Стихотворения. Баллада Редингской тюрьмы

Уайльд Оскар

III

Тут камень тверд, и воздух сперт, И в окнах — частый прут. Глядел в глухой мешок двора И смерти ждал он тут, Где неусыпно Сторожа Жизнь Смертника блюдут И лишь молчанье да надзор — Единственный ответ На исступленную мольбу, На исступленный бред, А на свободу умереть — Безжалостный запрет. Продумали до мелочей Постыдный ритуал. «Смерть — натуральнейшая вещь», Тюремный врач сказал, И для Убийцы капеллан Из Библии читал. А тот курил, и пиво пил, И пену с губ стирал, И речь о каре и грехе Презрением карал, Как будто, жизнь теряя, он Немногое терял. Он смерти ждал. И страж гадал, Что происходит с ним. Но он сидел, невозмутим, И страж — невозмутим: Был страж по должности молчун, По службе нелюдим. А может, просто не нашлось Ни сердца, ни руки, Чтоб хоть чуть-чуть да разогнуть Отчаянья тиски? Но чья тоска так велика? Чьи руки так крепки? Оравой ряженых во двор, Понурясь, вышли мы. Глупа, слепа — идет толпа Подручных Князя Тьмы. Рукой Судьбы обриты лбы И лезвием тюрьмы. Мы тянем, треплем, вьем канат И ногти в кровь дерем, Проходим двор и коридор С мочалом и с ведром, Мы моем стекла, чистим жесть И дерево скребем. Таскаем камни и мешки — И льется пот ручьем, Плетем

и шьем, поем псалмы, Лудим, паяем, жжем. В таких трудах забылся страх, Свернулся в нас клубком. Спал тихо Страх у нас в сердцах. Нам было невдомек, Что тает Срок и знает Рок, Кого на смерть обрек. И вдруг — могила во дворе У самых наших ног. Кроваво-желтым жадным ртом Разинулась дыра. Вопила грязь, что заждалась, Что жертву жрать пора. И знали мы: дождавшись тьмы, Не станут ждать утра. И в душах вспыхнули слова: Страдать. Убить. Распять. Палач прошествовал, неся Свою простую кладь. И каждый, заперт под замок, Не мог не зарыдать. В ту ночь тюрьма сошла с ума, В ней выл и веял Страх — Визжал в углах, пищал в щелях, Орал на этажах И за оконным решетом Роился в мертвецах. А он уснул — уснул легко, Как путник, утомясь; За ним следили Сторожа И не смыкали глаз, Дивясь, как тот рассвета ждет, Кто ждет в последний раз. Зато не спал, не засыпал В ту ночь никто из нас: Пройдох, мошенников, бродяг Единый ужас тряс, Тоска скребла острей сверла: Его последний час. О! есть ли мука тяжелей, Чем мука о другом? Его вина искуплена В страдании твоем. Из глаз твоих струится боль Расплавленным свинцом… Неслышно, в войлочных туфлях, Вдоль камер крался страж И видел, как, упав во мрак, Молился весь этаж — Те, чей язык давно отвык От зова «Отче наш». Один этаж, другой этаж — Тюрьма звала Отца, А коридор — как черный флер У гроба мертвеца, И губка с губ Его прожгла Раскаяньем сердца. И Серый Кочет пел во тьме, И Красный Кочет пел — Заря спала, тюрьма звала, Но мрак над ней чернел, И духам Дна сам Сатана Ворваться к нам велел. Они, сперва едва-едва Видны в лучах луны, Облиты злой могильной мглой, Из тьмы, из глубины Взвились, восстали, понеслись, Бледны и зелены. Парад гримас и выкрутас, И танца дикий шквал, Ужимок, поз, ухмылок, слез Бесовский карнавал, Аллюр чудовищных фигур, Как ярость, нарастал. Ужасный шаг звенел в ушах, В сердца вселился Страх, Плясал народ ночных урод, Плясал и пел впотьмах, И песнь завыл, и разбудил Кладбищ нечистый прах: «О! мир богат, — глумился Ад, — Да запер все добро. Рискни, сыграй: поставь свой рай На Зло и на Добро! Но шулер Грех обставит всех, И выпадет Зеро!» Толпу химер и эфемер Дрожь хохота трясла. Сам Ад явился в каземат, Сама стихия Зла. О кровь Христа! ведь неспроста Забагровела мгла. Виясь, виясь — то возле нас, То удалясь от нас, То в вальс изысканный пустясь, То нагло заголясь, Дразнили нас, казнили нас — И пали мы, молясь. Рассветный ветер застонал, А ночь осталась тут, И пряжу черную свою Скрутила в черный жгут; И думали, молясь: сейчас Начнется Страшный суд! Стеная, ветер пролетал Над серою стеной, Над изревевшейся тюрьмой, Над крышкой гробовой. О ветр! вигилии твоей Достоин ли живой? Но вот над койкой в три доски Луч утра заиграл, Узор решетчатый окна На стенах запылал, И знал я: где-то в мире встал Рассвет — кровав и ал. Мы в шесть уборкой занялись, А в семь порядок был… Но в коридорах шорох плыл Зальделых белых крыл — То Азраил из тьмы могил За новой жертвой взмыл. Палач пошел не в кумаче, И в стойле спал Конь Блед; Кусок пеньки да две доски — И в этом весь секрет; Но тень Стыда, на день Суда Упав, затмила свет… Мы шли, как те, кто в темноте Блуждает вкривь и вкось, Мы шли, не плача, не молясь, Мы шли и шли, как шлось, Но то, что умирало в нас, Надеждою звалось. Ведь Правосудие идет По трупам, по живым. Идет, не глядя вниз, идет Путем, как смерть, прямым; Крушит чудовищной пятой Простертых ниц пред ним. Мы ждали с ужасом Восьми. Во рту — сухой песок. Молились мы Восьми: возьми Хоть наши жизни, Рок! Но Рок молитвой пренебрег. Восьмой удар — в висок. Нам оставалось лишь одно — Лежать и ждать конца. Был каждый глух, и каждый дух Был тяжелей свинца. Безумье било в барабан — И лопались сердца. И пробил час, и нас затряс Неслыханный испуг. И в тот же миг раздался крик И барабанный стук — Так, прокаженного прогнав, Трещотки слышат звук. И мы, не видя ничего, Увидели: крепит Палач доску и вьет пеньку, И вот Ошейник свит. Взмахнет рукой, толкнет ногой — И жертва захрипит. Но этот крик и этот хрип Звучат в ушах моих, И ураганный барабан, Затихнув, не затих: Кто много жизней проживет, Умрет в любой из них.

