Стихотворения. Поэмы

Корнилов Борис Петрович

<1936>

Изгнание (1930)

Чего еще? Плохая шутка, с тобою сыграна, Кощей, и кожа кислая полушубка — хранительница от дождей — лежит на дряблом теле елкой, засохшей, колкою, лесной, и давит, сколотый приколкой, рубахи ворот расписной. А около тебя старуха, сыны, зятья и деверя послушно навострили ухо, тебе про горе говоря. А ты молчишь… На самом деле, к чему пустая болтовня? У вас всего-то, что надели, выскакивая из огня. И снес огонь родную кровлю — торчит горелая труба, золой и неповинной кровью — покрыта прежняя тропа. И не вернется больше слава, когда твоя звенела рожь, когда, под ноготь зажимая, копил в кулак за грошем грош, когда кругом ломали шапки, а голь помыслить не могла на вашу милость, словно шавки, хрипя, брехать из-за угла. И только в праздничной беседе, запрятав глубоко вражду, твои голодные соседи тебе стонали про нужду. И что же повелось веками, как поступал тогда старик, — муку давал пудовиками, а брал за пуд десятерик. Зато такое лишь приснится, — землей равняло колеи, когда летала колесница, как у пророка Илии. Дуга, бубенчиками смейся, почтенье гните до земли: сидит посереди семейства в коляске голова семьи. А сбоку, в сено оседая, в пух разодетая жена, и борода его седая на животе распушена. Копил, копил полжизни ровно, но, знаменем подняв вражду, соседи голые, как бревна, уже не стонут про нужду. И ходит беднота строптива вокруг да около, в кольцо, и вот дыханье коллектива тебе ударило в лицо. А ты одно: пускай за это Советы жарит сатана… И вот семейного совета встает огромная стена. Но если биться — надо биться, и по стене ударь в упор, и вот берет впотьмах убийца огонь и злобу и топор. Теперь стоит над пепелищем, над кровью чистого коня — не богачом уже, а нищим, в чем только вышел из огня. А

утро близится — и скоро и мы заявимся сюда, — спасайся от суда мирского, беги от страшного суда. Сгибаясь от тоски и грусти, и мести пронеся обет, иди в леса, ломая грузди себе на ужин и обед. А слез неповторимых грозди висят отнюдь не для красы, и зубы ржавые, как гвозди, прокусят губы и усы. И всё лесами, вплоть до Волги, ночами сквозь осенний гуд, с тобою сыновья, как волки, как волки рысью пробегут. Недолговечна только слава звериной, узенькой стези — винтовка и обход — облава, — и вы, подбитые в грязи, и взгляд последний полон злости из-под сырых, тяжелых лбов, — и тлеют в поле ваши кости без погребения гробов.

<1936>

Котовский (Из поэмы)

