизм или рассыпаться в натянутых приноровлениях и аллегориях. Последнее мы нередко видали у некоторых наших поэтов, думавших брать свои вдохновения

из классической древности. Но г. Полонский довольно удачно умел избежать и того и другого: от теологического мистицизма избавила его сила образованного ума, от бездушных аллегорий спасла сила таланта. Во всех стихотворениях г. Полонского, как бы они ни представлялись слабыми или эксцентричными, мы видим, что он не придумывал подобий, но холодно навязывал человеческие думы – и тучам, и волнам, и утесам, и насекомым, и деревьям [1] , не из желания блеснуть оригинальностью рассказывал свои фантастические грезы, – нет, у него в самом деле являлись в душе эти грезы, пред ним в самом деле одушевлялись по временам все мертвые явления природы. Еще в прежних его стихотворениях мы видели признаки мечтательности, читая в них фантастические впечатления разных периодов жизни поэта. Мы слышали, как в детстве поэт мечтал об ангеле, сидящем у его изголовья, и действительно чувствовал его присутствие:

И мнилось мне: на ложе, близ меня, В сияньи трепетном лампадного огня, В бледно-серебряном сидел он одеяньи; И тихо, шепотом я поверял ему И мысли, детскому послушные уму, И сердцу детскому доступные желанья [2] .

А в другие минуты проходят пред его воображением все страшные чудеса, рассказываемые в наших сказках. Во сне видится поэту – и стеклянный дворец царь-девицы, и жар-птицы, клюющие золотые плоды, и ключи живой и мертвой воды.

И я вижу во сне, как на волке верхом Еду я по тропинке лесной — Воевать с чародеем-царем, В ту страну, где царевна сидит под замком, Изнывая за крепкой стеной… [3]

И не только в рассказах няни являлись ему чудеса: вся природа полна была для него таинственной жизни, непонятных призраков. Когда-то, беспечным отроком, зашел он в лес, и ему стало странно, что лес так нем и мрачен.

Вдруг свежие листы дерев со всех сторон, Как будто бабочек зеленых миллион, Дрожа задвигались… [4]

Задвигались – и заговорились с поэтом…

Все возбуждает в нем вопрос, все представляет ему загадку, предмет мечтательных дум – и в мире и в жизни. Муза его подобна той деве, которой он в одном из своих стихотворений придает такие думы и вопросы:

Что звенит там вдали, – и звенит и зовет? И зачем там, в степи, пыль столбами встает? И зачем та река широко разлилась? Оттого ль разлилась, что весна началась? И откуда, откуда тот ветер летит, Что, стряхая росу, по цветам шелестит, Дышит запахом лип и, концами ветвей Помавая, влечет в сумрак влажных аллей?.. [5]

Вопросы такого рода задает себе нередко и сам поэт; подобные образы рисует он нередко очень живыми и привлекательными чертами. Природа представляется ему в виде какого-то загадочного, но милого и очень близкого существа, с которым он очень любит рассуждать о различных предметах, занимающих его воображение. То волны рассказывают ему про морские чудеса; то лес говорит ему про какую-то чудную красавицу; то подслушивает он «листьев осиновых шепот ласкающий», которым убаюкивается молодой дубок; то ночь на пути заглядывает к нему под рогожу кибитки, между тем как он выслушивает целую поэму в звуке дорожного колокольчика [6] , то после грозы является у него вопрос:

Или у природы, Как у сердца в жизни, Есть своя улыбка И свои невзгоды?.. [7]

Замечательно, что даже в рассказах своих г. Полонский не удаляется от того характера, который мы находим господствующим в его стихотворениях. Г-н Полонский рассказывает самые обыденные, даже отчасти водевильные приключения (как, например, в «Квартире в Татарском квартале», где Хлюстин [8] ,

по незнанию грузинского языка и по ошибке в имени, ведет заочные переговоры вовсе не с той красавицей, в которую влюблен); но в них всегда рисуется пред нами – или какая-нибудь оригинальная личность, или странное явление душевной жизни, или, наконец, придается какая-нибудь таинственность внешней обстановке. Один из рассказов – «Статуя Весны» – особенно близко подходит к характеру стихотворений г. Полонского. Выпишем из него несколько строк, в которых автор говорит о развитии фантазии в маленьком Илюше:

Он любил забиться куда-нибудь в уголок, и когда задумывался, большие серые глаза его с расширенными зрачками долго оставались неподвижными. Редко видел он посторонних, еще реже выходил на улицу… Фигуры кузнецов, прохаживавшихся по двору, всегда в преувеличенном виде рисовались в его воображении»

