Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля
Шрифт:
Взяв розы, я подошел к окну и, прощаясь с фрейлейн Клерхен, еще раз помахал цветами куда-то во тьму.
Я не знал его. Прохожие на улице расспрашивали нас о нем. На его похоронах мы дурачились и кривлялись. Все давно забыли про него. Какое нелепое имя: Доминик Газенэрль! И вдруг мертвый коснулся меня и потянул к себе с неодолимой силой. Я стоял на Гроссгесселоэском мосту, и я бросился вниз через перила. Я что-то говорил и не знал, что это стихи. Я произносил слова, чтобы, падая, ухватиться за них. Возможно, слова были такие же бессвязные, как те, что я когда-то изобретал, стараясь сделать себя неуязвимым. Я произносил их под звуки гармони, на которой играл Ксавер. Ни разу не перевернувшись в воздухе, я плавно погружался
— Отопри! — гремел отец и стучал кулаком в дверь. — Не то худо будет!
Что еще может быть? Разве может быть что-нибудь хуже того, что случилось? Я прислушивался к голосу, который вернул меня к жизни из моего безудержного падения, и не ответил на стук.
И опять я стоял над бездной.
— Послушай, ты… Ты… — Стук в дверь не прекращался.
Темноты ни один человек не может вынести; и в темноте я
открыл дверь.
В коридоре горел свет. Мама стояла в полосе света.
Она смотрела на меня с озабоченной улыбкой.
— Подожди, я зажгу у тебя свет, — сказала она, но она и без того внесла с собой свет в комнату.
— Какие красивые цветы! — Она все улыбалась и грустно спрашивала: — Что ты сделал с отцом? — Она бережно поставила розы в кувшин с водой.
Точно это ей я принес букет альпийских роз.
XXVI
Вильгельмовская гимназия, которую посещали королевские пажи, слыла самым аристократическим учебным заведением Мюнхена. Отец решил втиснуть меня в эту гимназию, — он так и выразился «втиснуть», — чтобы я отучился от своих плохих манер и привык к светскому обществу.
К плохим манерам относилось и мое злорадство по поводу проделки капитана из Кёпеника. Сапожник, по фамилии Фогт, вырядившись в форму капитана, умудрился занять кёпеникскую ратушу и самым бесцеремонным образом натянуть нос государству.
— Ничего смешного тут нет, — сказал отец, — наоборот, это очень грустно, такие выходки подрывают авторитет государства! В иных случаях подобная история может принести гораздо больший вред, чем любая подстрекательская речь Бебеля в рейхстаге.
Однако, когда собралось трио, майор Боннэ стал на другую точку зрения; он всегда считал смехотворной прусскую выправку; по его мнению, баварцы были лучшими солдатами. Шутя, он предложил отцу послать кёпеникскому капитану поздравительную телеграмму.
— Прискорбно, в высшей степени прискорбно! — пожаловался потом маме отец. — Я просто отказываюсь понять майора! Говорить такие вещи в присутствии подростка… Уж если признанные носители государственного авторитета… Следует ли удивляться, что наши дети испорчены?
С этих пор трио собиралось уже не так регулярно. Отец не раз потом принимался просвещать меня насчет опасности, какую представляет для государства позорная проделка кёпеникского капитана, и рисовал передо мной страшные картины того государства будущего, к которому стремятся люди гартингерской породы.
— Тут не до шуток, отец, верно? — говорил я деланным голосом. — Ну что, например, если бы какой-нибудь преступник, переодетый жандармом, арестовал тебя, а другой преступник, в судейской мантии…
— Тш! Тш! — Отец в ужасе закрыл мне рот рукой. — Даже думать о таких вещах не смей… Ты и представления не имеешь, как это опасно…
Отныне я сам себе казался опаснейшим субъектом, я придумывал самые невероятные переодевания; больше того, меня взяло сомнение, носит ли каждый человек свое настоящее платье. Теперь по моей прихоти люди менялись платьем, и я находил, что многим их новое платье гораздо больше к лицу; так, старика Гартингера я переодел кайзером, и в таком виде он у меня путешествовал по всему свету.