Бессарабия, родина, мама. Кишиневский уезд, беднота и тюрьма о тебе вспоминают упрямо, через тюрьмы и аресты прямо ты прошел, словно буря сама. Пусть тебя караулит доносчик, надзиратели, сволочи, злы, и смеются: попался, сыночек… И, ржавея, гремят кандалы. Ты, в глаза усмехнувшийся горю, говоришь каторжанам-друзьям, как помещики мучают, порют, на конюшне терзают крестьян. Ты рассказываешь про горе, руки тянутся сразу к ножам. Ты, огромный, Котовский Григорий, под начало берешь каторжан. Избирают тебя атаманом все отчаянные подряд, — и пошли по ночам, по туманам, — твой — Котовского — первый отряд, и, могилу несчастиям вырыв, зная — бедным невмоготу, ты деньгами панов и банкиров одаряешь кругом бедноту. Пятый год… Это страх и смятенье для помещиков, вызов на бой. Пугачева и Разина тени, как легенды, летят за тобой. Пятый год… На засовы и ставни запирается пан по домам, и при слове «Котовский» исправник задрожит и кричит: — Атаман! Все князья собираются вместе, кое-где поднял вилы вассал… Пятый год — и тогда полицмейстер так приметы твои описал: «Про наружность — она молодая, рослый, якобы с доброй душой, заикается, но обладает он ораторской силой большой. И еще довожу настоящим — к сожаленью, не в наших руках… Симпатичен, умен и изящен, говорит на пяти языках». Где, отходную пану прокаркав, сивый ворон летит в полутьме, где жандармы, пожары фольварков, где мужик сам себе на уме, где нужда в постоянной защите, где расплата кнутом за труды, там Григорий Котовский… Ищите там Котовского всюду следы. Год шестой. На одесском вокзале конвоиры примкнули штыки, опознали его — и связали — и на каторгу, в рудники. Много стен и высоких и прочных, за стеною — болото, тайга, арестант-каторжаанин, бессрочник, ходит-думает: «Надо в бега». Скучно в шахте сырой молодому, ходит-думает, темный и злой: «Хватит все-таки, двину до дому — семь годов просидел под землей». И, отважный из самых отважных, он однажды решился, и вот каторжанин сбежал. Только стражник в небо мучеником плывет. Как ему полагалось по чину, кровью грязною снег замочил, принял ангельскую кончину и на веки веков опочил. А Котовский тайгою звериной двадцать суток без устали шел, был сугроб ему на ночь периной, бел и холоден, мягок, тяжел. Выли волки протяжно и робко, но костер — замечательный страж. Только сахар и спичек коробка — весь его арестантский багаж. Бездорожье, безмолвье мороза, заморожено все добела, на сибирском морозе береза, хоть сильна, да и то померла. Где от холода схорониться? Звери, голод, мороз, воронье. Но монгольская близко граница, и Котовский дошел до нее. Это силы и смелости проба, все пошло как по маслу на лад, арестантская сброшена роба — коты рваные, серый халат. ………… На свободе, но черная, злая, встала туч грозовая стена, и стена закружилась, пылая, — год четырнадцатый. Война.

<1936>

Дети

Припоминаю лес, кустарник, незабываемый досель, увеселенья дней базарных — гармонию и карусель. Как ворот у рубахи вышит — звездою, гладью и крестом, как кони пляшут, кони пышут и злятся на лугу пустом. Мы бегали с бумажным змеем, и учит плавать нас река, еще бессильная рука, и ничего мы не умеем. Еще страшны пути земные, лицо холодное луны, еще для нас часы стенные великой мудрости полны. Еще веселье и забава, и сенокос, и бороньба, но все же в голову запало, что вот — у каждого судьба. Что будет впереди, как в сказке, — один индейцем, а другой — пиратом в шелковой повязке, с простреленной в бою ногой. Так мы растем. Но по-иному другие годы говорят: лет восемнадцати из дому уходим, смелые, подряд. И вот уже под Петербургом любуйся тучею сырой, довольствуйся одним окурком заместо ужина порой. Глотай туман зеленый с дымом и торопись ко сну скорей, и радуйся таким любимым посылкам наших матерей. А дни идут. Уже не дети, прошли три лета, три зимы, уже по-новому на свете воспринимаем вещи мы. Позабываем бор сосновый, реку и золото осин, и скоро десятифунтовый у самого родится сын. Он подрастет, горяч и звонок, но где-то есть при свете дня, кто говорит, что «мой ребенок» про бородатого меня. Я их письмом не побалую про непонятное свое. Вот так и ходит вкруговую мое большое бытие. Измерен весь земной участок, и я, волнуясь и скорбя, уверен, что и мне не часто напишет сын мой про себя.

<1936>

Испания

Я иду, меня послали сквозь войны свистящий град, через горы прямо к славе знаменитых баррикад. Все в дороге незнакомо, но иду неутомимо мимо сломанного дола, мимо боевого дыма. Он, подобный трупной мухе, через час уйдет назад. На его лиловом брюхе бомбы круглые висят. Он летает над Мадридом. Я прицелился в него, даже шепотом не выдам зла и горя моего. О свобода, наша слава, наших песен колыбель — эта гнойная отрава прилетела не к тебе ль? Стервенея и воняя, гадя, заживо гния, продавая, изменяя, — то ворона, то змея. Ночь пришла… Республиканцы отдыхают до утра. Подхожу я к Санчо Панса, с ним прилягу у костра. Санчо прячется от ветра. Санчо греется в дыму, Сервантес де Сааведра вспоминается ему. И идет гроза по людям — что теперь довольно! Впредь на коленях жить не будем — лучше стоя умереть. Я прошу у Санчо Панса — он в десятый раз опять мне расскажет, что испанцы не желают умирать. Что за нами наши дети тоже выстроились в ряд, что сегодня на планете по-испански говорят.

<1936>

Чиж

За садовой глухой оградой ты запрятался — серый чиж… Ты хоть песней меня порадуй. Почему, дорогой, молчишь? Вот пришел я с тобой проститься, и приветливый и земной, в легком платье своем из ситца как живая передо мной. Неужели же всё насмарку?.. Даже в памяти не сбережем?.. Эту девушку и товарку называли всегда чижом. За веселье, что удалось ей… Ради молодости земли кос ее золотые колосья мы от старости берегли. Чтобы вроде льняной кудели раньше времени не седели, вместе с лентою заплелись, небывалые, не секлись. Помню волос этот покорный, мановенье твоей руки, как смородины дикой, черной наедались мы у реки. Только радостная, тускнея, в замиранье, в морозы, в снег наша осень ушла, а с нею ты куда-то ушла навек. Где ты — в Киеве? Иль в Ростове? Ходишь плача или любя? Платье ситцевое, простое износилось ли у тебя? Слезы темные в горле комом, вижу горести злой оскал… Я по нашим местам знакомым, как иголку, тебя искал. От усталости вяли ноги, безразличны кусты, цветы… Может быть, по другой дороге проходила случайно ты? Сколько песен от сердца отнял, как тебя на свиданье звал! Только всю про тебя сегодня подноготную разузнал. Мне тяжелые, злые были рассказали в этом саду, как учительницу убили в девятьсот тридцатом году. Мы нашли их, убийц знаменитых, то — смутители бедных умов и владельцы железом крытых, пятистенных и в землю врытых и обшитых тесом домов. Кто до хрипи кричал на сходах: — Это только наше, ничье… Их теперь называют вот как, злобно, с

яростью… — Кулачье… И теперь я наверно знаю — ты лежала в гробу, бела, — комсомольская, волостная вся ячейка за гробом шла. Путь до кладбища был недолог, но зато до безумья лют — из берданок и из двустволок отдавали тебе салют. Я стою на твоей могиле, вспоминаю во тьме дрожа, как чижей мы с тобой любили, как любили тебя, чижа. Беспримерного счастья ради Всех девчат твоего села, наших девушек в Ленинграде гибель тяжкую приняла. Молодая, простая, знаешь? Я скажу тебе, не тая, что улыбка у них такая ж, как когда-то была твоя.

<1936>

Зоосад

Я его не из-за того ли не забуду, что у него оперение хвостовое, как нарядное хвастовство. Сколько их, золотых и длинных, перегнувшихся дугой… Он у нас изо всех павлинов самый первый и дорогой. И проходим мы мимо клеток, где угрюмые звери лежат, мимо старых и однолеток, и медведей, и медвежат. Мы повсюду идем, упрямо и показываем друзьям: льва, пантеру, гиппопотама, надоедливых обезьян. Мы проходим мимо бассейна, мимо тихих, унылых вод, — в нем гусями вода усеяна и утятами всех пород. Хорошо нам по зоосаду не спеша вчетвером пройти, накопившуюся досаду растерять на своем пути. Позабыть обо всем — о сплетнях, презираемых меж людей, встретить ловких, десятилетних, белобрысых наших детей. Только с ними давно друзья мы, и понятно мне: почему… Очень нравятся обезьяны кучерявому, вот тому. А того называют Федей — это буйная голова… Он глядит на белых медведей, может час или, может, два. Подрастут и накопят силы — до свиданья — ищи-свищи… Сапоги наденут, бахилы, прорезиненные плащи. Через десять годов, не боле, этих некуда сил девать… Будет Федя на ледоколе младшим штурманом зимовать. Наша молодость — наши дети (с каждым годом разлука скорей) разойдутся по всей планете поискать знакомых зверей. Над просторами зоопарка, где деревья растут подряд, разливается солнце жарко, птицы всякое говорят. Уходить понемногу надо от мечтаний и от зверей — мы уходим из зоосада, как из молодости своей.

<1936>

Ночные рассуждения

Ветер ходит по соломе. За окном темным-темно, К сожаленью, в этом доме Перестали пить вино. Гаснет лампа с керосином. Дремлют гуси у пруда… Почему пером гусиным Не писал я никогда? О подруге и о друге, Сочинял бы про людей, Про охоту на Ветлуге, Про казацких лошадей. О поступках, О проступках Ты, перо, само пиши, Сам себя везде простукав, Стал бы доктором души. Ну, так нет… Ночною тенью Возвышаясь над столом, Сочиняю сочиненья Самопишущим пером. Ветер ползает по стенам. Может, спать давно пора? Иностранная система («Паркер», что ли?) У пера. Тишина… Сижу теперь я, Неприятен и жесток. Улетают гуси-перья Косяками на восток. И о чем они толкуют? Удивительный народ… Непонятную такую Речь никто не разберет. Может быть, про дом и лес мой, Про собак — моих друзей?.. Все же было б интересно Понимать язык гусей… Тишина идет немая По моей округе всей. Я сижу, не понимая Разговорчивых гусей.

<1936>

Молодой день

Потемневшей, студеной водою и лежалой травою не зря, легкой осенью молодою пахнет первое сентября. Также умолотом, овином, засыпающим лесом вдали — этим сытым, неуловимым, теплым запахом всей земли. И заря не так загорелась, потускнее теперь она. Это осень, сплошная зрелость, ядра яблок, мешки зерна. Это дыни — зеленое пузо, или, может, не пузо — спина замечательного арбуза, по-украински — кавуна. Все довольны. Все старше годом. Пусть приходит мороз и снег — к зимним яростным непогодам приспособлен теперь человек. Молодые поэты пишут о начале своей зимы. Что-де старость настанет скоро — на висках уже седина… Это осень житья людского, непреклонно идет она. Может, правда. И вечер темный, и дожди, и туман, и тень… Только есть молодой, огромный, каждой осенью ясный день. Он покрытый летним загаром, в нем тюльпаны-цветы плывут, этот день золотой недаром всюду юношеским зовут. Все знамена красного цвета, песня пьяная без вина — это даже, друзья, не лето, это радостная весна. И налево идут и направо. Поглядите — и там и тут, на любовь и молодость право отвоевывая, идут. И в Германии, и в Сибири, громыхая — вперед, вперед — в целом мире, в тяжелом мире этот день по земле идет. Льется песня, звеня, простая над полями, лесами, водой, чтобы наша одна шестая стала целою, молодой. Чтобы всюду были спокойны, чтобы пакостные скорей к черту сгинули зло и войны — порожденье слепых зверей! А дорога лежит прямая, по дороге идут легки, в подтверждение поднимая к небу властной рукой штыки. Я опять подпевать им буду, седину на виске забуду, встану с ними в одном ряду. И спокойный и верный тоже — мне от них отставать не след — ничего, что они моложе, дорогие, на десять лет. Я такое же право имею, так же молодость мне дорога — револьвер заряжать умею и узнаю в лицо врага, За полками идут колонны, перестраиваясь в каре, и по улицам Барселоны, и в Париже, и в Бухаре. Песня в воздухе над водою, над полями, лесами, — не зря, легкой осенью молодою пахнет первое сентября.

