Стихотворения

Ходасевич Владислав Фелицианович

На грибном рынке

Бьется ветер в моей пелеринке… Нет, не скрыть нам, что мы влюблены: Долго, долго стоим, склонены Над мимозами в тесной корзинке. Нет, не скрыть нам, что мы влюблены! Это ясно из нашей заминки Над мимозами в тесной корзинке — Под фисташковым небом весны. Это ясно из нашей заминки, Из того, что надежды и сны Под фисташковым небом весны Расцвели, как сводные картинки… Из того, что надежды и сны На таком прозаическом рынке Расцвели, как

сводные картинки, — Всем понятно, что мы влюблены! 18–19 февраля 1917

* * *

О будущем своем ребенке Всю зиму промечтала ты И молча шила распашонки С утра — до ранней темноты. Как было радостно и чисто, Две жизни в сердце затая, Наперстком сглаживать батиста Слегка неровные края… И так же скромно и безвестно Одна по Пресне ты прошла, Когда весною гробик тесный Сама на кладбище снесла. 18 октября 1917

Буриме

Для второго изд<ания> «Сч<астливого> домика»

И вот он снова — неумолчный шорох. Открыла шкаф — разбросанная вата, Изъеденных материй пестрый ворох… Всё перерыто, скомкано, измято. Но, милый друг, — и нынче ты простила Моих мышей за вечные убытки. Заботливо, спокойно, просто, мило Вновь прибрала нехитрые пожитки. И что сердиться? Сладко знать, что где-то Шуршит под лапкой быстрою бумага, — И вспомнить всё, что было нами спето, И веровать, что жизнь, к<а>к смерть, есть благо. 24 ноября 1917

Ворон

Я выследил его от скуки И подстрелил в лесу глухом… Он хрипло каркал, бил крылом И не хотел даваться в руки. Потом, шипя змеей, широко Свой жесткий клюв он разевал. Но я тоски не прочитал В зрачках с предсмертной поволокой. Не муку и не сожаленье, Не злобу тщетную, не страх, — Увидел я в его глазах Неумолимое презренье. Лет недожитого излишка Он не жалел, проживши век, И явно думал: человек, Ты глупый, но и злой мальчишка. [Для дикой и пустой мечты] злой тщеты, А скольким я таким, к<а>к ты, Клевал глаза в Карпатах. 17 декабря 1917

* * *

Ты о любви мне смятенно лепечешь Лепетом первой, девической страсти… Что же ответить на эти Тщетные детские клятвы? Смене порывов своих уступая, Ты и со мной перестала считаться: То к поцелуям неволишь, То припадаешь и плачешь. Бедная девочка! Если б ты знала, Что передумал я, глядя на эти Слишком румяные губы, Слишком соленые слезы — Бедные, милые клеточки жизни!.. Что мне до них, если я… Но смолкаю: Пусть не в испуге, а в гневе Ты от меня отшатнешься. 25 февраля — 19 декабря 1917

Буриме

Огни да блестки на снегу. Исчерканный сверкает лед. За ней, за резвою, бегу, Ее коньков следя полет. И

даже маска не упала. Исчезла, к<а>к воспоминанье, Костюмированного бала Неуловимое созданье. Теперь давно уже весна, Мой пыл угас, каток растаял, Покрылась шишками сосна… Но этот сон меня измаял. <Конец 1917>

* * *

Я родился в Москве. Я дыма Над польской кровлей не видал, И ладанки с землей родимой Мне мой отец не завещал. Но памятны мне утра в детстве, Когда меня учила мать Про дальний край скорбей и бедствий Мечтать, молиться — и молчать. Не зная тайного их смысла, Я слепо веровал в слова: «Дитя! Всех рек синее — Висла, Всех стран прекраснее — Литва». 1917

* * *

Пять лет уже прошло, как я живу с мышами. Приязнь великая наладилась меж нами. Да что и ссориться? Я этим не грешу: Они себе шуршат, а я себе пишу. То пошумят в шкапу, то за диваном… Ладно! Я, значит, не один — и это мне отрадно. [А всё, что говорят худое про мышей, — По чести — клевета, не доверяйте ей. Нередко слышу я, что мыши, дескать, воры… Учитесь презирать такие разговоры. Тот, у кого всё есть, не станет воровать, А у кого нужда — ну как тому не дать?] И часто вечером, в покойные часы Тружусь я у стола, а глядь — уже носы [Из щелей повысунулись] 1917

* * *

Хорошие стихи меня томят, Плохие же так милы почему-то: Они души не жалят, не язвят, В них теплота домашнего уюта. Вот — истинно приятный лимонад. [Они легки, как шелковый халат.] Для гениев всего одна минута Есть у меня. Зато бездарность… — о, Я вечер целый трачу на нее. <1916–1917>

* * *

Я знаю: рук не покладает В работе мастер гробовой, А небо все-таки сияет Над вечною моей Москвой. И там, где смерть клюкою черной Стучится в нищие дворы, Сегодня шумно и задорно Салазки катятся с горы. Бегут с корзиной ребятишки, Вот стали. Бурый снег [летит] скрипит: — И белый голубь [из-под] крышки В лазурь морозную летит. Вот — закружился над Плющихой — Над снежным полотном реки, А вслед ему к<а>к звонко, лихо Несутся клики и свистки. Мальчишки шапками махают, Алеют лица, к<а>к морковь. Так божества не замечают За них пролившуюся кровь. <1917–1918>

* * *

Я гостей не зову и не жду — Но высокие свечи зажег И в окошко смотрю на восток, Поджидая большую звезду Я высокие свечи зажег, На солому поставил еду, И кутью, и питье на меду, — И хмелею, и пью, одинок. На солому поставив еду, Коротаю я свой вечерок, Отбывая положенный срок В этом ясном и тихом аду. 6 января 1918