В книге сказок помню я картину:ты да я на башне угловой.Стань сюда, и снова я застынуна ветру, с протянутой рукой.Там, вдали, где волны завитыепереходят в дымку, различиострова блаженства, как большиефиолетовые куличи.Ибо золотистыми перстамииз особой сладостной землипекаря с кудрявыми крыламиих на грани неба испекли.И должно быть легче там и краше,и, пожалуй, мы б пустились вдаль,если б наших книг, собаки нашейи любви нам не было так жаль.Февраль 1928
Мою ладонь географ строгийразрисовал: тут все твоибольшие, малые дороги,а жилы — реки и ручьи.Слепец, я руки простираюи
всё земное осязаючерез тебя, страна моя.Вот почему так счастлив я.И если правда, что намеднимне померещилось во сне,что час беспечный, час последнийменя найдет в чужой стране,как на покатой школьной парте,совьешься ты подобно карте,как только отпущу края,и ляжешь там, где лягу я.23 июня 1928
Люблю я световые балаганывсё безнадежнее и всё нежней.Там сложные вскрываются обманыпростым подслушиваньем у дверей.Там для распутства символ есть единый —бокал вина; а добродетель — шьет.Между чертами матери и сынаострейший глаз там сходства не найдет.Там, на руках, в автомобиль огромныйне чуждый состраданья богатейусердно вносит барышень бездомных,в тигровый плед закутанных детей.Там письма спешно пишутся средь ночи:опасность… трепет… поперек листарука бежит… И как разборчив почерк,какая писарская чистота!Вот спальня озаренная. Смотрите,как эта шаль упала на ковер.Не виден ослепительный юпитер,не слышен раздраженный режиссер;но ничего там жизнью не трепещет:пытливый гость не может угадатьсвязь между вещью и владельцем вещи,житейского особую печать.О да! Прекрасны гонки, водопады,вращение зеркальной темноты.Но вымысел? Гармонии услада?Ума полет? О Муза, где же ты?Утопит злого, доброго поженит,и снова, через веси и века,спешит роскошное воображеньесамоуверенного пошляка.И вот — конец… Рояль незримый умер,темно и незначительно пожив.Очнулся мир, прохладою и шумомрастаявшую выдумку сменив.И со своей подругою приказчик,встречая ветра влажного напор,держа ладонь над спичкою горящей,насмешливый выносит приговор.10 ноября 1928
Для странствия ночного мне не надо ни кораблей, ни поездов.Стоит луна над шашечницей сада. Окно открыто. Я готов.И прыгает с беззвучностью привычной, как ночью кот через плетень,на русский берег речки пограничной моя беспаспортная тень.Таинственно, легко, неуязвимо ложусь на стены чередой,и в лунный свет, и в сон, бегущий мимо, напрасно метит часовой.Лечу лугами, по лесу танцую — и кто поймет, что есть один,один живой на всю страну большую, один счастливый гражданин.Вот блеск Невы вдоль набережной длинной. Всё тихо. Поздний пешеход,встречая тень средь площади пустынной, воображение клянет.Я подхожу к неведомому дому, я только место узнаю…Там, в темных комнатах, всё по-другому и всё волнует тень мою.Там дети спят. Над уголком подушки я наклоняюсь, и тогдаим снятся прежние мои игрушки, и корабли, и поезда.20 июля 1929
Средь пустоты, над полем дальним,пласты закатных облаковказались призраком зеркальнымокеанических песков.Как он блистает, берег гладкий,необитаемый… Толчок,дно поднимается под пяткой,и выхожу я на песок.Дрожа от свежести и счастья,стою я, новый Робинзон,на этой отмели блестящей,пустой лазурью окружен.И странно вспоминать минутунедоумения, когданащупала мою каютуи хищно хлынула вода;когда она, вращаясь зыбков нетерпеливости слепой,внесла футляр от чьей-то скрипкии фляжку унесла с собой.О том, как палуба трещала,приняв смертельную волну,о том, как музыка играла,пока мы бурно шли ко дну,пожалуй, будет и нетрудномне рассказать когда-нибудь…Да что ж мечтать, какое суднона остров мой направит путь.Он слишком призрачен, воздушен.О нем не знают ничего.К нему создатель равнодушен.Он меркнет, тает… нет его.И я охвачен темнотою,и, сладостно в ушах звеняи вздрагивая под рукою,проходят звезды сквозь меня.Август 1929
Ты, светлый житель будущих веков,ты, старины любитель, в день урочныйоткроешь антологию стихов,забытых незаслуженно, но прочно.И будешь ты как шут одет на вкусмоей эпохи фрачной и сюртучной.Облокотись. Прислушайся. Как звучнобылое время — раковина муз.Шестнадцать строк, увенчанных оваломс неясной фотографией… Посмейпобрезговать их слогом обветшалым,опрятностью и бедностью моей.Я здесь с тобой. Укрыться ты не волен.К тебе на грудь я прянул через мрак.Вот холодок ты чувствуешь: сквознякиз прошлого… Прощай же. Я доволен.<7 февраля> 1930
В листве березовой, осиновой,в конце аллеи у мостка,вдруг падал свет от платья синего,от василькового венка.Твой образ легкий и блистающийкак на ладони я держуи бабочкой неулетающейблагоговейно дорожу.И много лет прошло, и счастливоя прожил без тебя, а всё жпорой я думаю опасливо:жива ли ты и где живешь.Но если встретиться нежданнаясудьба заставила бы нас,меня бы, как уродство странное,твой образ нынешний потряс.Обиды нет неизъяснимее:ты чуждой жизнью обросла.Ни платья синего, ни имениты для меня не сберегла.И всё давным-давно просрочено,и я молюсь, и ты молись,чтоб на утоптанной обочинемы в тусклый вечер не сошлись.12 февраля 1930
Смех и музыка изгнаны. СтрашенУльдаборг, этот город немой.Ни садов, ни базаров, ни башен,и дворец обернулся тюрьмой:математик там плачется кроткий,там — великий бильярдный игрок.Нет прикрас никаких у решетки.О, хотя бы железный цветок,хоть бы кто-нибудь песней прославил,как на площади, пачкая снег,королевских детей обезглавилиз Торвальта силач-дровосек.И какой-то назойливый нищийв этом городе ранних смертей,говорят, всё танцмейстера ищетдля покойных своих дочерей.Но последний давно удавился,сжег последнюю скрипку палач,и в Германию переселилсяв опаленных лохмотьях скрипач.И хоть праздники все под запретом(на молу фейерверки веснойи балы перед ратушей летом),будет праздник, и праздник большой.Справа горы и Воцберг алмазный,слева сизое море горит,а на площади шепот бессвязный:Ульдаборг обо мне говорит.Озираются, жмутся тревожно.Что за странные лица у всех!Дико слушают звук невозможный:я вернулся, и это мой смех —над запретами голого цеха,над законами глухонемых,над пустым отрицанием смеха,над испугом сограждан моих.Погляжу на знакомые дюны,на алмазную в небе гряду,глубже руки в карманы засунуи со смехом на плаху взойду.Апрель 1930
Соседний дом в сиренях ночи тонет,и сумраком становится он сам.Кой-где забыли кресло на балконе, не затворили рам.Внезапно, как раскрывшееся око,свет зажигается в одном из окон. К буфету женщина идет.А тот уж знает, что хозяйке надо,и жители хрустальные ей рады, и одного она берет.Бесшумная, сияя желтым платьем,протягивает руку, и невнятен звук выключателя: трик-трак.Сквозь темноту наклонного паркетауходит силуэт тропинкой света, дверь закрывается, и — мрак.Но чем я так пронзительно взволнован,откуда эта радость бытия?И опытом каким волшебно-новым обогатился я?<5 мая> 1930