IV

В день казни церковь заперта, Молебен отменен; Несчастный, бродит капеллан, Людей стыдится он, И главное, нет сил взглянуть На божий небосклон. Нас продержали под замком До сумерек; потом, Как спохватившись, принялись Греметь в дверях ключом И на прогулку повели Унылым чередом. Мы вышли старцами во двор — Как через сотню лет, Одеты страхом; на щеках Расцвел мышиный цвет, И боль была у нас в глазах, Какой не видел свет. Да, боль, какой не видел свет, Плыла, как мгла, из глаз, Уставленных в клочок небес, Оставленный для нас, Все видевший воочию — И серый без прикрас. Был час прогулки. Но никто Не смел взглянуть на Твердь: Все видит совесть, а суды — Слепая пустоверть. Он жизнь убийством осквернил, А мы — притворством — смерть. Две казни намертво связав, Он мертвых разбудил — И встали в саванах они, И те, кто их убил, — И кровь на кровь взглянула вновь, Ударив из могил! Мы — обезьяны и шуты — Угрюмо шли двором, За кругом круг, за кругом круг Мы молча шли кругом, За кругом круг, за кругом круг, В молчанье гробовом. Мы шли и шли за кругом круг В рыдающих рядах, Не в силах Ужаса унять, Стряхнуть не в силах Страх; Ревела Память в грозный рог, Рок волком выл в сердцах. Мы шли, как стадо, — пастухи Пасли овец своих — В парадной форме, в орденах, В нашивках послужных. Замызганные сапоги Изобличали их. Заделан был вчерашний ров, Залатан впопыхах — Осталась грязь на мостовой И грязь на сапогах, Да малость извести сырой Там, где зарыли прах. Зарыт он в известь навсегда — До Страшного суда, Зарыт, раздетый догола Для вящего стыда, И пламя извести сырой Не стихнет никогда! Пылает пламя, пламя жжет — И кость и мясо жрет: Жрет мясо нежное с утра, А ночью — кость жует, Жрет мясо летом, кость — зимой, А сердце — круглый год! Три

долгих года не расти Над известью цветам, Три долгих года не закрыть, Не спрятать этот срам, Три долгих года будет лыс Незалечимый шрам. Решили: землю осквернил Убийца и злодей! Но божьей милостью Земля Мудрее и добрей: Здесь алым розам — цвесть алей, А белым — цвесть белей. Из уст его — куст алых роз! Из сердца — белых роз! Когда, к кому, в какую тьму Решит сойти Христос, Дано ль узнать? — Смотри, опять Цветами жезл пророс!.. Ни алых роз, ни белых роз Не сыщешь днем с огнем В тюрьме, где камень и асфальт — Посажены кругом, Чтоб человека извести Неверьем и стыдом. Ни белых роз, ни алых роз Не сыщешь ты окрест; Лишь грязь, да известь, да асфальт — Растенья здешних мест, И непонятно, за кого Христос взошел на крест… Но пусть в геенну брошен он И в пламени зарыт, И дух больной в ночи святой Из тьмы не воспарит, И может лишь в глухую тишь Кричать, что в скверне спит, — Он мир обрел — уже обрел Иль скоро обретет: Туда, где спит, не ступит Стыд И Страх не добредет — Бессолнечная тьма вокруг, Безлунный небосвод… Как зверя, вешали его, Зверьем над ним дыша, Не в реквиеме прах почил И вознеслась душа. Как будто тронули его Проказа и парша. Полуостывший страшный труп Швырнули в ров нагим, Глумясь над мертвенным лицом, Над взором неживым, Любуясь жадной суетой Мух, вьющихся над ним. На этой тризне капеллан Не спел за упокой, Не помахал своим крестом Над известью сырой, — Но ради грешников взошел Христос на крест мирской! И пусть мучения земли Он знает наизусть, И пусть он проклят, и забыт, И не оплакан — пусть! Есть грусть — но не земная грусть, А грусть Небес — не грусть.

V

Есть неизбывная вина И муки без вины, — И есть Закон, и есть — Загон, Где мы заточены, Где каждый день длинней, чем год Из дней двойной длины. Но с незапамятных времен Гласит любой закон (С тех пор, как первый человек Был братом умерщвлен), Что будут зерна сожжены, А плевел пощажен. Но с незапамятных времен — И это навсегда — Возводят тюрьмы на земле Из кирпичей стыда, И брата брат упрятать рад — С глаз Господа — туда. На окна — ставит частый прут, На дверь — глухой запор, Тут брату брат готовит ад, Во тьме тюремных нор, Куда ни солнцу заглянуть, Ни богу бросить взор. Здесь ядовитою травой Предательство растят, А чувства чистого росток — Задушат и растлят, Здесь Низость царствует, а Страх, Как страж, стоит у врат. Здесь тащат хлеб у тех, кто слеп, Здесь мучают детей, Здесь кто сильней, тот и вольней, Забиты, кто слабей, Здесь Разум нем, здесь худо всем — В безумье бы скорей! Любой из нас в тюрьме завяз, Как в яме выгребной, Здесь бродит Смерть, худа как жердь, И душит крик ночной, Здесь вечный смрад, здесь и разврат — Не тот, что за стеной. Здесь пахнет плесенью вода И слизью лезет в рот, Любой глоток, любой кусок Известкой отдает, Здесь, бесноватый, бродит сон И кровь людей сосет. Здесь Голод с Жаждой — две змеи В змеилище одном, Здесь души режет Хлеборез Заржавленным ножом, И ночью злобу и тоску Мы, как лампаду, жжем. Здесь мысли — камня тяжелей, Который грузим днем; Лудим, паяем, жжем, поем Унылым чередом; Здесь и ночная тишина Гремит страшней, чем гром. Здесь человеческая речь — Нечеловечья речь, Здесь глаз в глазке и хлыст в руке Спешат стеречь и сечь; Забытые, убитые, Мы в гроб готовы лечь. Здесь Жизнь задавлена в цепях, Кляп у нее во рту; Один кричит, другой молчит — И всем невмоготу, И не надеется никто На божью доброту. Но божий глас дойдет до нас — Бог разобьет сердца: Сердца, что камня тяжелей, Сердца темней свинца, — И прокаженным мертвецам Предстанет Лик Творца. Затем и созданы сердца, Что можно их разбить. Иначе б как развеять мрак И душу сохранить? Иначе кто б, сойдя во гроб, Мог вечности вкусить? И вот он, с мертвенным лицом И взором неживым, Все ждет Того, кто и его Простит, склонясь над ним, — Того, кем Вор спасен, Того, Кем Человек любим. Он три недели смерти ждал,— Так суд постановил, — И три недели плакал он, И три недели жил, И, скверну смыв и грех избыв. На эшафот вступил. Он плакал, кровь смывая с рук, — И кровью плакал он — Ведь только кровь отмоет кровь И стон искупит стон: Над Каина кровавой тьмой Христос — как снежный склон.

VI

Есть яма в Редингской тюрьме — И в ней схоронен стыд; Там пламя извести горит, Там человек лежит, В горючей извести зарыт, Замучен и забыт. Пускай до Страшного суда Лежит в молчанье он. Пускай ни вздохом, ни слезой Не будет сон смущен: Ведь он любимую убил, И суд над ним свершен… Любимых убивают все, Но не кричат о том, — Издевкой, лестью, злом, добром, Бесстыдством и стыдом, Трус — поцелуем похитрей, Смельчак — простым ножом. Перевод В. Топорова

КОММЕНТАРИИ

АННОТАЦИЯ

При жизни подлинный успех сопутствовал лишь драматургии Уайльда; его поэтические опыты, как и проза, не вызывали того интереса, который к ним проявили потомки. Уайльд работал исключительно интенсивно. Помимо произведений, давно приобретших международную известность, ему принадлежат десятки критических статей, эссе, заметок, собранных пока далеко не полностью. Лишь в изданиях последнего времени воспроизведены и некоторые произведения Уайльда студенческой поры, его интервью и другие материалы. Особую ценность представляет вышедший в 1962 году в Нью-Йорке большой том эпистолярного наследия Уайльда, поскольку многие его письма можно без колебаний отнести к памятникам литературного творчества, да он и сам воспринимал письмо как эстетический феномен.

Первые переводы из Уайльда в России относятся еще к концу прошлого века. В предреволюционные годы было выпущено два собрания сочинений английского писателя; четырехтомник под редакцией К. И. Чуковского, изданный в 1912 году приложением к «Ниве», и по сей день является наиболее полным собранием произведений Уайльда на русском языке, как ни устарели помещенные в нем переводы.

Для данного издания выполнены новые переводы ряда поэтических и прозаических произведений Уайльда, давно не переиздававшихся или прежде не переводившихся. С другой стороны, в поэтическом разделе предпринята попытка показать, как осмыслялся Уайльд в русской поэзии начала XX века.

СТИХОТВОРЕНИЯ

После выхода в свет сборника «Стихотворения» (1881) Уайльд сравнительно редко обращался к поэтическому творчеству. Ранние произведения Уайльда-поэта были оценены достаточно высоко: так, за поэму «Равенна» (1878) ему была присуждена Оксфордским университетом Ньюдигейтская премия, которой до него удостаивались Джон Рескин и Мэтью Арнольд. Однако поэзия Уайльда 80-х годов (включая и такое хрестоматийное стихотворение, как «Дом блудницы») не привлекла к себе внимания, и лишь «Баллада Редингской тюрьмы» убедила в его творческих возможностях как поэта.

«Апология» — Как и многие стихотворения сборника 1881 г., возникло под впечатлением от поездки в Италию, предпринятой по окончании Оксфорда. Последняя строка — цитата из «Божественной комедии» (перевод М. Лозинского): так Данте завершает все три части своего произведения.

«Requiescat» — Посвящено памяти сестры Уайльда Изолы, умершей, когда ей было восемь лет.

«Могила Китса» — Джон Китс (1795–1821) умер и был погребен в Риме. Лесбос — родина нескольких выдающихся поэтов античности. На воде начертанное имя — Цитата из эпитафии Китса.

«Феокрит» — Представляет собой стилизацию в духе стихотворений древнегреческого поэта Феокрита (конец IV — первая половина III в. до н. э.), основоположника буколической поэзии. Виланель — французская поэтическая форма (пять терсетов и заключительный катрен, две сквозные рифмы, повторяющиеся строки). Персефона — владычица преисподней в греческих мифах. Амариллис — пастушка, героиня третьей идиллии Феокрита. Симайта — молодая девушка, воспетая во второй идиллии, где она названа Колдуньей. Полифем — киклоп, герой одиннадцатой идиллии. Дафнис — молодой пастух, герой восьмой и девятой идиллии, рассказывающих о словесном состязании пастухов. Лакон — герой пятой идиллии.

«Canzonet» — Гиацинт — догреческое божество растительности; его культ впоследствии вытеснен культом Аполлона. Гилас — оруженосец Геракла, был похищен нимфами, плененными его красотой.

«По поводу продажи с аукциона любовных писем Джона Китса» — «Эндимион» — поэма Китса; именем этого прекрасного юноши называли и самого поэта. …Хитон делили несколько солдат — Подразумеваются легионеры, охранявшие распятого Христа.