Однажды, проходя задней лестницей, где-то в четвертом этаже услыхал он бранчливый крик какой-то женщины и плач ребенка. Этого было для него достаточно, чтоб вообразить, что наверху обитают такие злые люди, которым ничего не стоит, повстречавшись с ним, отрезать ему ухо для собственного удовольствия…

Несмотря на неопределенное чувство грусти, им испытываемое, с каждым днем все более и более свыкался он с своим одиночеством, которое было для него вреднее всякой медленной отравы. Голова его искала здоровой питательной пищи и не находила. Воображение (огонь, с которым и детям играть опасно), развиваясь в нем на счет других способностей, постепенно создало ему вокруг него тот странный, фантастический и Гофмана достойный мир, которого никто, ниже сам великий психолог и философ, подозревать не мог.

Кто объяснит, как это делалось, что мальчик всему, каждой мелочи в доме, умел придать какое-то особенное, в зрелом возрасте непонятное, невообразимое значение? Каждая вещь была для него чем-то одушевленным, требующим от него известной степени сочувствия. Стук вбиваемого гвоздя был для него криком несчастного, которому не хочется лезть в стену… Когда его няня Августа вешала салоп свой, он был уверен, что и гвоздь это чувствует, и салоп понимает свое положение.

Кто бы мог подумать, что природная наблюдательность, самая заметная и все-таки никем не замеченная черта в его характере, не только не ослабила, но, так сказать, помогла играть его прихотливой, в высшей степени прихотливой фантазии?

Как Илюша любовался статуею Весны, бывшею у его отца, как он разбил эту статую и что от того произошло в его пылкой фантазии и слабеньком организме, – изображение этого и составляет все содержание рассказа «Статуя Весны». Эксцентрический Илюша обрисован автором с большой любовью, и нельзя не заметить, что подобные характеры находятся в соответствии с постоянным настроением самого поэта. Оттого-то, несмотря на свою странность, рассказ об Илюше нравится нам именно своей задушевностью и теплотою. Более просты, но тоже не без оттенка странности в характере маленького героя, два грациозные рассказа – «Груня» и «Дом в деревне». Рассказы эти помещены были в «Современнике» [9] и, вероятно, не забыты нашими читателями, почему мы и считаем излишним распространяться о них на этот раз.

Стихотворения г. Полонского, ныне изданные, также большею частию должны быть знакомы нашим читателям: они были уже помещены в разных журналах после 1855 года и отчасти в «Современнике». Вникая в смысл этих стихотворений и дополняя ими прежде изданные, мы теперь яснее можем определить значение мечтательной задумчивости и неясных грез поэта. Он не мистик – это ясно из многих стихов его, проникнутых уважением к науке и любовью к реальной правде:

Миру, как новое солнце, сияет Светоч науки, и только при нем Муза чело украшает Свежим венком [10] .

Суеверные впечатления ранних лет жизни, нелепые сказки нянек – он прогнал от себя. Он сознается, что был суеверен в прежнее время:

Но из области мечтаний, Из-под власти темных сил, Я ушел – и волхвований Мрак наукой озарил. Муза стала мне являться Жрицей мысли, без оков, И учила не бояться Ни живых, ни мертвецов [11] .

Но что же влечет его беспрестанно в эту область мечтаний? Отчего он не удерживается в пределах живой, человечески ясной действительности? Ответ довольно положительный находим в некоторых его стихотворениях. Поэт рад бы жить действительностью; но она для него так безотрадна, скучна и бессмысленна, что он невольно стремится от нее подальше. Как скоро он принимается изображать что-нибудь из жизни, совершающейся перед его глазами, его стих становится так уныл и безотраден, что невольно щемит сердце. Если б в таланте г. Полонского было менее мягкости и какой-то стыдливости, то он, при своем грустном настроении, мог бы извлекать из своей лиры страшные звуки негодования и проклятия. Но проклинать он не умеет, и недовольство его выражается в тихой, задумчивой жалобе. Сколько мы знаем, только однажды уступил он общему, восторженному увлечению прелестями действительности (мы не имеем здесь в виду грациозных его стихотворений, воспевающих наслаждение чувством любви) – да и то в ожидании грядущих благ. Это было в то время, когда все были вдохновлены наступающим возрождением Руси посредством безыменной гласности и обличительных статеек против мелких подьячих. В стихотворении, под которым значится 1855 год, Полонский написал: