Стихотворения

Набоков Владимир Владимирович

315. РЕКА ^{*}

Каждый помнит какую-то русскую реку, но бессильно запнется, едва говорить о ней станет: даны человеку лишь одни человечьи слова. А ведь реки, как души, все разные… нужно, чтоб соседу поведать о них, знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный, изумрудную речь водяных. Но у каждого в сердце, где клад заковала кочевая стальная тоска, отзывается внятно, что сердцу, бывало, напевала родная река. Для странников верных качнул я дыханьем души эти качели слогов равномерных в бессонной тиши. Повсюду — в мороз и на зное — встретишь странников этих несущих, как чудо, как бремя страстное, родину. Сам я, бездомный, как-то ночью стоял на мосту в городе мглистом, огромном, и глядел в маслянистую темноту рядом с тенью случайно любимой, стройной, как черное пламя, да только с глазами безнадежно чужими. Я молчал, и спросила она на своем языке:

«Ты меня уж забыл?» — и не в силах я был объяснить, что я там, далеко, на реке илистой, тинистой, с именем милым, с именем, что камышовая тишь… Это словно из ямочки в глине черно-синий выстрелит стриж. И вдоль по сердцу носится с криком своим изумленным: вий-вии! Это было в России, это было в раю… Вот, гладкая лодка плывет в тихоструйную юность мою, мимо леса, полного иволог, солнца, прохлады грибной, мимо леса, где березовый ствол чуть сквозит белизной стройной в буйном бархате хвойном, мимо красных крутых берегов парчевых островков, мимо плавных полянок сырых, в скабиозах и лютиках. Раз! — и тугие уключины звякают, — раз! — и весло на весу проливает огнистые слезы в зеленую тень. Чу! — в прибрежном лесу кто-то легко зааукал… Дремлет цветущая влага, подковы листьев ползучих, фарфоровый купол цветка водяного. Как мне запомнилась эта река, узорная, узкая. Вечереет… (и как объяснить, что значило русское «вечереет»?) стрекоза, бирюзовая нить, два крыла слюдяных — замерла на перилах купальни… Солнце в черемухах. Колокол дальний. Тучки румяные, русые. Червячка из чехла выжмешь, за усики вытащишь, и на крючок. Ждешь. Клюет. Сладко дрогнет леса, и блеснет, шлепнет о мокрые доски голубая плотва, головастый бычок или хариус жесткий. А когда мне удить надоест, на деревянный навес взберусь (…Русь!..) и оттуда беззвучно ныряю в отраженный закат… Ослепленный, плыву наугад, ширяю, навзничь ложусь — и не ведаю, где я — в небесах, на воде ли. Мошкара надо мною качается вверх и вниз, вверх и вниз — без конца… Вечер кончается. Осторожно сдираю с лица липкую травку. В щиколку щиплет малявка: сладок мне рыбий слепой поцелуй. В лиловеющей зыби узел огненных струй — и плыву я горю, глотаю зарю вечеровую… А теперь в бесприютном краю, уж давно не снимая котомки, качаю — ловлю я, качаю — ловлю строки о русской речонке, строки, как отблески солнца, бессвязные… А ведь реки, как души, все разные, нужно, чтоб соседу поведать о них, знать, пожалуй, русалочий лепет жемчужный, изумрудную речь водяных. Но у каждого в сердце, где клад заковала кочевая стальная тоска, отзывается внятно, что сердцу, бывало, напевала родная река… 8 апреля 1923; Берлин

316. «Когда я по лестнице алмазной…» ^{*}

Когда я по лестнице алмазной поднимусь из жизни на райский порог, за плечом, к дубине легко привязан, будет заплатанный узелок. Узнаю: ключи, кожаный пояс, медную плешь Петра у ворот. Он заметит: я что-то принес с собою — и остановит, не отопрет. «Апостол, — скажу я, — пропусти мя!..» Перед ним развяжу я узел свой: два-три заката, женское имя и темная горсточка земли родной… Он поводит строго бровью седою, но на ладони каждый изгиб пахнет еще гефсиманской росою и чешуей иорданских рыб. И потому-то без трепета, без грусти приду я, зная, что, звякнув ключом, он улыбнется и меня пропустит, в рай пропустит с моим узелком. 21 апреля 1923

317. «О, как ты рвешься в путь крылатый…» ^{*}

О, как ты рвешься в путь крылатый, безумная душа моя, из самой солнечной палаты в больнице светлой бытия! И, бредя о крутом полете, как топчешься, как бьешься ты в горячечной рубашке плоти, в тоске телесной тесноты! Иль, тихая, в безумье тонком гудишь-звенишь сама с собой, вообразив себя ребенком, сосною, соловьем, совой. Поверь же соловьям и совам, терпи, самообман любя, — смерть громыхнет тугим засовом и в вечность выпустит тебя. 2 мая 1923

318. ГРОЗА ^{*}

Стоишь ли, смотришь ли с балкона, деревья ветер гнет и сам шалеет от игры, от звона с размаху хлопающих рам. Клубятся дымы дождевые по заблиставшей мостовой и над промокшею впервые зелено-яблочной листвой. От плеска слепну: ливень, снег ли, не знаю. Громовой удар, как будто в огненные кегли чугунный прокатился шар. Уходят боги, громыхая, стихает горняя игра, и вот вся улица пустая — лист озаренный серебра. И с неба липою пахнуло из первой ямки голубой, и влажно в памяти скользнуло, как мы бежали раз с тобой: твой лепет, завитки сырые, лучи смеющихся ресниц. Наш зонтик, капли золотые на кончиках раскрытых спиц… 7 мая 1923

319. ВСТРЕЧА ^{*}

И

странной близостью закованный… А. Блок

Тоска, и тайна, и услада… Как бы из зыбкой черноты медлительного маскарада на смутный мост явилась ты. И ночь текла, и плыли молча в ее атласные струи той черной маски профиль волчий и губы нежные твои. И под каштаны, вдоль канала, прошла ты, искоса маня; и что душа в тебе узнала, чем волновала ты меня? Иль в нежности твоей минутной, в минутном повороте плеч переживал я очерк смутный других — неповторимых — встреч? И романтическая жалость тебя, быть может, привела понять, какая задрожала стихи пронзившая стрела? Я ничего не знаю. Странно трепещет стих, и в нем — стрела… Быть может, необманной, жданной ты, безымянная, была? Но недоплаканная горесть наш замутила звездный час. Вернулась в ночь двойная прорезь твоих — непросиявших — глаз… Надолго ли? Навек?.. Далече брожу и вслушиваюсь я в движенье звезд над нашей встречей… И если ты — судьба моя… Тоска, и тайна, и услада, и словно дальняя мольба… Еще душе скитаться надо. Но если ты — моя судьба… 1 июня 1923

320. ПЕСНЯ ^{*}

Верь: вернутся на родину все — вера ясная, крепкая: с севера лыжи неслышные, с юга ночная фелюга. Песня спасет нас. Проулками в гору шел я, в тяжелую шел темноту, чуждый всему — и крутому узору черных платанов, и дальнему спору волн, и кабацким шарманкам в порту. Ветер прошел по листам искривленным, ветер, мой пьяный и горестный брат, и вдруг затих под окном озаренным: ночь, ночь — и янтарный квадрат. Кто-то была та, чей голос горящий русскою песней гремел за окном? В сумраке видел я отблеск горящий, слушал ее под поющим окном. Как распевала она! Проплывало сердце ее в лучезарных струях, Как тосковала, как распевала, молясь былому в чужих краях, о полнолунье небывалом, о небывалых соловьях. И в темноте пылали звуки — рыдающая даль любви, даль — и цыганские разлуки, ночь, ночь — и в роще соловьи. Но проносился ветер с моря дыханьем соли и вина, и гармонического горя спадала жаркая волна. Касался грубо ветер с моря глициний вдоль ее окна, и вновь, как бы в блаженстве горя, пылала звуками она… О чем? О лепестке завялом, о горестной своей красе, о полнолунье небывалом, о небывалом — ветер! Вернутся на родину все — вера ясная, крепкая: с севера лыжи неслышные, с юга ночная фелюга… Все. 19 июня 1923; Сольес-Пон

321. «Как жадно, затая дыханье…» ^{*}

Как жадно, затая дыханье, склоня колена и плеча, напьюсь я хладного сверканья из придорожного ключа. И, запыленный и счастливый, лениво развяжу в тени евангелической оливы сандалий узкие ремни. Под той оливой, при дороге, бродячей радуясь судьбе, без удивленья, без тревоги, быть может, вспомню о тебе. И, пеньем дум моих влекома, в лазури лиловатой дня, в знакомом платье незнакома, пройдешь ты, не узнав меня. 15 июня 1923

322. ОЛЕНЬ ^{*}

Слова — мучительные трубы, гремящие в глухом лесу, — следят, перекликаясь грубо, куда я пламя пронесу. Но что мне лай Дианы жадной, ловитвы топот и полет? Моя душа — огонь громадный — псов обезумевших стряхнет! Стряхнет — и по стезе горящей промчится, распахнув рога, сквозь черные ночные чащи на огненные берега! <23 сентября 1923>

323. «Из мира уползли — и ноют на луне…» ^{*}

Из мира уползли — и ноют на луне шарманщики воспоминаний… Кто входит? Муза, ты? Нет, не садись ко мне: я только пасмурный изгнанник. Полжизни — тут, в столе; шуршит она в руках; тетради трогаю, хрустящий клин веера, стихи — души певучий прах, — и грудью задвигаю ящик… И вот уходит всё, и я — в тенях ночных, и прошлое горит неяро, как в черепе сквозном, в провалах костяных зажженный восковой огарок… И ланнеровский вальс не может заглушить… Откуда?.. Уходи… Не надо… Как были хороши… Мне лепестков не сшить, а тлен цветочный сладок, сладок… Не говори со мной в такие вечера, в часы томленья и тумана, Когда мне чудится невнятная игра ушедших на луну шарманок… 18 ноября 1923

324. «Я Индией невидимой владею…» ^{*}

Я Индией невидимой владею: приди под синеву мою. Я прикажу нагому чародею в запястье обратить змею. Тебе, неописуемой царевне, отдам за поцелуй Цейлон, а за любовь — весь мой роскошный, древний, тяжелозвездный небосклон. Павлин и барс мой, бархатно-горящий, тоскуют; и кругом дворца шумят, как ливни, пальмовые чащи, все ждем мы твоего лица. Дам серьги — два стекающих рассвета, дам сердце — из моей груди. Я царь, и если ты не веришь в это, не верь, но всё равно, приди! 7 декабря 1923