Стихотворения

Ходасевич Владислав Фелицианович

* * *

Аглае

На этих прочтенных страницах Рассказано было О феях, принцессах и птицах Так нежно, так мило… Но мы ведь не феи, Аглая? К чему же нам сказки Дочитывать нужно зевая До самой развязки? К чему нам огромные томы? Ведь в книгах поэтов Ни нашей любви не найдем мы, Ни наших портретов?.. 19 сентября 1914

Бювар

В бюваре из розовой кожи Вот локон, вот письма Леилы. «Придешь ли?» — «Бессовестный!» — «Милый!» — «Меня разлюбил ты? За что же?» Счастливые письма направо, Налево — укоры, упрёки… Я прежде любил эти строки, Но совесть — котёнок лукавый. Чешу

за ушком у неё я, Она благодарно мурлычет, Теней залетейских не кличет И учит не верить в былое. 5 февраля 1915

Моисей

Спасая свой народ от смерти неминучей, В скалу жезлом ударил Моисей — И жаждущий склонился иудей К струе студеной и певучей. Велик пророк! Властительной руки Он не простер над далью синеватой, Да не потек послушный соглядатай Исследовать горячие пески. Он не молил небес о туче грозовой, И родников он не искал в пустыне, Но силой дерзости, сей властью роковой, Иссек струю из каменной твердыни… Не так же ль и поэт мечтой самодержавной Преобразует мир перед толпой — Но в должный миг ревнивым Еговой Карается за подвиг богоравный? Волшебный вождь, бессильный и венчанный, — Ведя людей, он знает наперед, Что сам он никогда не добредет До рубежа страны обетованной. 1909 — 30 мая 1915

S. Ilario

И всё смотрю на дальние селенья, На домики, бегущие к реке… Не выразить на бедном языке Души моей тяжелого волненья. Как хорошо! Как чисты и прекрасны Вон тех людей свободные труды, Как зелены их мирные сады, Как сладок их удел однообразный. Вот селянин, коричневый от зною, Свистя бичом, везет в повозке мать… Да как же я могу не пожелать Его осла, впряженного с зарею, Его земли, его оливы стройной, Его жены, и дома, и детей, И наконец, на склоне долгих дней, Кончины честной и спокойной? Ей, Господи! За что же мне Ты дал Мой ум раба, лукавый и мятежный, И мой язык, извилистый и нежный, И в сердце яд, и в помысле кинжал? Кто скажет мне, зачем на утре дней Изведал я кипенье винной пены, Минутных жен минутные измены И льстивое предательство друзей? Зачем, как труп, в огнях игорных зал Над золотом я чахнул боязливо И в смене карт забвенья ласке лживой Скудеющую душу доверял? Зачем… Но вот пахнул морской туманный запах, И два священника в широкополых шляпах Проходят мимо. Звон. Вечерня началась. И в гору медленно они бредут, крестясь. Июнь 1911 — декабрь 1915

* * *

На новом, радостном пути, Поляк, не унижай еврея! Ты был, как он, ты стал сильнее — Свое минувшее в нем чти. <1915>

На седьмом этаже

Подражание Брюсову

Падучие звезды бесследно Сгорали, как звезды ракет, А я, исцелованный, бледный. Сидел у тебя на балконе. В небесном предутреннем склоне Мерцал полупризрачный свет. Внизу запоздалым напевом Гудел громыхающий трам… Юпитер склонялся налево, — И были мучительно грубы Твои исхищренные губы Моим безучастным губам. Потом я ушел. По асфальту Шаги, как упрек, раздались, А в сердце бесследно сгорали Томления страсти бессонной, И ты мне кричала с балкона: «Мне хочется броситься вниз!» <1915>

* * *

Сойдя в Харонову ладью, Ты улыбнулась — и забыла, Всё, что живому сердцу льстило, Что волновало жизнь твою. Ты, темный переплыв поток, Ступила на берег бессонный, А я, земной, отягощенный, Твоих путей не превозмог. Пребудем так, еще храня Слова истлевшего обета. Я для тебя — отставший где-то, Ты — горький призрак для меня. <1915?>

* * *

У строгого хозяина в дому — служанкою трудолюбивой — узнала многое, но мало что пойму, и не дано мне быть многоречивой. Ночь коротка, и день как колесо, — размерена и тяжела походка, и под ногой весь день поет песок, но остаюсь покладистой и кроткой. Доволен мой взыскательный хозяин и только изредка, смутясь, отводит взгляд от глаз моих, напоенных печалью, — почти полусобачьих глаз. <1915?>

Пэон и Цезура

Трилистник смыслов

Покорствующий всем желаньям Таинственной владеет силой: Цезура говорит молчаньем — Пэон не прекословит милой… Но ласк нетерпеливо просит Подруга — и в сознанье власти Он медленно главу возносит, Растягивая звенья страсти. 14 января 1916

Весной

В грохоте улицы, в яростном вопле вагонов, В скрежете конских, отточенных остро подков, Сердце закружено, словно челнок Арионов, Сердце недвижно, как месяц среди облаков. Возле стены попрошайка лепечет неясно, Гулкие льдины по трубам срываются с крыш… Как шаровидная молния, сердце опасно — И осторожно, и зорко, и тихо, как мышь. <1916>

Про мышей

Вечер

Пять лет уж прошло, как живу я с мышами. Великая дружба и братство меж нами. Чуть вечер настанет, померкнет закат — Проворные лапки легко зашуршат: Приходят они, мои милые мыши, И сердце смиряется, бьется всё тише. Шуршащей возней наполняется дом, — И вот, собираются все впятером: Приветливый Сырник, мой друг неизменный, Охотник до сыра, спокойный, степенный; Бараночник маленький, юркий шалун, Любитель баранок и бойкий плясун; Ученейший Книжник, поклонник науки, — Беседуя с ним, не почувствуешь скуки: Всё знает он: как, отчего, почему… Я сам очень многим обязан ему. За ними — Ветчинник, немножко угрюмый, Всегда погруженный в мышиные думы; На свете не мало узнал он скорбей — Сидел в мышеловке за благо мышей. Приходит и Свечник, поэт сладкогласный, Всегда вдохновенный, восторженно-ясный, Любимый мой Свечник, товарищ и друг… Как сладок с мышами вечерний досуг! Ведем разговор мы о разных предметах, О людях, о том, что прочел я в газетах, О странах чудесных, о дальних морях, О сказках и былях, о разных делах, О том, что халвы есть кусок на окошке, И даже — о кознях бессовестной кошки. Стихи свои Свечник читает нам вслух… Порою же мыши становятся в круг, Привычною лапкой за лапку берутся, Под музыку ночи по комнате вьются, — И, точно колдуя, танцуют оне, Легко и воздушно, как будто во сне… И длится их танец, как тихое чудо, И мыши всё пляшут и пляшут, покуда Зарей не окрасятся неба края, — А видят их пляску — лишь месяц да я. 6 февраля 1917

На пасхе

Отрывок из повести

Пасха не рано была в тот год. В сребро-розовой дымке Веяла томно весна по лесам, по полям и болотам. Только в ложбинах лежали пласты почернелого снега. Там, где просохло, рыжела трава прошлогодняя… Брось-ка Искру в иссохшую траву: и взору, и сердцу отрада! Мигом огонь полыхнет, побежит, зазмеится, завьется; Синий, прозрачный дымок от земли подымется к небу; В синем, прозрачном дымке замелькает серебряный месяц Узким, холодным серпом, а немного левее — Венера Вспыхнет и взором зеленым заглянет в самое сердце… Траву сухую сожги, весне помогая и смерти, Только успей затоптать огонь, а не то подберется К самым сараям, конюшням… Беда!.. Уж и так от работы Люд православный совсем отстал за Святую седмицу. Всю-то неделю гулял он, водил хороводы, да песни Пел, да с большой колокольни долдонил целыми днями… В толстой церковной стене крутая лестница вьется. Сорок истертых ступеней из мрака выводят на воздух. Сорок ступеней пройди — и звони над весенним раздольем, Радуйся вольному ветру да глохни от медного рева! Редкий мужик не сходил позвонить на пасхальной неделе, Разве что самый больной, да столетний Димитрий, который Шведа под Нарвою бил. А все другие ходили. Даже Андреич, бурмистр, и тот, несмотря на дородность, На колокольню взобрался и, на руки плюнув трикратно, Крепко взялся за веревки — и бум, бум, бум, — в самый тяжелый Колокол грянул. Но скоро устал и долой с колокольни, Пот утирая, пошел. Казачок же господский Никитка, Свечку подняв высоко, спускался за ним осторожно. Даже мусью де-ла-Рош пришел с молодыми князьями: С Павлом Андреичем да Николаем Андреичем. Сам-то Взлезть он не мог, но князей отпустил. Расставивши ноги В шелковых черных чулках и сняв треуголку, закинул Голову кверху француз — и видел зеленое небо, Синюю маковку церкви, Венеру, встающую слева, — И непостижною грустью сжималось дряхлое сердце. Но отзвонили князья; сойдя с колокольни, обедать К барскому дому бегут сырыми дорожками парка; Молча за ними бредет француз, опираясь на палку, Пруд небольшой огибая — и видя: на острове круглом Мраморный белый Амур свой мраморный лук напрягает, В предвечернюю синь вонзив позлащенную стрелку… 1917