Стихотворения
Шрифт:
Едва ли не самым активным сотрудником «Собеседника» стал и сам Державин. Здесь было также перепечатано много его стихотворений из «Санктпетербургского вестника», а главное был опубликован ряд новых произведений, в том числе окончательно упрочившая его славу как первого поэта современности ода «Бог», под которой (в вышедшем через некоторое время отдельном ее издании) он впервые подписал свое имя. Державин пытался поддержать и наметившуюся было сатирическую линию журнала. В той же третьей части, в которой появились «Вопросы» Фонвизина, было напечатано стихотворение Державина «Модное остроумие» — остро сатирический портрет преуспевающего придворного остроумца, перекликающийся с одним из особенно раздраживших Екатерину фонвизинских вопросов о «шутах, шпынях и балагурах». Стихотворение это, которое лишний раз показывает, что Державин и Фонвизин во многом являлись вольными или невольными соратниками, было позднее очень сочувственно отмечено Добролюбовым (не зная, кто является автором этого стихотворения, он полностью приводит его в своей статье о «Собеседнике»). Неудивительно, что Фонвизин в опубликованной им в следующей же, четвертой части «Собеседника» сатирической «Челобитной российской Минерве от российских писателей», в свою очередь, горячо вступается за автора «Фелицы» против оскорбившихся ею вельмож, почитавших «словесные науки... не иначе, как уголовным делом». Заступничество это, как сейчас увидим, было вполне своевременным.
Усиленные занятия в конце 70-х — начале 80-х годов поэзией не препятствовали интенсивнейшей служебной деятельности Державина, которая, по понятиям того времени, и должна была быть его основным жизненным делом. Служба под началом сперва явно покровительствовавшего Державину могущественного
Вместе с тем Державин скоро и самым неприятным для Вяземского образом доказал ему, что «сочинитель» может отлично проявить себя и на служебном поприще. Пришло время составлять смету доходов на следующий год. Ссылаясь на мнимое отсутствие сведений по губерниям, Вяземский распорядился новой сметы не составлять и руководствоваться сметой предшествующего года, хотя в связи с только что произведенной ревизией крестьян в новом году предстояло явное увеличение доходов. У Вяземского были свои основания действовать именно так. От императрицы неоднократно поступали неожиданные, не предусмотренные никакой сметой требования денег: поэтому Вяземскому важно было иметь в своем распоряжении некие резервы, о наличии которых никто не знал. Умение государственного казначея добывать нужные деньги при, казалось бы, полном их отсутствии и было причиной особенной благосклонности к нему Екатерины. Не зная об этом и недоумевая, по его словам, «какая лжи такой и обмана государыни причина», Державин, сказавшись больным, попытался составить примерную смету. Предположения его блестяще оправдались: оказалось, что в новом году доходов должно быть больше, чем в предыдущем, на громадную по тому времени сумму в восемь миллионов. Однако, когда Державин торжественно представил в присутствии всех членов экспедиции Вяземскому свой проект, «вместо благодарности за предостережение и труды, восстала никем не ожидаемая страшная буря». Вяземский приказал проверить составленную Державиным смету другим чиновникам, которые, несмотря на желание угодить князю, вынуждены были признать ее правильность. Вполне понятно, какая «фурия» (бешенство) «представилась на лице начальника, когда он прочел сей акт» (6, 555—556). Тогда Державин, не ожидая ничего доброго, окончательно подал в отставку. Но Вяземского это уже не могло удовлетворить. С этих пор начинается жесточайшее и упорное гонение на Державина со стороны Вяземского и его многочисленных друзей и прихлебателей, причинившее поэту немало как служебных неприятностей, так и личных огорчений и обид.
