Стихотворения

Амфитеатров Александр Валентинович

Стихира безвыходная

С особенным чувством должна исполняться молодыми людьми еврейского происхождения

От юности моея Мнози борют мя напасти: В университет хотел бы я, А меня сажают в части! Мечтал я во время оно, Что буду прилежный студент: Ненавидящие Сиона Подвели меня под «процент»! Как поехал я в Питер из Бреста, Сыщик в тот же уселся вагон. Обязательны мне в месяц три ареста И высылка – на каждый сезон. О, когда б вы в моей шкуре побывали! В году триста шестьдесят пять дней: У меня обысков – меньше едва ли… Я клянусь вам, как честный еврей! Шарят, где револьверы, бомбарды: Не хотят взять во вниманье то, Что давно уже я снес в ломбарды Зонтик, брюки, шляпу и пальто! Так меня ощупывают строго, Будто в каждом пальце – по ножу, Будто, лишь тряхни меня немного, И тотчас я браунинг рожу! Я знаком всем русским прокурорам, Мне жандармов неизвестных нет, Я живу в тюрьме иль под надзором, По этапу исходил весь свет. Записали меня, бедного, бундистом, Увезли в Архангельск жить! После – нет: признали сионистом, — Переводят в Кадников тужить! Каждый нерв истерзан, каждый атом! С нашим братом счеты так просты: Записали социал-демократом — И отправили в «Кресты»! А

вчера я снова был утешен — Мне сказал тюремный офицер: «Вероятно, будешь ты повешен, Яко социалист-революционер!»

Стихира царская

Годится на каждый день, но с особенным чувством исполняется в годовщину 9-го января

Спаси, господи, люди твоя И защити достояние твое От нечестивейшаго императора нашего Николая Александровича, Да твое не расстреляет Под крестом твоим жительство!

Стихира романовская, благодарственная, или Гимн признательной России во славу его императорского величества Николая II Александровича, императора Царскосельскаго, царя Петергофскаго, великаго князя Охранскаго и пр., и пр., и всея «Полярныя звезды» самодержца

Боже, царя стряхни! Самодержавный, Царь он – к позору, к позору нам! Царь он – на смех врагам! Злой, своенравный, Глуп он – куда ни ткни! Боже, царя стряхни!!! Париж.

Благодарю!

Романс литератора, умиленного кадетским, законопроектом о печати

Я прочитал проект… Хоть он еще не в силе, Но вижу хорошо грядущую зарю: Всего лишь на пять лет меня вы засадили… Благодарю! Дождались мы цветов, дождемся, значит, ягод… Российской власти впредь отнюдь не укорю: По конституции за это – в крепость на год… Благодарю! В собрании умов, свободой знаменитых, С почтеньем старину подьяческую зрю: Вы честно сберегли суд при дверях закрытых… Благодарю! Священно сохранен порядок «диффамаций», Не допускающих сторон враждебных прю: За то, что посрамлен уклад соседних наций, — Благодарю! В читальне у меня брошюрки очень прытки, Но от жандарма впредь шкафов не затворю: Ведь риск теперь – всего три месяца к отсидке… Благодарю! Прелестные статьи и чудо-параграфы Я жадно проглотил – авось переварю! Спасибо за тюрьму, особенно ж – за штрафы… Благодарю! Строжайшей логикой ваш кодекс лучезарный Так полон, что – давай господь пономарю! Пускай бранит его народ неблагодарный… Благодарю! Ах, злая клевета прилипчивей, чем клейстер! В толпе гуляет слух, – его ли повторю? — Что диктовал закон вам обер-полицмейстер… Благодарю! 30 июня 1906 Париж

Гувернантка с музыкою, согласна и в отъезд, или наставление С. А. Муромцева члену крайней левой: Tenez vous droite!

[9]

Сдержи, мой друг, свое рыкание И рот запри. Об Учредительном собрании Не говори. Рукоплесканий грубой публики Не возбуждай — И понапрасну о республике Не рассуждай. Не удручай словами быстрыми Кадетский стан. Кто ж так ругается с министрами: «Вы – хулиган»! Коль скоро слово мною дадено, То сгоряча Не закричи смотри: «Прочь, гадина!» — На палача. Министров наших молодечество Как вихрь пустынь. Но их назвать – «враги отечества»!.. Динь-динь – динь-динь! Ври аккуратно и умеренно Вплоть до конца. Поверь: надежнее ход мерина, Чем жеребца. Слова и тон волненья грубого Противны мне: Я весь – как «мякиш для беззубого»! (Смотри «На дне»!). Когда мужик твердит мужицкое, Он злит меня. Его зову, звоня и цыцкая, К порядку дня. Звоню Аладьину, Аникину, — Плебеи, брысь! Но у своих словца не выкину: Скромна их рысь. Гостил недаром в Петергофе я Врагам на страх: Вкус государственного кофея В моих устах! Как гувернантка, я прославился В короткий срок И лишь в «день Павлова» не справился… Хоть брось звонок! Я тишины благоговейныя Вотще алкал: Народ «убийцу» в жилы шейныя Чуть не толкал! От потолка и до фундамента Висела брань. Ах, у российского парламента Манеры – дрянь! Но не долга была потерянность: Единый день. Ведь аккуратность и умеренность Тверды, как пень. Пускай ораторы народные, Трудовики, Пугают, будто нас голодные Ждут мужики. Не знаю, будет ли напитана Толпа сих плакс, Но Дума мной благовоспитана, Уж это так-с! Как Эдуард Направник с палкою, Я – у звонка. И лишь одной легендой жалкою Смущен слегка: Бормочет Дума, опечалена, Что я… того… Потомок Софьи и Молчалина — И весь в него! Июнь или июль 1906

9

Держитесь правой стороны (франц.) – Ред.

Русские в 1906 году, или Прекрасный кадет, закалающий себя на алтаре своего отечества

Нет, раньше чем что-либо провозглашать, «кадеты» должны иметь власть в своих руках. Только на таких условиях они могут взяться за образование министерства, принести эту величайшую патриотическую жертву и выполнить высшую задачу, возложенную на них историей.

«Речь». Статья А. С. Изгоееа

Самоотверженны бывали люди встарь, Но и теперь на этот счет мы быстры. Прими меня, отечества алтарь! Себя тебе я жертвую – в министры! Когда-то пламя злобное сожгло Длань Сцеволы при сборище немалом. Не хуже мы, и я, куда ни шло, Согласен быть – российским генералом. Любой кадет историей венчан На подвиги… их список очень длинен!.. Когда я буду русский Ли Хун-Чан, То помните: пред вами – новый Минин! Да, Минин я, но – возведенный в куб, А может быть, в придачу и Пожарский: Признался же, что я «не очень глуп», Язвительный писатель Луначарский. Пусть клевета плетет паучью сеть! Как патриот, утешу я парламент: Коль не дадут мне ведомством вертеть, Уж так и быть, возьму хоть департамент! Возможно ль век свой в праздности прожить, Став, так сказать, своей карьеры вором? Готов по гроб я родине служить, — Назначьте только обер-прокурором! Держа в кармане каждом по шишу, Я издаю неявственные звуки И лишь тогда кой-что «провозглашу», Когда всю власть возьмут кадеты в руки! Я подпишу, пожалуй, хоть контракт, Что всех реформ я рыцарь и оратор, Но требует сперва кадетский такт, Чтобы я был – военный губернатор! Ну, словом, так: отечество любя, Не дрогну я ни пред какой напастью — Спасу его, пожертвую себя… Чур, только быть мне «предержащей властью». 4 июля 1906 Париж

Дары Павлова

Павлов едет, дик и злобен, От Таврических громад. Злостью бесу он подобен И умен – как автомат. К Петергофу приближаясь, Он умильный принял вид И, солидно принижаясь, Нежно Трепову журчит: «Пропусти меня, владыка! Пожалей мою слезу! В этой Думе столько крика — Не увезть и на возу! Там кишат исчадья ада И, пюпитрами стуча, Воют: «Вон пошел! Не надо! Прочь! Не слушать палача!» Оскорблен я. Месть – по праву! Повели же расстрелять Всю Аладьина ораву И кадетов штучек пять!» Но, на страже «кабинета», Трепов стихнул, будто спит, И ему, стихом поэта, Павлов сызнова хрипит: «Я привез тебе гостинец: Любопытней в мире нет! Замечательный зверинец — Министерский наш совет! Все – в кольчуге драгоценной Под мундиром золотым: Страхованье жизни тленной, Ибо все мы – прах и дым! Всюду ныне – пули, бомбы, Здесь подкоп, а там провал… Слушай, Трепов! Ты гуртом бы Нас, друзей, блиндировал! Вот тебе Стишинский с Гуркой, Вот Столыпин-пулемет: Был бы кстати он под туркой, На Руси ж – куда не мед!» Но, на страже «кабинета», Трепов хмурится, молчит, И – волнуясь: что же это? — Павлов жалостно бурчит: «Слушай, дядя! Дар бесценный! Что другие все дары? Торжествует суд военный От Фонтанки до Куры! Труп расстрелянного Шмидта, Трупы рижских мертвецов, — Ренненкампфовы копыта Топчут головы бойцов! Всем в России жить несносно, Да не слаще и Сибирь: Ходит язвой смертоносной Юридический упырь. Городской народ и сельский Столь исстрелян в этот срок, Что сам Меллер-Закомельский Стал мальчишка и щенок! Лишь один воитель Бадер Нам приходится под масть: Белостокский дебаркадер Помнит бадерову власть! Изнасилованы жены, Переколоты мужья… Пулеметы заряжены, Штык недаром у ружья!!!» Дмитрий Трепов еле дышит И сморкается в платок: Кровь он видит, вопли слышит — Ах ты, милый Белосток! И восстал в свирепой страсти Дмитрий Трепов как гроза, И алчнее волчьей пасти Генеральские глаза. И,склонив чело по чину, С содроганьем эполет, Прокурора-молодчину Пропустил он в «кабинет». 6 июля 1906 Париж

Автобиография обрушенного потолка

Воздвигнутый в венец торжественной палате, Спокойно я висел, незыблемый в годах. Я зрел Потемкина – небритого, в халате, Я зрел Потемкина – в брильянтах и звездах. Плясали подо мной красавицы столицы, Иллюминации ночь обращали в день, И лебедью плыла премудрыя Фелицы Божественная тень. Увы! Блестящий век был краток и непрочен! Светлейший опочил в окрестностях Бендер; Таврический дворец уныло заколочен, Как суеты сует учительный пример; Ремонт его вошел в графу бюджетной сметы, Хищению казны прибавив новый шанс… Лишь Дягилев порой здесь выставлял портреты И славил декаданс. Прошло сто лет… Опять жива моя обитель. Начистили паркет, с окошек смыли мел… Пришел под мой навес «народный представитель» — Заспорил, закричал, затопал, зашумел. Был любопытен мне Содом сей безобидный. Я – партий не знаток. Сквозь сетку паутин Мне нравились равно – и Муромцев солидный, И чинный Головин. Шумели там внизу Аладьин и Аникин, И Родичев в экстаз лирический впадал. С трибуны яростно отчитан Горемыкин, И Павлов потерпел неслыханный скандал. Клубились прения неистово и быстро, Неистощимые, как вешняя вода. И каждый голосил на каждого министра: «В отставку, господа!» Не знаю, парлам_е_нт каков у прочих наций: Кто хочет знать – Максим Максимыча спроси..» Но вряд ли где еще красивых декламаций Фонтан обильнее, чем на святой Руси. Не то чтобы я был социализмом болен, Не то чтобы я был ретивый демократ… Но всласть поговорить – премного я доволен, Послушать тоже рад. Кто говорит: я стар? О нет! В начале мая Дала мне молодость народная гроза. Волнующим речам почтительно внимая, Я даже отсырел: невольная слеза! Разоблачения звучали каждой язве! Порокам страшный суд глас трубный возвещал! Нет, если я тогда трещал слегка, то разве От радости трещал! Но помню мрачный день, явился некто Г_у_рко… Задрал он до меня носки своих сапог! И дрогнула моя невольно штукатурка: Негодованья пыл едва я перемог, Перила ветхие презрением заныли… Впервые видел я подобный моветон! С тех пор меня вотще крепили и чинили, Истратив миллион. Сей Гурко был еще «неведомый избранник». Теперь, как говорят, он много преуспел: Лидваля компаньон, Эстер покорный данник… Недаром, видно, я над Гуркою скрипел! Пространство не щадя и не жалея время, С гримасой он цедил свой безобразный спич… Как жаль, что я тогда на дерзостное темя Не уронил кирпич. Затем – предела нет трагическим моментам. Конфликты сосчитать – неодолимый труд. Пищала правая: запахло здесь конвентом! Вопила левая: под суд! под суд! под суд! Но был начальства глаз угрюм и неусыпен, Но был начальства план язвителен и жгуч: В одну глухую ночь пришел сюда Столыпин И запер зал на ключ. Так Дума первая скончала жизнь без шума, В пустыню удалясь от сих прекрасных мест. Но пишут в Англии: «Нет Думы – будет Дума!» Надеждами добра тревоги успокоив, Я мирно спал, один питая интерес: В грядущем феврале каких пришлет героев Страна под мой навес? Желанный день настал, но мне пришелся жестко; Он отравил меня, как пиво – кукельван. Ах, было отчего рассыпаться в известку! Я вижу: под меня вдруг входит… Крушеван!!! Как? Чистоту мою коптит его дыханье?! Как? Кишиневский смрад сюда он приволок?! Обрушься же скорей ты, вековое зданье! Валися, потолок! Март 1907