Стихотворения

Гюго Виктор

Джерси, июль 1853

IV

ПЕСНЯ

Мы гуляли там, меж седых развалин Башни вековой; Доносился к нам, смутен и печален, Говор волн глухой. Все ж понятен был нам напев стихии, Отзвук дальних бурь; Звал он: «Встаньте вновь, истины святые! Просияй, лазурь! Мир захвачен в плен, и закон — в руинах, Всюду звон оков; Взвейтесь в небеса на крылах орлиных, Мысли мудрецов! Встаньте, возродясь, в полнозвучном хоре Заалевших вод, Над ночною тьмой вскиньте ваши зори, Солнце и народ! Вас же, — пусть летит с молнией шальною, С громом стая гроз, — Не сломить грозе, не свалить прибою, Узник и утес!»

Джерси, октябрь 1852

V

БЛЕСК

О, время дивное! О, хохот до истерик Всех европейских стран, всех штатов двух Америк! Утесы льют слезу! Кровь капает с икон, Кой-как повешенных! Косят глаза мадонн! Все монстры чудные, о ком и не слыхали, С чистосердечием пред миром воссияли! Вот жалуется пот, что деготь — страх смердит! Обнюхав Шейлока, орет Иуда: «Жид!» Мышьяк разоблачил все подлости морфина! Взор укоризненный вперяет Мессалина В разгульную Готон, и, значит, быть грозе, И в подлости Дюпен изобличил Созе! Да, здесь карманщика клеймит громила глухо, Фальстаф уставил перст Силену прямо в брюхо, И, на глаза спустив ресниц густую тень, Стыдливо Ласенер бормочет: «То — Кастень!» Я созерцаю век — и я имею право: Страданье — мой удел, а смех — моя забава… Найдет ли бедная старуха Клио путь, Чтобы из этого кошмара ускользнуть? Империю до дна я вижу как воочью, Когда, не в силах спать, я у окошка ночью Мечтаю, а вдали сверкает тяжело Сквозь мглу и океан маяк у Сен-Мало… Каким безумием весь этот бред измерить? Да, факт: империя — я не могу поверить! — Пятью бандитами воскрешена в полдня. Наполеон-Титан дремал!.. О, западня!.. Прощен отечеством, он спал в покое склепа, Когда с ножами вдруг, кроваво и свирепо, Бандиты ринулись, — и сутки шла борьба! Наполеон-Пигмей родился в ней. Судьба, Слуга безжалостный святого искупленья, В

