Стихотворения. Прощание. Трижды содрогнувшаяся земля
Шрифт:
XXXVI
— Просто голова кругом идет! — И мама рванула гардины так, что они затрещали. — Куда только эти мужчины запропастились, не понимаю, ведь не могут же они столько времени торчать у нотариуса. Христина, ты отдала в окраску платье?
— Завтра вечером ваша милость получит его.
— Ведь окраска траурных туалетов производится срочно. Не понимаю. О, сколько хлопот!
Не снимая шляп и пальто, вошли отец и дядя Оскар.
— Христина, скорей подавай на стол! Почему вы так задержались у нотариуса? Не понимаю… Что ж это, вы как будто и не собираетесь снимать пальто?
Мама с укоризненным видом накрывала на
— Нам не до еды, нельзя терять ни минуты, — сказал отец и присел в пальто к письменному столу.
— Что такое, ради бога?!
Мама вытолкала меня из комнаты.
Отец швырнул на письменный стол новую шляпу.
— Твоя мать, да, твоя мать соизволила оставить посмертное распоряжение, — отец оттолкнул свою шляпу так, что она откатилась, — чтобы тело ее сожгли, а пепел развеяли по ветру!..
— Не может быть! Ничего не понимаю! — воскликнула мама и, опираясь на тетю Амели, дала отвести себя на диван.
— Прах ты и в прах возвратишься, — пробормотала Христина. — Разве можно, ваша милость, идти против учения церкви?
Мама и тетя Амели дружно всхлипывали на диване.
Отец схватил помятую шляпу и расправил ее.
— Теперь еще вы начните, Христина, и без того ад кромешный.
Я между тем старался припомнить все, что знал о сожжении; во всей Южной Германии существует один-единственный крематорий — в Ульме; сожжение считается «вольнодумством»; кремацию ввели социал-демократы; государство, и в особенности церковь, всячески препятствуют кремации, и только в самых исключительных случаях представителям церкви разрешается участвовать в церемонии сожжения… В древности сожжение считалось благородным и почетным, в средние же века… см. энциклопедию — «Костры».
Придется все менять, — сказал отец, снимая пальто. — Итак, не погребение, а кремация, и не в Мюнхене, а в Ульме. Через нотариуса мы уже связались с кремационным бюро… Вот и новый текст извещения… завтра газета разгласит этот позор на весь мир…
Своей последней волей бабушка как бы объявила себя на стороне таких людей, как Гартингеры. И вот, задним числом, я стал припоминать некоторые бабушкины замечания, в которых видел теперь доказательство ее сочувствия крамольным идеям.
Не кто иной, как бабушка, в ту новогоднюю ночь, в канун рождения двадцатого века, заговорила о новой жизни. Когда она распекала меня за дружбу с Гартингером, она твердила: «Пока откажись от этих опасных встреч! Еще успеешь!» Я тогда не обратил внимания на эти «пока» и «еще», но, по-видимому, дело было именно в них — это открылось мне из последней бабушкиной воли.
Скончавшись, она поведала мне свои истинные мысли.
Среди бабушкиных рассказов, которые я перебирал в памяти, открывая теперь в них совершенно новый смысл, я припомнил и следующий.
Дедушка, чей портрет висел над комодом, совсем еще молодым человеком отправился в Италию в надежде стать художником. Он хотел изображать прекрасное. Он искал прекрасное. Он находил его в творениях старых мастеров, он находил прекрасное в природе. В строгом единстве планировки грандиозных соборов и многосложности их форм, в рядах стройных колонн и скрещении сводов, в вольной развернутости пространства чудился ему прообраз нового мира, населенного прекрасными скульптурами и картинами,
Картины, развешанные в бабушкиной комнате, все эти многочисленные копии старых мастеров, великолепием своих красок предвещали мне то дивное царство, тот земной рай, который на языке Гартингера назывался «государством будущего».
Вместе с отцом, матерью и дядей Оскаром я отправился в Ульм на кремацию. Гроб с телом бабушки следовал в багажном вагоне.
Мы ехали в сторону Нердлингена, и на нас издалека надвигался осиянный солнцем лес. Отец ездил принципиально только в третьем классе, потому что следует жить по средствам, а дядя Оскар без нужды выбрасывал кучу денег на проезд во втором, о чем не раз говорилось в домашнем кругу. Мать вмешалась в разговор, сказав, что бабушка никогда не разрешала себе роскоши ездить во втором классе. Отец сердито заметил, что бабушка поступала так совсем по другим мотивам, он же не гонится, как дядя Оскар, за аристократическими знакомствами, которые можно завязать в пути, и отнюдь не чувствует себя хорошо, как бабушка, среди так называемых простых людей.
Тогда почему уж не ездить первым классом или курьерским? Он, как сказано, ездит только третьим классом, он уже пояснил почему. «Потому!» Наступило молчание, так как дядя Оскар предложил пойти в вагон-ресторан. Отец кивнул на рюкзак, который обычно навьючивали на спину мне.
— Мы захватили с собой достаточно еды…
Мать укоризненно посмотрела на расточительного дядю Оскара:
— Вечно эти лишние расходы.
Бабушка лежала в открытом гробу над трапом.
Мы поодиночке ходили вокруг гроба. По выражению лиц и жестам я старался угадать, о чем в эту минуту думают отец и мама.
Отец прощался с бабушкой: «Это распоряжение насчет кремации совершенно лишняя затея».
Мама. Надо же считаться с людьми, я еще долго буду расплачиваться за это.
Оба упрека угодили покойнице прямо в закрытые глаза, таившие слепой, угасающий взгляд.
Я теребил фуражку.
Чуть ли не полдня пришлось отцу провозиться, пока он нашел священника. Только из уважения к отцу и занимаемому им положению церковные власти разрешили, чтобы священник произнес надгробное слово.
Отец наспех сообщил пастору кое-какие данные из бабушкиной биографии.
В результате пастору блестяще удалось набросать такой портрет бабушки, который ни в чем не походил на оригинал.
Если верить этому священнику, бабушка была пангерманкой, мыслившей строго консервативно, и притом верной дочерью церкви, — на самом деле бабушка терпеть не могла пангерманцев и в церковь никогда не ходила, — всегда стремившейся воспитать в таком же духе своих детей и внуков… И все время, пока на гроб возлагался этот венок из казенной лжи, отец кивал с довольным видом.
Гроб медленно опускался в люк под звуки органа, исполнявшего хорал: