Стихотворения. Проза. Театр (сборник)

Федерико сравнивали с ребенком, а можно – и с ангелом, с водой («сердце мое – капля чистой воды», как написал он в письме), со скалою; но случались минуты – и они потрясали, – когда он был буйным, гулким и сказочным, как дикий лес. Каждый узнавал в нем свое. А для нас, тех, кто близко знал его и любил, Федерико оставался собой – единственным на свете, тем же самым и всякий раз иным – изменчивым, как сама Природа. Утром его смех был свежим и переливчатым, точно ручей, в который хочется окунуть лицо. Днем он казался зеленым лугом, жаркой пустошью, шелестом серых олив над охристой землею – и менялся, как меняется на свету испанская даль. Глаза его сияли или гасли, смотря по тому, что было у него на душе, а может, и от того, кто оказывался перед ним в ту минуту. Случалось мне видеть Федерико и ночами, когда он поднимался вдруг к тем таинственным сомнамбулическим перилам, когда луна светила ему одному и серебрила его лицо, когда ветер вздымал к небу его руки, а ноги его корнями врастали в глуби – в глубь времен, в глубь нашей земли, отыскивая в безднах зерна мудрости, которая опаляла его лоб, жгла ему губы, горела в его зачарованных

глазах. Нет, тогда он не походил на ребенка. То было не детство, а старость, да, старость, и более того – древность, миф, сказка. И, не сочтите сравнение неуместным, только старик кантаор или старая цыганка-плясунья, застывшая каменным изваянием, могли бы встать с ним рядом. Только андалусские скалы в ночном сумраке, вросшие в эту землю еще с незапамятных времен, могли бы назвать его братом.

Никто не сумел разгадать Федерико. Подобно смерчу, он заставал врасплох и увлекал за собой – всегда невольно сравниваешь его с чем-то первозданным. Он бывал нежен, как морская раковина. Распахнут в удивительной смуглой улыбке, как дерево на ветру. Пылок и неудержим, как всякое существо, рожденное свободным. А что до творчества, то здесь его вел первобытный материнский инстинкт – сродни тому, что властвовал над другим гением – Гёте. Правда, самообладание, с которым сей небожитель обуздывал свои порывы и страсти, принуждая их служить разуму и призванию, осталось недоступным Федерико. Он светился вдохновением, и его жизнь, созвучная его поэзии, была торжеством свободы. В его жизни и его стихах трепещет один дух и бурлит – с той же страстью – одна кровь, они изначально и навеки неразделимы. Это и еще очень многое роднит Федерико с Лопе.

Казалось, Федерико шел по жизни чудотворя, не касаясь земли; он являлся нам, как крылатый гений, осеняя благодатью, дарил счастье и исчезал, точно солнечный луч, – ведь он сам был светом. Он волхвовал для нас – развеивал печаль, заклинал беду, привораживал радость и, повелитель теней, разгонял их. Но иногда, наедине с собой, я вспоминаю другого Федерико – неведомого многим: одинокий (чего никак нельзя было заподозрить, зная стремительный водоворот его торжествующей жизни), одинокий и страстный человек, рыцарь печали. Я уже говорил о том, каким становился Федерико ночами, когда лицо его заливал стылый лунный свет и, впитывая желтизну, оно каменело, как застарелая боль. «Что с тобой, сын?» – казалось, говорила луна. «Земля во мне болит, земля и люди, плоть и душа, моя и всех, кто един со мною».

Поздно ночью, покидая таверну или просто бродя по городу среди людских теней, Федерико возвращался из радости, словно из дальних стран на суровую землю, где боль непреложна и зрима, будто сама земля. Поэт, думается мне, устроен так, что границ между его плотью и миром не существует. Внезапное и долгое молчание Федерико походило на молчание реки; тогда, ночью, я слышал, как сквозь него, сквозь его тело и душу, темной рекой текут чужая кровь, боль и память, биясь его сердцем; он и все люди на свете сливались тогда в одно существо – так воды сливаются в реку и становятся ею. Тот верховный час немоты был часом поэта, часом одиночества, щедрого одиночества, когда поэт ощущает себя голосом всех людей, сколько ни есть их на земле.

Все же не радость была сутью его сердца. Он мог вместить всю радость мирозданья, но не радость озаряла глуби его души – на то он и великий поэт. Те, кому Федерико запомнился беззаботной птахой в ярком оперении, не знали его. У Федерико было страстное сердце – таких немного; он умел любить – страдание отметило его благородный лоб своей печатью. Он любил, о чем многие и не подозревали. И страдал, о чем, думаю, не знает никто. Я вечно буду помнить тот день, когда Федерико, незадолго до отъезда в Гранаду, прочел мне свои последние стихи из книги, которую ему не суждено было дописать. То были «Сонеты темной любви» – воплощенный порыв, страсть, смятение и счастье, чистейший памятник любви, изваянный из стихий: души, тела и растерзанного сердца поэта. Я взглянул на него и не мог отвести глаз: «Господи, какая душа! Как же ты любил, сколько же ты выстрадал, Федерико!» Он посмотрел на меня и улыбнулся своей детской улыбкой – при чем тут я?.. Если эта книга не пропала, если отыщется когда-нибудь эта рукопись, к славе испанской словесности и к радости грядущих поколений, то все они, сколько ни будет их до скончания нашего языка, поразятся и узнают наконец цену и неповторимому дару поэта, и неповторимой глубине его сердца.

Висенте Алейсандре

Есть горы – под небосводомони завидуют водами как отраженье небапридумали звезды снега.И есть иные горы,но та же у них тоска,и горы в тоске по крыльямпридумали облака. Первое утробыло бездонным оком,когда из-под век непроглядныхвыглянул жаркий зрачок.В потемках лесные листьяукрыли гнездовье мысли.Родник выведывал тайны,а звездочки-непоседысбегались послушать сказкуи важно вели беседы.И Бог был еще бездетным,а мир наш – еще в зачатке.Все было простым и ясными не играло в прятки.Вино предвкушали гроздья,колосья хлеб предвкушали.Родник предчувствовал жажду,а ветер – флаги и шали.Но всё – и малая птаха,и горный кряж – содрогалосьи не скрывало страха.А бедные розы,предвидя трескучие рифмы,роняли свои лепесткина прибрежные рифы.И жаждали мифы,во тьме вырастая громоздко,вклубиться туманомв извилины первого мозга.Каштановый проливень медазаигрывал с ядом.Ягненок и левжили рядом,голубка летала к орлице.Ростки философийГосподь еще прятал в теплице.И все было дивным, посколькуеще не нашло примененья.Ни омуты смерти,ни времени ржавые звенья. Господь шестидневьяеще не оброс бородою,и детской улыбкойсветилось лицо молодое.Два огненных рогана лбу красовались высоком,и на спину гриваспадала курчавым потоком.Свой смех обращал он в созвездья,а слезы в каменья,был первым арфистоми страстным любителем пенья.Неистовый нравом,свои обуздал он желанья,поглядывал на ангелиц,но уже с расстоянья.Он был молодым и красивым,творец безбородый,великий ваятель,гончар человечьего рода. Был первый рассвет,и на первом рассветемужчина и женщинаспали, как дети.Но солнце взошло,и проснулась от жарау древа познаньяприлегшая пара.Играя листвой,они подняли гам,и яблоко сердцемупало к ногам.Оно обещалодар слова бесценный,свободу душии наказ беспременныйберечь от ярма эту душу живую,и вкус непокорностии поцелуя.Адам был чернющим,а Ева – светлее,но оба страшны.Не волосья, а змеи.Тигриное тело бугрилось от мощи.Баюкали их предрассветные рощи.Но стало светать,и на самом-то делеони родились,когда яблоко съели.И только тогдаоткрыли имдушу вино и вода. Домашний Мефистофельна солнце спозаранкушлифует элегантность и львиную осанку.Мой кот весьма воспитан —проказлив, но приветлив.К тому же музыкален и крайне привередлив:Бетховен не по вкусу,а Дебюсси – шарман.И по ночам, бывает, мой пылкий меломанвозьмет да и пройдется по всей клавиатуре.И рад! Парижский гений сродни его натуре.Наверно, в прежней жизниконкистадор гармонийловил мышей в подвалах одной из филармоний.Он понял и упрочил, отстаивая твердо,новаторскую прелесть кошачьего аккорда —из нот дождя и ветра ночная мешанинаменя с котом чарует и бесит мещанина.Спасибо и на том.Кота французы любят. Верлен был сам котом.Как дивно он мурлыкал капризнице-луне,терпел от насекомых, топил себя в вине,угрюмый кот бездомный, задира и притвора,среди котов церковных как белая ворона…Кота французы любят, как мы – тореадора,как любит ночь Россия или Китай – дракона.Коты потусторонни. Былые божества,они не растеряли секрета волшебства.Не учит ли нас жизни котовий взгляд сонливый?«Любовные приливы, любовные отливы.Ритм жизни. И не только бесплотные глаголы,но все – и свет, и розы, и звезды не бесполы».Он щурится – и светомдуши его зеленой пропитанная мгламаячит силуэтом бесовского козла.Котовьи души древни, их души – андрогины,В них женская истома и мужеская ярость.И странны эти души, беспутны и невинны,любовно сочетают и молодость, и старость.Мой кот, Филипп Испанский, с презреньем сюзеренасобак корит за верность, а крыс – за лизоблюдство,приемлет подношенья спокойно и надменнои свысока взирает на наши безрассудства.В котах я чту великих наставников печали,ведь кот любой эпохи – знаток ее болезней.Игрушками прогресса разнеженный в началенаш век траншей и танков чем дальше, тем железней.Мы горести лелеем, растим и умножаем,без истины дичаем и стелемся бурьяном.Посеянные зерна вернутся урожаем —котам это известно не хуже, чем крестьянам.Коты на сов похожи. Согласно планам Богабыла первоначально порода их крылатаи с полчищем исчадий, которых от порогагонял святой Антоний, была запанибрата.Во гневе кот ужасен и сущий Шопенгауэр —раздувший баки демон с чертами шарлатана.Обычно же коты степенны, даже чванныи все в одном согласны – что человек ничтожен,что смерти не минуешь, а раньше или позже —неважно. Так возляжем на солнечное ложе!Улегся под часами красавец мой глазастыйи спит под колыбельный, заупокойный звон.И что ему стенанья сыча Экклезиастаи вся твоя премудрость, о дряхлый Соломон!Спи, воплощенье лени, блаженно и невинно,пока свожу я счеты с ушедшим навсегдаи над моей печалью смеется пианино,показывая зубы – оскал угля и льда.И помни, сытый соня, что век кошачий краток,что бродит твой сородич, голодный и ничей,что корчатся бродяги от меткости рогатоки гибнут, как Сократы,прощая палачей…Ничем не дорожите, чурайтесь суетыи грейтесь на припеке, блаженные коты!