— Ну что это опять за шутовство? — раздражался отец, отрываясь от рулета.
— Ешь, ешь, не обращай на него внимания. Глупости все! Одни глупости! — Мама вздыхала и дергала меня за рукав: — Ступай в свою комнату и смейся там! Не порти отцу аппетит!
Величайшее благоговение, с каким я до сих пор относился к военному мундиру и погонам, уступило место легкой иронической усмешке, и даже игра в войну на некоторое время опротивела мне из-за «озорной проделки» сапожника Фогта.
Я очень удивился, когда однажды одновременно со звонком раздался свист и я увидел на улице Фека, который зашел за мной. Фек и Фрейшлаг тоже поступили в Вильгельмовскую гимназию. И вот мы шли в школу по новой дороге вместе с Феком, который жил за церковью святого Иосифа. Миновав Пинакотеку, мы поднимались по длинной Терезиенштрассе, пересекали Людвигштрассе, потом спускались по Фон-дер-Таннштрассе и, перейдя Галериштрассе, сворачивали к гимназии.
Фек без конца приставал ко мне с расспросами, как я провел летние каникулы. О встрече с фрейлейн Клерхен я, конечно, не хотел ему говорить и поэтому выдумал неубедительную историю про какую-то крестьянскую девушку. Фек же гораздо убедительнее хвастал тем, как он танцевал в оберсдорфском курзале и хорошенькая американка назначила ему свидание в своей комнате. Я позавидовал Феку. «Куда ты суешься со своей волшебницей», — презрительно подумал я, теперь мне казалось ребячеством предаваться мечтам о фрейлейн Клерхен.
Нам удалось устроиться так, что мы трое сидели рядом. Без всякого предварительного сговора мы с первого же часа стали осматриваться в поисках какого-нибудь Гартингера. Я дивился себе, как просто и естественно я опять вошел в компанию Фека и Фрейшлага. Не прошло и нескольких дней, как мы уже знали весь класс и среди лучших учеников наметили одного, который, как нам казалось, подходил для роли Гартингера.
Нам троим — миленькое трио, замечательный трилистник, а? — противостояла другая тройка: Нефф, Штребель и Левенштейн, все трое — лучшие ученики. Сдружившись, как и мы, еще в городской школе, они крепко держались друг друга. Мы окрестили их «книжными червями», так как они все время обменивались книгами и в первый же день затребовали себе каталог школьной библиотеки. Левенштейна мы прозвали «Еврейчик». Он был самым хилым из всей тройки и носил очки. Еще одну тройку образовали граф Мей, граф Спретти и барон фон Пфеттен. Эти держались особняком от всех остальных и отчаянно задирали нос. Фек своевременно помешал Фрейшлагу примкнуть к «зазнайкам», распространив сплетню, которая навеки посеяла вражду между Мейем и Фрейшлагом.
На меня была возложена задача подъехать к Еврейчику, чтобы выведать, не согласится ли он добровольно помогать нам готовить уроки. Я напросился проводить его домой и тут увидел, что он будет для нас далеко не такой легкой добычей, как Гартингер.
Отец Еврейчика был богатым банкиром; банкирская контора «Левенштейн и сын» помещалась на Променаденплаце. У Левенштейнов была вилла на Штарнбергском озере, в Тутцингене. По дороге Левенштейн рассказал мне о книгах и театральных постановках и очень был удивлен, когда оказалось, что ни об одной из названных им книг я даже не слышал. А в театре я был всего два раза: на «Фее кукол» и на «Вольном стрелке». Левенштейн мечтал стать адвокатом, ему хотелось защищать бедный люд. Нефф чувствовал призвание к поэзии, а Штребель решил стать оперным дирижером. Левенштейн рассказал также, что они часто совершают втроем экскурсии, варят себе еду под открытым небом и спят в палатках, хотя и не питают ни малейшего интереса к игре в солдаты. После этого разговора я пришел к выводу, что подчинить Левенштейна нашему влиянию — затея довольно безнадежная.