Позиция самой Екатерины по отношению к Державину оказалась двойственной. Она ничего не имела против сатирических выпадов автора «Фелицы» по адресу ее фаворитов и приближенных: на темном фоне еще ярче выступало ее «сияние». Екатерина даже послала кое-кому из задетых в оде лиц экземпляры ее, подчеркнув места, к ним относившиеся. Но и ссориться всерьез со своими любимцами из-зa смелого поэта и непокорного, слишком самостоятельного чиновника она не хотела. Размышляя впоследствии над отношением к себе царицы, Державин замечал: «Должно по всей справедливости признать... что она, при всех гонениях сильных и многих неприятелей, не лишала его своего покровительства и не давала, так сказать, задушить его; однако же и не давала торжествовать явно над ними огласкою его справедливости... или особливою какою-либо доверенностию, которую она к прочим оказывала» (6, 700). Двусмысленность отношения Екатерины проявилась и в этом случае. Она дала Державину милостивую аудиенцию, просьба о которой прямо содержалась в последней строфе «Фелицы». Вместе с тем прошение его об отставке было принято (напротив, отставка Вяземского, который подал в этом же году аналогичное прошение, возможно, как раз в связи с державинской «сметой», принята не была), и нового назначения не последовало. Екатерина произвела, однако, Державина в следующий чин — действительного статского советника (соответствовал чину генерала) и просила передать, что имеет его в виду, и когда будет нужно, то «позовет». В годовщину со времени опубликования «Фелицы», в мае 1784 года, решив снова «позвать» Державина на службу, она вместе с тем позаботилась услать его подальше от столицы и обиженных им лиц, назначив губернатором в глухую Олонецкую губернию. Сам Державин прямо рассматривал это назначение как своего рода «ссылку» (1, 169). Иронически величал олонецкого губернатора «изгнанным мурзой» и его непосредственный начальник, наместник Тутолмин, который постарался сделать это изгнание возможно тягостнее, заслав Державина еще дальше, на самое побережье Белого моря, в непроходимые тундры и болота, «открывать» новый город — Кемь, как на месте выяснилось, существовавший еще только на бумаге. Из длительного и трудного пути по бездорожью — то водой, то верхом, то в телеге — поэт вынес немало сильных впечатлений: насмотрелся на величественные картины северной природы, видел водопад Кивач, воспетый им позднее в оде «Водопад», чуть не погиб со своими спутниками во время бури на Белом море. Державину были ясны причины нерасположения к нему Тутолмина, близкого друга Вяземского. «Я увидел тогда, что многие знатные люди стихотворства моего не жалуют, а меня гонят, и на несколько лет совсем оставил поэзию». Действительно, в течение своего олонецкого губернаторства Державин написал всего лишь одно стихотворение — подражание псалму «Уповающему на свою силу», навеянное столкновениями с Тутолминым. В следующие же два года (1786, 1787) поэт, видимо, и вовсе ничего не писал. Всю свою энергию Державин обратил на ревностное выполнение служебных обязанностей.
Служебная деятельность Державина изобиловала, по его собственным словам, «частыми, скорыми и неожиданными переменами фортуны» — резкими потрясениями, провалами, подчас прямыми катастрофами. По своим политическим взглядам Державин был человеком достаточно консервативно, а в последний период и прямо реакционно настроенным. Он не только отрицательно отнесся к французской революции, но и вообще не помышлял ни о каких сколько-нибудь серьезных государственных преобразованиях. Но, вместе с тем, чем непосредственнее вступал он по своим служебным обязанностям в соприкосновение с реальной русской действительностью, тем все яснее видел, какое беззаконие, угнетение и произвол царят в стране. До нас дошел первоначальный набросок одной из его наиболее значительных од «Видение мурзы», написанный в основном прозой, которую он предполагал позднее переложить стихами. В этом наброске развернута утопическая картина превращения вселенной из «вертепа разбойничья» в «блаженный эдем», если «потомки» Фелицы и вообще «цари вселенной» будут идти ее путями. Но тут же дана и самая резкая критика существующего положения вещей, явно подсказанная современной Державину русской действительностью. Здесь говорится и о «сатрапах», угнетающих народ, и о «тиранском самовластии» «мурз» — помещиков по отношению к «невольникам» — крепостным крестьянам. Особенно выразительны следующие строки о будущих идеальных «царях вселенной», прямо связанные с непосредственными впечатлениями Державина в связи с бесчеловечным усмирением Пугачевского восстания: «Они будут мерзить тиранством, и при их владении не прольется кровь человеческая, как река, не будут торчать трупы на колах и головы на эшафотах, и виселицы не поплывут реками возвещать черни о ярости лютых владетелей своих» (3, 607). Еще резче пишет Державин о положении в стране в сохранившейся в его бумагах и до сих пор не опубликованной заметке «О возмущениях и бунтах»: «Многочисленное дворянство приводит в скудость государство, многочисленное духовенство изнуряет державу. Сии два сословия пожирают существеннейшую часть всего государства, то есть народ, бдящий и трудящийся, между тем как другая часть дремлет, переваривает пищу и занимается разве тогда, когда настоит необходимое дело заняться утехами своими». И тут же Державин снова и особенно четко формулирует уже известную нам свою мысль: «Причина возмущений находится в общенародной бедности и во всеобщем неудовольствии». [1] Все это ни в какой мере не вело Державина к революционным выводам. Но в суждениях и высказываниях этого рода — несомненные корни резко обличительных, подлинно гражданских мотивов его поэзии. Этим же определялось главное и основное в его служебной деятельности. Правда, ему приходилось порой, как он сам в этом откровенно признается, идти на компромиссы, поступать против совести. Но, подобно тому как пафосом политической мысли Державина было соблюдение существующих законов, так его служебная деятельность проходила, как правило, под знаком ожесточенной борьбы с неправдой и насилием, от кого бы они ни исходили. В этом отношении Державин имел право утверждать, что он «жил, сколько мог, для общего добра». А борьба эта была нелегкой, во многом безнадежной. Один из современников рассказывает, что Державин еще при жизни Екатерины заготовил себе следующую красноречивую надгробную надпись: «Здесь лежит Державин, который поддерживал правосудие, но подавленный неправдою пал, защищая законы». Эпитафия не понадобилась, но неуклонное стремление «поддерживать правосудие» в соединении с прямотой, пылкостью и крутостью характера Державина приводило к тому, что его восхождение по служебной лестнице сопровождалось неизменными падениями.
1
Литературные сочинения Державина. Ленинградская Государственная Публичная библиотека имени Салтыкова-Щедрина, Архив Державина, т. II, л. 186—186 об.
Олонецкое губернаторство Державина кончилось открытым и шумным разрывом с наместником, в результате которого их дальнейшая совместная служба сделалась невозможной. В декабре 1785 года Державин был переведен губернатором в Тамбов. Сейчас же по вступлении в должность Державин обратил внимание на состояние тюрем: «При обозрении моем губернских тюрем в ужас меня привело гибельное состояние... несчастных» «колодников» (5. 453). Новым губернатором были немедленно приняты весьма решительные меры: старые тюрьмы были сломаны и построены новые. Развил он и энергичную просветительскую деятельность: стал открывать школы, организовал, обратившись за помощью к Н.И.Новикову, типографию, начал издавать первую местную газету, создал публичный театр, устраивал у себя еженедельные концерты.
Совершенно необычна была самая фигура Державина как губернатора. На протяжении всей своей деятельности Державин выступал решительным врагом бездушной бюрократической машины — приказного крючкотворства, бумажной волокиты. Еще будучи олонецким губернатором, он категорически запретил своим подчиненным наполнять архивы «пустыми бумагами», заводить «не дельные дела». В то же время специальным распоряжением он разрешил «доступ к себе во все часы дня людей всех состояний», чтобы ускорить «исполнение приказаний и помощь угнетенным». Наряду с этим он просил без всякого страха указывать ему и на его собственные ошибки. Все это резко выделяло Державина-администратора из окружающей среды. Просветительская же его деятельность и гуманные мероприятия вызывали величайшее возмущение со стороны ретроградов. В числе явных недоброжелателей Державина через некоторое время оказался его новый начальник, наместник, генерал И.В.Гудович. Тамбовское губернаторство Державина продолжалось несколько более, чем олонецкое, около двух лет, но завершилось оно прямой катастрофой: в середине 1788 года по донесениям Гудовича Державин был не только отрешен от должности, но и отдан под суд. Правда, год спустя Державин был Сенатом оправдан, но нового назначения не получил. Екатерина по-прежнему заняла двойственную позицию. Когда Державин попросил об аудиенции, она очень благосклонно приняла его и даже сказала, обращаясь к окружающим: «Это мой собственный автор, которого притесняли» (5, 762). Однако при новой встрече, месяца полтора спустя, она отнеслась к Державину значительно холоднее, напомнив ему пресловутое чиновничье правило: «Чин чина почитает. В третьем месте не мог ужиться; надобно искать причины в себе самом» (8,580). Но даже и такой исход дела, самого Державина далеко не удовлетворивший, так потряс давнего и лютого врага автора «Фелицы» Вяземского, что его разбило параличом. На это раз Екатерина долго не «звала» Державина. Около двух с половиной лет, по его словам, он «шатался по площади, проживая в Петербурге без всякого дела» (6, 624). Зато полученное им, наконец-то, в конце 1791 года новое назначение было весьма почетным и ответственным: поэту было предложено стать личным секретарем императрицы при принятии прошений. Казалось, для деятельности Державина открылось давно желанное им поприще. Он стоял теперь лицом к лицу с самодержицей, у самого подножья того трона, «где совесть с правдой обитают, где добродетели сияют», как писал он в «Фелице». Державин рассчитывал, что отныне законы и справедливость всегда будут торжествовать, что все бюрократические хитросплетения и узлы будут мгновенно разрублены единым мановением руки его «богоподобной царевны». Но этим надеждам не суждено было сбыться. Екатерина никак не была заинтересована в том, чтобы ломать ею же в значительной степени заведенную и установленную бюрократическую машину. Она даже не входила в существо большинства дел, с которыми Державин к ней обращался. Довольно скоро Екатерина решила отделаться от беспокойного секретаря. В сентябре 1793 года Державин был назначен сенатором, затем президентом коммерц-коллегии, но по существу это была почетная опала.
После смерти Екатерины (1796) неукротимый Державин продолжал «браниться с царями» — ее преемниками. Павел I, назначивший его было правителем своего Совета, вскоре «за непристойный ответ» «прогнал» его обратно в Сенат. Впрочем, через некоторое время Державин снова сумел завоевать расположение Павла похвальной одой и к концу его царствования получил ряд высоких назначений. Новый царь Александр I, с образованием в 1802 году министерств, поручил Державину пост министра юстиции (по-старому генерал-прокурора — должность, которую занимал при Екатерине бывший начальник Державина Вяземский). Но поэт недолго удержался и на этом посту. Отношение к нему царя становилось все холоднее. Во время одного из докладов Державина Александр гневно прервал его: «Ты меня всегда хочешь учить, я самодержавный государь, и так хочу» (6, 806). В другой раз на вопрос Державина, чем он провинился перед царем, тот саркастически ответил: «Ты очень ревностно служишь» (6, 821). В 1809 году Державин был окончательно «уволен от всех дел».
Многие современники вслед за Екатериной склонны были объяснять непрерывные служебные злоключения Державина — его взлеты и падения — свойственными ему вспыльчивостью, неуступчивостью, неумением ужиться с окружающими. После окончательной отставки Державина один из его многочисленных недоброжелателей иронически писал, что он «из генерал-прокурорского дома взлез опять на Парнас. Опасно, чтоб там не прибил Аполлона и не обругал муз» (8, 841). Сам Державин считал, что он страдает за свою неуклонную приверженность к справедливости, за требование, чтобы не чин почитал чина, а каждый чин превыше всего ставил правду. «Я тем стал бесполезен, что горяч и в правде черт», — восклицал он в стихах периода одной из своих служебных опал; а в своей ранней оде «На великость», входящей в цикл читалагайских од, призывал ополчаться за правду против всех, хотя бы и против самого бога («Пускай сам бог ему грозит»). Державин был человеком своего времени, он отнюдь не был лишен слабостей, недостатков, предрассудков людей своего класса. Но беспристрастное рассмотрение дошедших до нас многочисленных материалов показывает, что в данном случае прав был поэт, а не его враги.
Оглядываясь на всю свою служебную деятельность, Державин не без законной гордости мог сказать: «Без всякой подпоры и покровительства, начав со звания рядового солдата и отправляя через двенадцать лет самые низшие должности, дошел сам собой до самых высочайших». Но и в высших придворно-вельможеских сферах Державин сумел сохранить замечательную самобытность своего характера: своеобразную «демократичность», простоту и вместе с тем страстность натуры, откровенность, правдолюбие, смелую прямоту в обращении с сильными мира, гордое сознание своего собственного достоинства. Эти черты облика Державина с замечательной выпуклостью проступают и в его поэтическом творчестве.