кровь палец обмакнув, метнула оскорбленье Знаменам порванным, лохмотьям прежних слав, Карикатурой сей могилу запятнав. И вот — они цветут! Цветут! Окиньте взглядом! О, срамом вздутая эпоха с голым задом! Он царствует, фигляр, — под общий смех и глум, — И шепчет, руку вздев: «Mentior, ergo sum». [7] Дни, месяцы, года идут, а сей флегматик, Порой вдруг бешеный, сей сумрачный лунатик, Что прозван Бомбою, царит за годом год, И преступление с ним об руку идет. Какое зрелище! Гуляет, вздернув плечи, Химера мерзкая с фигурой человечьей Средь бела дня! Кишат на коже у него Сюэнов скопища, — глядите! — Ничего: Он шествует нагим, бесстыдным, наглым, темным, Бароша не прикрыв хотя б листочком скромным! Макиавелли рад он показать, смеясь, Своей присяги труп, что им же брошен в грязь. Он сыплет золотом. Скорей! Давайте шляпу! Маньян подставил клюв, Тролон распялил лапу. Все ладно! Подлецы мерзавца чтут главой! Все чудно! Правильно! Итог всему простой: Им церковь пленена, им опера объята; Украл он? С нами бог! Зарезал он? Кантата! По барину — слуга, по нравам — и закон; Империя — сплошной блистающий притон; Презренье хлопает в ладоши: «Браво! Браво!» Все согласовано: и камень и оправа. Ну и коллекция! Ну, выбор! Ну, дворец! Одним Лойола — дед, другим Бабеф — отец. Нет, ни в Венеции не встретишь, ни в Бергамо Столь мерзостных личин среди свистков и гама! Где цель у общества? Кто все права поверг? Все перевернуто изнанкою наверх. Отброс презреннейший красуется на троне. Тряпичники бредут в ночи, среди зловоний, Крюки нечистые направив на сенат… Вот власть имущие, вот все они подряд, Что в низости живут, чтоб умереть святошей: Вот президент палат, префект, министр — под ношей Дел государственных томящиеся… Кто Сей побирушка, рвань, любивший Фликото, Сильнее, чем Шеве, — католик правоверный, Что жил на чердаке и спал на тряпке скверной, И целый день строчил, немыт, но горделив, Дух псины вымокшей вокруг распространив? Он в государственном теперь сидит совете За тридцать тысяч в год… Другой вот на примете: Он был бухгалтером и — жулик или вор? — Подчистил записи. Теперь он прокурор. Вон тот — по ярмаркам скитался с обезьяной, А ныне — депутат. Вот тот — в рубашке рваной Шатался шесть недель и, на носках войдя В чужую комнату, снял тихо ключ с гвоздя И все исподнее похитил из комода; Описана ли где в сказаниях народа Столь пламенная страсть до нижнего белья? Вчера домашний вор, сегодня стал — судья. Вон те, духовники всей шайки, если надо, Из папы выдоят энциклику для стада. Вон те, газетчики, хотя бы тем сильны, Что частным образом с самим Христом дружны; Когда они твердят, как о своей квартире, О храме, — я готов им верить: в этом мире Лишь им одним к лицу жить, праведно постясь, И вовлекать святых в интимнейшую связь. Ужиться мог бы ведь с Вейо святой Антоний!.. Вон дальше — генерал, что смотрит благосклонней, Чем даже капеллан: откормлен он вдвойне. Тот— плут. У этого сломали на спине Две дюжины тростей. Взгляните на каналью: Когда январь нас жжет как бы каленой сталью, В опорках стоптанных и каблуков лишен, Он мудро надевал две пары панталон, Чьи дыры, к счастию, нигде не совпадали; Теперь в сенате он — как некогда в подвале; Об этом «некогда» я память сберегу… То брюхо видите? — Опуль. Тот нос? — Аргу. Тот поп — он даже здесь покрыт своим позором. Бежим! История наносит с хладным взором Ройе — удар бича, Монжи — пинок ногой. Один плечо потер, погладил зад другой, И ничего! Живут. Кто может их обидеть?.. И чем? А господин, привыкший ненавидеть Свободомыслие толпы, трибун, газет, Совсем не жаждущий себя тащить на свет, — Доволен может быть; успех сверх ожиданий: Сияние двора и блеск лакейской дряни, Казалось цезарю, мир ослепят до слез, Чтоб все смежили взор… Все затыкают нос. Возьмем-ка Богарне и разглядим под лупой, Сначала одного, потом со всею труппой. Добра — ни зернышка, хотя бы напоказ! Свирепость лишь да грязь; а человек — погас. То, что мы тупостью душевной называем, Прекрасно впрок идет презренным негодяям. Вслед сброду этому тьмы простофиль идут; Все Трибуле-шуты, все Санчо Пансы тут. На них любой режим любую кладь навьючит И всякой пакости сих добряков обучит. Руфины — в мокрецах, Сеяны — без копыт, Но как в седле тиран в сенате том сидит. Там солдафон с судьей гремят одним оркестром: Тот короля казнил, тот к урне шел с де Местром; Во всех парламентах у них местечко есть; Видавшие Мори к Сибуру могут лезть; Им весело; они смеются трюкам старым, Башками лысыми тряся по кулуарам; При дяде подлые, те старики сейчас, Во дни племянника, гнуснее во сто раз. Сих мандаринов сонм, что в ноги пал татарам, Спешит к ним с верностью, с любовью и с катарром, И смотрит богдыхан, приветливо смеясь, На одряхлевшую до слабоумья мразь. Ликует банда! Есть чем ей развлечься ныне. Союз, где коршуны довольны и гусыни! Вы, августы, в сенат вносившие порой Проекты соуса для рыбы отварной; Ты, с шеей лебедя, властительница Нила; Ты, Борджа, бредивший там, где вино свалило; Ты, черных деспотов германских злобный род; Ты, секший море Ксеркс, и неба враг — Нимрод; Кайафа, ты, кто сплел венок терновый Правде; Ты, Мессалины муж и Агриппины, Клавдий; Ты, Коммод, в сонм богов введенный на земле; Вы, Росас, Итурбид, Сулук и Ришелье; Монахи — над умом и словом бич подъятый; Ты, Инквизиция; вы, Звездные Палаты; Советы Десяти; суды, где меркнет свет; Султаны грозные — Мурад, Селим, Ахмет; Цари из букварей — кого боятся дети, Князья, и герцоги, и папы всех столетий, Тираны — сплошь в крови, но боги во плоти, — Скажите, можно ль грань, предел, рубеж найти, Где прекращается душевное увечье: Растленье общества и низость человечья?.. И под напев смычков вся банда в пляс пошла! Бал в думе городской; в сенате бал-гала. Пляшите, судьи: вам приличен танец шпаги; Вам — полька, Фульд с Мопа, клейменые бродяги, И ты, Персиль, чей нос — как гильотинный нож; Потопай, Домбидо, весь дом кидая в дрожь; Пляшите, волки; в пляс, шакалы и гиены, Каких не знал Бюффон, — Делангли и Дюпены; Медведи Бустрапы, намордники надев, Вальсируйте — Парье, Бийо, Друэн, Лебеф; Форе и Леруа, убийцы, гряньте плясом С Опулем-тыквою, с Мюратом толстомясым! В Кайенне ж, в Африке, предсмертный хрип стоит; И «Дюгеклен», понтон, ребятами набит Десятилетними («злодеев» истребляют), — И те, завшивлены, в чахотке погибают; И матери, в слезах, на пышный глядя трон, Не знают даже, где их мальчик погребен! И вновь Сансон, палач, к нам выполз из берлоги, И часто вечером наводят ужас дроги: Влачатся медленно по грубой мостовой, И что-то прыгает в корзине кровяной!.. О, дайте, дайте мне бежать на берег моря И свежий запах волн вдыхать, вдали от горя!.. Смеется Джерси мой, свободный островок; Стада овец в лугах; цветет веселый дрок; Шелками белыми на скалы пена плещет; Порой на дальний холм, где острый ветер хлещет, Взлетит горячий конь и, гриву распустив. Под небо ржанием кидает свой призыв!

7

Я лгу, следовательно, я существую (лат.).

Джерси, 24 мая 1853

VI

ТЕМ, КТО СПЯТ

Пора вставать! Настало завтра. Бушует полая вода. Плевать на их картечь и ядра. Довольно, граждане, стыда! Рабочие, наденьте блузы! Ведь шли на королей французы? Был Девяноста Третий год! Разбейте цепь, восстаньте снова? Ты терпишь карлика дрянного, С титаном дравшийся народ? Встать на хозяина и челядь! Побороть их! Бог все-таки за нас. Попы, конечно, против, — Лишь бог для нас закон. Все тлен и суета пред ним, и все остынет. Пред богом, как щенок, трясется тигр в пустыне И на море дракон. Одним лишь веяньем он, будто стаю птичью, Сметает всех церквей, всех идолов величье И святость всех икон. Вам нечем драться? Ладно! Молот Возьмите в руки или лом! Там камень мостовой расколот, Сквозь стену вырублен пролом. И с криком ярости и с криком Надежды, в дружестве великом, — За Францию, за наш Париж! В последнем бешеном боренье, Смывая с памяти презренье, Ты свой порядок водворишь! Иль надо приводить в пример вам роялистов? Ведь был же их напор безумен и неистов, Когда, куда ни глянь, Давало мужество, пространствами владея, Двойную мощь рукам. Не правда ли, Вандея? Не правда ли, Бретань? Чтоб влезть на бастион, чтоб во дворцы ворваться, Чтоб дулам пушечным до смерти не сдаваться, Хоть с кольями восстань! Но если жизнь в клоаке черной Еще продлится день иль час, Не надо вам трубы иль горна, Я отыщу клеймо для вас, Трусливых и неблагодарных Потомков предков легендарных! Как быстро выродились вы! Какой знобимы лихорадкой, Как вы малы! Как это гадко, Что кроликов рождают львы!

Джерси, сентябрь 1853

VII

LUNA [8]

О Франция, к тебе, пусть спящей, Изгнанники, взываем мы! Есть голос у глубин гремящий, Чтоб слышать, уши есть у тьмы. Униженных народов гений Тираном мужества лишен: Он за решетку заблуждений И предрассудков заключен. Посажен под замок трусливо Мыслитель смелый и герой; Но взмахом крыл Идея живо Разрушит крепких прутьев строй И вновь свершит полет победный, Как в девяносто первый год: Порыв могучей птицы медной Вмиг бронзу клетки разобьет. Пусть мрак над миром лег покровом, Струит Идея блеск лучей И заполняет светом новым Лазурь померкшую ночей. Маяк, светящий одиноко, Луч, посланный судьбой, она — Земли лампада, что высоко На чистом небе зажжена. Смиряет смерть и жизнью правит, Дает страдающим покой; Она злодеям бездну явит, Укажет правым путь прямой. Когда во мгле густой, бескрайной Она, бессонного мечта, На горизонте, полном тайной, Встает, спокойна и чиста, — Рычат и ненависть, и злоба, И фанатизм, не зная сна, Как воет грязных псов утроба, Едва появится луна. Так созерцайте, о народы, Идею! На ее челе Уже почиет луч свободы, Что завтра явит свет земле!

8

Луна (лат.).

Джерси, июль 1853

VIII

ЖЕНЩИНАМ

Какая мразь кругом! Величье сохранили Лишь женщины… Цветы на стенах кровь прикрыли, Гремят балы; пускай злодеев грязный рой Вальсирует. Но вы, о сестры, взор живой С презреньем шлете им, плечами пожимая; В усмешке нежных губ — мерзавцам кара злая! Пускай сверкает фрак расшитый и бандит В перчатке пятерню когтистую таит, Пусть галуны горят на треуголке гнусной, — Смешно вам это все: весь этот блеск безвкусный И этот новенький — уже червивый — трон. К вам, женщины, господь был милостивым: он Лишь чайкам легким дал бесстрашно льнуть к пучине И вам, красавицы, предстать как героини. Величье их теперь и дедов честь в былом — Вот все, что есть у нас. Проклятье! Ночь кругом; Взор сумраки томят всё более густые! Народ французский, да, народ-пророк, мессия, Всечеловечьих

прав бестрепетный кузнец, Чьей наковальни гром в мир из конца в конец Летел, чей горн блистал вулканом звездной пыли; Народ, развеявший, как прах, зубцы бастилий, Швырнувший в ярости, став самодержцем вдруг, Века монархии под медный свой каблук, Сметавший королей с их грозными полками Одним дыханием, как дымку над полями; Пред кем низверглись вмиг, лишь рассердился он, И Робеспьер-гигант и великан Дантон; Да, гордый мой народ, народ непобедимый, Сегодня весь дрожит, как лист, грозой гонимый; Не смеет пикнуть он, испугом обуян: Пред ним болтун Тролон и солдафон Маньян!.. Да, это зрелище!.. Нас в кулаке сжимая, Средь общей нищеты мильоны проедая, Руэры и Мопа, ночных канав приплод, Восходят; все молчат… Нас подчинивший сброд, В Кайенне каторжной предсмертный ад устроив, Туда, в среду убийц, высоких шлет героев; Молчат… В понтонах бред; в ответ — хотя бы звук… Детей гноят в тюрьме в Алжире; тишь вокруг… Вы плачете? Ну что ж! Но умный — втайне плачет. Палач, кровавый жнец, в своей телеге скачет С корзиной полною; хотя бы вздох один… А он — он царствует, Тиберий-Эдзелин; Он, сколопендра, счел себя за скорпиона; Он вешать, как палач хотел бы неуклонно; В крови измазанный, прелат ему кадит; Он, цезарь-нетопырь, хвастливо говорит Царям: «Вот скипетр мой»; шпане: «Вот преступленье». Он победил; обмыт, приняв благословенье, С державою в руке, в порфиру облачен, Войдя в историю, к ядру прикован он И нам плюет в лицо. И правит!.. Все безгласны… Лишь вам, о женщины, в чело волною красной Негодование кидается и стыд, Волнуя грудь, — и взор сквозь пленку слез горит; Для деспота у вас презреньем налит кубок, И коршуны дрожат под клювами голубок! Изгнанник вдумчивый, я воздаю вам честь! О да, вы — нежный пол, в котором воля есть Любить и сострадать, вести борьбу святую, Спасая Францию, спасая Ветилую. Геройских можете вы достигать высот, И там Шарлотта вдруг или Юдифь сверкнет. На вашей доблести всегда налет печали: Вы были Порцию, Корнелию нам дали, Вы были Аррией — с улыбкой под ножом. Ваш дух пылает тем немеркнущим огнем, Что светит нациям, паденья мрак рассеяв, Что вдохновляет мать героев Маккавеев, Что Амадиса пыл в грудь Жанны д'Арк струит И злобным деспотам на их пути грозит, Преградой стойкою триумфам их и гневу Святую ставя мать иль благостную деву! И если вам порой, в видении ночном, Архангел Михаил с пылающим мечом Предстанет в небесах, прекрасный и крылатый, С презренной гидрою, его стопами смятой, — Нам как Свобода он, как Слава предстает! Кто ж эту красоту и нежность наречет? И сердце говорит, — и есть тому причина, — Что ангел — женщина скорей, а не мужчина!