<1936>

Разговор

Верно, пять часов утра, не боле. Я иду — знакомые места… Корабли и яхты на приколе, и на набережной пустота. Изумительный властитель трона и властитель молодой судьбы — Медный всадник поднял першерона, яростного, злого, на дыбы. Он, через реку коня бросая, города любуется красой, и висит нога его босая, — холодно, наверное, босой! Ветры дуют с оста или с веста, всадник топчет медную змею… Вот и вы пришли на это место — я вас моментально узнаю. Коротко приветствие сказали, замолчали, сели покурить… Александр Сергеевич, нельзя ли с вами по душам поговорить? Теснотой и скукой не обижу: набережная — огромный зал. Вас таким, тридцатилетним, вижу, как тогда Кипренский написал. И прекрасен, и разнообразен, мужество, любовь и торжество… Вы простите — может, я развязен? Это — от смущенья моего! Потому что по местам окрестным от пяти утра и до шести вы со мной — с таким неинтересным — соблаговолили провести. Вы переживете бронзы тленье и перемещение светил, — первое свое стихотворенье я планиде вашей посвятил. И не только я, а сотни, может, в будущие грозы и бои вам до бесконечия умножат люди посвящения свои. Звали вы от горя и обманов в легкое и мудрое житье, и Сергей Уваров и Романов получили все-таки свое. Вы гуляли в царскосельских соснах — молодые, светлые года, — гибель всех потомков венценосных вы предвидели еще тогда. Пулями народ не переспоря, им в Аничковом не поплясать! Как они до Черного до моря удирали — трудно описать! А за ними прочих вереница, золотая рухлядь, ерунда — их теперь питает заграница, вы не захотели бы туда! Бьют часы уныло… Посветало. Просыпаются… Поют гудки… Вот и собеседника не стало — чувствую пожатие руки. Провожаю взглядом… Виден слабо… Милый мой, неповторимый мой… Я иду по Невскому от Штаба, на Конюшенной сверну домой.

<1936>

Последняя дорога

Два с половиной пополудни… Вздохнул и молвил: «Тяжело…» И все — И праздники и будни — Отговорило, Отошло, Отгоревало, Отлюбило, Что дорого любому было, И радовалось И жило. Прощание. Молебен краткий, Теперь ничем нельзя помочь — Увозят Пушкина украдкой Из Петербурга в эту ночь. И скачет поезд погребальный Через ухабы и сугроб; В гробу лежит мертвец опальный Рогожами укутан гроб. Но многим кажется — Всесильный Теперь уже навеки ссыльный. И он летит К своей могиле, Как будто гордый и живой — Четыре факела чадили, Три вороные зверя в мыле, Кругом охрана и конвой. Его боятся. Из-за гроба, Из государства тишины И возмущение и злоба Его, огромные, страшны. И вот, пока на полустанках Меняют лошадей спеша, Стоят жандармы при останках, Не опуская палаша. А дальше — может, на столетье — Лишь тишина монастыря, Да отделенье это третье — По повелению царя. Но по России ходят слухи Все злей, Звончее и смелей, Что не забыть такой разлуки С потерей совести своей, Что кровью не залить пожаров. Пой, Революция! Пылай! Об этом не забудь, Уваров, И знай, Романов Николай… Какой мороз! И сколько новых Теней на землю полегли, И в розвальни коней почтовых Другую тройку запрягли. И мчит от подлого людского Лихая, свежая она… Могила тихая у Пскова К шести часам обнажена. Все кончено. Устали кони, Похоронили. Врыли крест. А бог мерцает на иконе, Как повелитель здешних мест, Унылый, сморщенный, Не зная, Что эта злая старина, Что эта робкая, лесная Прекрасной будет сторона.