Джерси, май 1853

IX

НАРОДУ

Безмерный океан с тобою схож, народ! И кротким может быть и грозным облик вод; В нем есть величие покоя и движенья; Его смиряет луч и зыблет дуновенье; Он — то гармония, то хриплый рев и гром; Чудовища живут в раздолье голубом; В нем созревает смерч; в нем тайные пучины, Откуда и смельчак не выплыл ни единый; На нем как щепочка любой колосс земли; Как ты — насильников, крушит он корабли; Как разум над тобой, над ним маяк сверкает; Он — бог весть почему — то губит, то ласкает; Его прибой — на слух как будто стук мечей — Зловещим грохотом звучит во тьме ночей, И мнится, океан, — как ты, людское море, — Сегодня зарычав, все разворотит вскоре, Меча на берег вал, как бы металл меча; Он Афродите гимн поет, ей вслед плеща; Его огромный диск, его лазурь густая Полночных звезд полны, как зеркало блистая; В нем сила грубая, но нежность в ней сквозит; Он, расколов утес, травинку пощадит; Как ты, к вершинам он порою пеной прянет; Но он, — заметь, народ! — вовеки не обманет Того, кто с берега, задумчив и пытлив, Глядит в него и ждет, чтоб начался прилив.

Берег океана, июль 1853

X

«Макбета ведьмы! Эй! Тащите ваш котел!..»

Макбета ведьмы! Эй! Тащите ваш котел! Я вам для варева Империю обрел; Берите старую и новую. На мясо Взять надо толстяка Берже и Эспинаса; Вздувайте уголья, варите хорошо! Вот вам Реаль, Мопа, Юллен, Маре, Фрошо; Святой Наполеон и с ним святой Игнатий, Фуше попорченный, Тролон, подгнивший кстати. Откиньте Аустерлиц, прибавьте Сатори — И, груди разметав, мешайте до зари. Увидев, как пигмей ползет из великана, Сумейте выпарить остатки Талейрана; Пусть дядя вверх идет, и вниз — племянник-вор. И что ж получится у вас в котле? — Позор!

Джерси, 26 мая 1853

XI

ПАРТИЯ ПРЕСТУПЛЕНИЯ

«Друзья и братья! При наличии этого бесчестного правительства, отрицающего всякую мораль и препятствующего всякому социальному прогрессу; при наличии этого правительства, убийцы народа и насильника законов; правительства, которое рождено силой и должно погибнуть от силы; правительства, которое вознесено преступлением и должно быть низвергнуто правом, — француз, достойный имени гражданина, не знает и не хочет знать, есть ли где-нибудь подобие выборов, комедия всеобщего голосования и пародия всенародного опроса; он не спрашивает, есть ли голосующие люди и люди, заставляющие голосовать; есть ли стадо, именуемое сенатом и рассуждающее, и другое стадо, именуемое народом и подчиняющееся, он не спрашивает, действительно ли папа будет короновать у центрального алтаря Собора Парижской богоматери человека, который (не сомневайтесь это неизбежное будущее) будет прикован палачом к позорному столбу. При наличии г. Бонапарта и его правительства гражданин, достойный этого имени, делает и должен делать одно: он заряжает ружье и ждет подходящей минуты.

Джерси, 31 октября 1852».

(Декларация республиканских изгнанников на Джерси по поводу Империи, опубликованная в «Momteur» и подписанная в оригинале: Виктор Гюго, Фор, Фомберто)

«Мы всеми силами души клеймим недостойные и преступные манифесты партии преступления».

(Риансе, газета «Union», 22 ноября)

«Партия преступления подымает голову»

(Все бонапартистские газеты хором)

Итак, правитель сей с когтистою рукой, Подложный Бонапарт и цезарь накладной, Бесспорный Богарне, да и Верхюль отчасти, Тюремщик яростный, предавший папской власти Республиканский Рим, чтоб распяли его, Убийца родины и слова своего, Ничтожный выскочка, слепой судьбы находка, Под маской гордости прожорливая глотка, Его высочество, ловкач средь катастроф, Волк, на кого спустил я стаю гончих строф, Пират и горлорез, бесстыжий, беспощадный, — Он триумфальный день в позор окутал смрадный, Злодейством славу смёл, поверг победу ниц, Он у истории похитил Аустерлиц; Бандит, он лаврами свой нож прикрыл заране; Все им растоптаны — рабочие, крестьяне; Он грудой мертвых тел — «мятежникам в пример» — Заставу завалил вблизи Сите-Бержер; Он саблей грубою рубнул свою присягу, Убил законы он, стремление ко благу, Честь, справедливость — все, вплоть до надежд, убил; Он кровью Франции святою обагрил Струи всех наших рек от Сены и до Вара; Он Лувр себе добыл — не гроб в грязи Кламара; Теперь он царствует, и подлая пята Твои, о родина, расплющила уста! Вот что им сделано! Я не приумножаю… Когда ж разбойника и всех мерзавцев стаю С негодованием у власти увидав И жаждая конца насилий и расправ, Мы кличем, ужаса полны и отвращенья: «Вставайте, граждане! Хватай, народ, каменья! Прочь саблю гнусную, что даже и не меч! Пусть вновь сияет День, пусть Право держит речь!» — То это, значит, мы, кто от ножа бежали, От лап разбойничьих, — разбойниками стали! То это мы зовем гражданскую резню И тащим факелы — страну предать огню! Так!.. Растоптать закон и властвовать террором; Быть плутом, циником, лжецом, убийцей, вором; Мерзавцем будучи, «я — цезарь» бормотать; И мысль, и жизнь, и вздох давить и удушать; Заставить пятиться Восемьдесят Девятый; Затычкой рты заткнуть у прессы и Палаты; Как зверя, нацию в намордник затянуть; В казармах царствовать, в альковах нежа грудь; В бюджете лаз пробить прохвостам восхищенным; Обречь несчастный люд прожорливым Тролонам, Затем, что был народ — давно до наших дней — Добычею дворян и жертвой королей; Дать на съеденье псам объедок этот львиный; Себе мильоны взять с улыбкою невинной; Всем афишировать, что в нем сидит сатрап; Кутить в открытую в кругу распутных баб; Героев истязать, на каторгу упрятав; Изгнать всех честных; жить меж нравственных кастратов, Как византийский царь средь евнухов-рабов; Знать ремесло убийц и трюки шулеров; Все это — о народ! — и честь и добродетель!.. А если кто-нибудь, всех мерзостей свидетель, Изгнанник, веруя в закон, сквозь фимиам Вдруг крикнет деспотам и верным их войскам: «Вы — угнетение, разбой, неправосудье; А вы — солдаты их, вы — сабли и орудья; Земля, покорствуя, лежит у ваших ног; Мы — пыль ничтожная, а вы — колосс и бог; Ну что же, вступим в бой, явив свою природу: Вы — за насилие, а мы — мы за свободу!» И если, показав понтонов черный флот, Изгнанник тот опять к народу воззовет: «Французы! Страшен день бесплодных покаяний Над прахом праведных, над памятью терзаний!.. Воскресни, Франция! Имперский гроб разбей, Нерона-паука сорви с груди своей Прекрасной, хоть в крови! Покинь земное лоно, Сжимая честный меч и хартию закона!» — И если этот крик личину со лжеца Сорвет, и поразит пирата, и в сердца Проникнет истиной и станет мыслью здравой, То мы — преступники! Ты слышишь, боже правый? Вот что они твердят перед лицом твоим, Провидец, для кого прозрачны мрак и дым, Что перед вечными очами громоздится! Как! На руках убийц и кровь еще дымится; И не успел еще истлеть в кровавых рвах Сраженных стариков, детей и женщин прах; Еще в крови Париж; еще порхает в небе Присяга ложная!.. И вот, среди отребий, Отбросов общества, какую речь ведут! О, ропот ярости, упрятанной под спуд! Вот жирный выкормок, веселый и румяный, Твердит: «Мешает спать шум этот неустанный; Вое ладно; у купцов утроилась лихва; На наших женщинах — цветы и кружева!» — «К чему тут жалобы? — орет второе Некто. — Бродя бульварами, лоща асфальт проспекта, На бирже сотни три беру я каждый день; Деньга рекой течет — глотай, кому не лень! Три франка десять су гребет простой рабочий — Ведь это ж рай! Париж кипит с утра до ночи. А демагогов нет: их выкинули вон; Тем лучше. Принц меня в восторг приводит: он Умеет жить, хоть я постиг его не сразу. Ну, выгнал он глупцов, мятежную заразу, — Мне что? А мертвые… Мир этим дуракам!.. Пусть умные живут! В какое время нам Дышалось так легко и были мы так сыты От поземельного и общего кредита? Республика еще рычит из тайных нор; Ужасно!.. Труд, прогресс, права, свобода… Вздор! Еще вчера я взял изрядный куш на франке. Я в декламациях не нахожу приманки И, правду говоря, не вижу в том забот, Что совесть падает, коль ренты курс растет». О, мерзостный жаргон! Им говорят и пишут!.. Ну, слушайте же все, кто счастьем так и пышут, То, что мы скажем вам, но скажем только раз! Да, мы, гонимые по всем путям сейчас, Без паспорта в руках, без имени, без дома, Да, мы, изгнанники, не знавшие надлома, Не пожелавшие, чтобы дичал народ, Но и отвергшие заране эшафот И репрессалии — когда вернется право; Мы — те, кого пока поверг Мандрен кровавый, Мы, чтоб убить позор, свободу воскресить, Сияньем совести все лица озарить, Освободить мадьяр, ломбардцев, немцев, римлян, Над всей Европою, хоть горизонт продымлен, Вновь мать-Республику взнести как солнце прав; Дворцы и хижины избавя от расправ, Дать Братству расцвести, как встарь, цветком любимым, Труд сделать правилом и правом нерушимым, Из гроба каторги открыть страдальцам путь И в семьи скорбные кормильцев их вернуть И вырвать, наконец, век и народ великий Из лап насильника и всей преступной клики, — Чтоб этого достичь, с пылающей душой Мы снаряжаемся в тиши и тьме ночной И объявляем всем, что мы вполне готовы (Страдания — ничто; заслуга — в жертве новой) За это жизнь отдать, лишь бог прикажет нам! Ведь лучше умереть, чем видеть этот срам; Ведь всех попрал сапог морального урода: У нас — нет родины, у вас — взята свобода! Да, знайте все, кому докучен рокот гроз, Кто, в жажде золота, по горло влез в навоз, Что мы не предадим народ на истребленье; Что будем призывать до смертного мгновенья На помощь Франции, хрипящей под пятой, Как предки делали, восстанья взрыв святой! Мы бога вынудим ударить в мир громами! Вот наши замыслы. Вот каковы мы сами: Мы предпочтем, — пусть рок раздавит нас, резвясь, — Чтоб наша кровь текла, чем прела ваша грязь.

Джерси, ноябрь 1852

XII

«Твердят мне: «Берегись!..»

Твердят мне: «Берегись!»; советуют серьезно: «Нерону метя в грудь, Таись! Нельзя идти, трубой сатиры грозной Свой возвещая путь. Припомни Эттенгейм; ловушек бойся; знака Жди — хоть бы много лет. Будь как Херея: он пришел под сенью мрака, Один, переодет. Лишь осторожность нас хранит от ям и петель, Лишь тьма нас может скрыть». Нет! Тем я жалкую оставлю добродетель, Кто долго жаждет жить.