Стихотворения

Карамзин Николай Михайлович

1795

К бедному поэту

Престань, мой друг, поэт унылый, Роптать на скудный жребий свой И знай, что бедность и покой Еще быть могут сердцу милы. Фортуна-мачеха тебя, За что то очень невзлюбя, Пустой сумою наградила И в мир с клюкою отпустила; Но истинно родная мать, Природа, любит награждать Несчастных пасынков Фортуны: Дает им ум, сердечный жар, Искусство петь, чудесный дар Вливать огонь в златые струны, Сердца гармонией пленять. Ты сей бесценный дар имеешь; Стихами чистыми умеешь Любовь и дружбу прославлять; Как птичка, в белом свете волен, Не знаешь клетки, ни оков, ― Чего же больше? будь доволен; Вздыхать, роптать есть страсть глупцов. Взгляни на солнце, свод небесный, На свежий луг, для глаз прелестный; Смотри на быструю реку, Летящую с сребристой пеной По светло-желтому песку; Смотри на лес густой, зеленый И слушай песни соловья. Поэт! Натура вся твоя. В ее любезном сердцу лоне Ты царь на велелепном троне. Оставь другим носить венец: Гордися, нежных чувств певец, Венком, из нежных роз сплетенным, Тобой от граций полученным! Тебе никто не хочет льстить: Что нужды? кто в душе спокоин, Кто истинной хвалы достоин, Тому не скучно век прожить Без шума, без льстецов коварных. Не можешь ты чинов давать, Но можешь зернами питать Семейство птичек благодарных; Они хвалу тебе споют Гораздо лучше стиходеев, Тиранов слуха, лже-Орфеев, Которых музы в одах лгут Нескладно-пышными словами. Мой друг! существенность бедна: Играй в душе своей мечтами, Иначе будет жизнь скучна. Не Крез с мешками, сундуками Здесь может веселее жить, Но тот, кто в бедности умеет Себя богатством веселить; Кто дар воображать имеет В кармане тысячу рублей, Копейки в доме не имея. Поэт есть хитрый чародей: Его живая мысль, как фея, Творит красавиц из цветка; На сосне розы производит, В крапиве нежный мирт находит И строит замки из песка. Лукуллы в неге утонченной Напрасно вкус свой притупленный Хотят

чем новым усладить. Сатрап с Лаисою [53] зевает; Платок ей бросив, засыпает. Их жребий: дни считать, не жить; Душа их в роскоши истлела, Подобно камню онемела Для чувства радостей земных. Избыток благ и наслажденья Есть хладный гроб воображенья; В мечтах, в желаниях своих Мы только счастливы бываем; Надежда — золото для нас, Призрак любезнейший для глаз, В котором счастье лобызаем. Не сытому хвалить обед, За коим нимфы, Ганимед Гостям амврозию разносят, И не в объятиях Лизет Певцы красавиц превозносят; Все лучше кажется вдали. Сухими фигами питаясь, Но в мыслях царски наслаждаясь Дарами моря и земли, Зови к себе в стихах игривых Друзей любезных и счастливых На сладкий и роскошный пир; Сбери красоток несравненных, Веселым чувством оживленных; Вели им с нежным звуком лир Петь в громком и приятном хоре, Летать, подобно Терпсихоре, При плеске радостных гостей И милой ласкою своей, Умильным, сладострастным взором, Немым, но внятным разговором Сердца к тому приготовлять, Чего… в стихах нельзя сказать. Или, подобно Дон-Кишоту, Имея к рыцарству охоту, В шишак и панцирь нарядись, На борзого коня садись, Ищи опасных приключений, Волшебных замков и сражений, Чтоб добрым принцам помогать Принцесс от уз освобождать. Или, Платонов воскрешая И с ними ум свой изощряя, Закон республикам давай [54] И землю в небо превращай. Или… но как все то исчислить, Что может стихотворец мыслить В укромной хижинке своей? Мудрец, который знал людей, Сказал, что мир стоит обманом; Мы все, мой друг, лжецы: Простые люди, мудрецы; Непроницаемым туманом Покрыта истина для нас. Кто может вымышлять приятно, Стихами, прозой, — в добрый час! Лишь только б было вероятно. Что есть поэт? искусный лжец: Ему и слава и венец!

53

Лаиса — греческая гетера V в. до н. э.; здесь: нарицательное имя красавицы, продающей любовь за деньги.

54

Или, Платонов воскрешая… // Закон республикам давай… — Карамзин сочувственно относился к воззрениям Платона на республиканский строй, однако «Платонову республику мудрецов» считал утопией, «мечтой», которая никогда не может быть осуществлена в действительности.

1796

Тацит [55]

Таци́т велик; но Рим, описанный Таци́том, Достоин ли пера его? В сем Риме, некогда геройством знаменитом, Кроме убийц и жертв не вижу ничего. Жалеть об нем не должно: Он стоил лютых бед несчастья своего, Терпя, чего терпеть без подлости не можно!

1797

55

Тацит. — Тацит Публий Корнелий (55—120) — римский историк. Резко осудил деспотизм римских императором и падение нравов в Римской империи.

Протей, или Несогласия [56] стихотворца

N.B. Говорят, что поэты нередко сами себе противоречат и переменяют свои мысли о вещах.

Сочинитель отвечает:

Ты хочешь, чтоб поэт всегда одно лишь мыслил, Всегда одно лишь пел: безумный человек! Скажи, кто образы Протеевы исчислил? Таков питомец муз и был и будет ввек. Чувствительной душе не сродно, ль изменяться? Она мягка как воск, как зеркало ясна, И вся природа в ней с оттенками видна. Нельзя ей для тебя единою казаться В разнообразии естественных чудес. Взгляни на светлый пруд, едва едва струимый Дыханьем ветерка: в сию минуту зримы В нем яркий Фебов свет, чистейший свод небес И дерзостный орел, горе один парящий; Кудрявые верхи развесистых древес; В сени их пастушок с овечкою стоящий; На ветви голубок с подружкою своей (Он дремлет, под крыло головку спрятав к ней) — Еще минута… вдруг иное представленье: Сокрыли облака в кристалле Фебов зрак; Там стелется один волнистый, сизый мрак. В душе любимца муз такое ж измененье Бывает каждый час; что видит, то поет, И, всем умея быть, всем быть перестает. Когда в весенний день, среди лугов цветущих Гуляя, видит он Природы красоты, Нимф сельских хоровод, играющих, поющих, Тогда в душе его рождаются мечты О веке золотом, в котором люди жили Как братья и друзья, пасли свои стада, Питались их млеко́м; не мысля никогда, Что есть добро и зло, по чувству добры были, А более всего… резвились и любили! Тогда он с Геснером свирелию своей Из шума городов зовет в поля людей. «Оставьте, — говорит, — жилище скуки томной, Где все веселие в притворстве состоит; Где вы находите единый ложный вид Утехи и забав. В сени Природы скромной Душевный сладкий мир с веселостью живет; Там счастье на лугу с фиалками цветет И смотрится в ручей с пастушкою прекрасной. О счастьи в городах лишь только говорят, Не чувствуя его; в селе об нем молчат, Но с ним проводят век, как день весенний ясной, В невинности златой, в сердечной простоте». Когда ж глазам его явится блеск искусства В чудесности своей и в полной красоте: Великолепный град, картина многолюдства, Разнообразное движение страстей, Подобных бурному волнению морей, Но действием ума премудро соглашенных И к благу общества законом обращенных: Театр, где, действуя лишь для себя самих, Невольно действуем для выгоды других; [57] Машина хитрая, чудесное сцепленье Бесчисленных колес; ума произведенье, Но, несмотря на то, загадка для него! Тогда певец села в восторге удивленья, Забыв свирель, берет для гимна своего Златую лиру, петь успехи просвещенья: «Что был ты, человек, с природою один? Ничтожный раб ее, живущий боязливо. Лишь в обществе ты стал природы властелин И в первый раз взглянул на небо горделиво, Взглянул и прочитал там славный жребий свой: Быть в мире сем царем, творения главой. Лишь в обществе душа твоя себе сказалась, И сердце начало с сердцами говорить; За мыслию одной другая вслед рождалась, Чтоб лествицей уму в познаниях служить. В Аркадии своей ты был с зверями равен, И мнимый век златой, век лени, детства, сна, Бесславен для тебя, хотя в стихах и славен. Для бедных разумом жизнь самая бедна: Лишь в общежитии мы им обогатились; Лишь там художества с науками родились — И первый в мире град был первым торжеством Даров, влиянных в нас премудрым божеством. Не в поле, не в лесах святая добродетель Себе воздвигла храм: Сократ в Афинах жил, И в Риме Нума [58] царь, своих страстей владетель, Своих законов раб, бессмертье заслужил. Не тот Герой добра, кто скрылся от порока, От искушения, измен, ударов рока И прожил век один с полмертвою душей, Но тот, кто был всегда примером для людей, Среди бесчисленных опасных преткновений, Как мраморный колосс, незыблемо стоял, Стезею правды шел во мраке заблуждений, Сражался с каждым злом, сражаясь, побеждал. Так кормчий посреди морей необозримых Без страха видит гроб волнистый пред собой И слышит грозный рев пучин неизмеримых; Там гибельная мель, здесь камни под водой: Но с картою в руках, с магнитом пред очами Пловец в душе своей смеется над волнами И к пристани спешит, где ждет его покой». В сей хижине живет питомец Эпиктета, Который, истребив чувствительность в себе, Надежду и боязнь, престал служить судьбе И быть ее рабом. Сия царица света Отнять, ни дать ему не может ничего: Ничто не веселит, не трогает его; Он ко всему готов. Представь конец вселенной: Небесный свод трещит; огромные шары Летят с своих осей; в развалинах миры… Сим страшным зрелищем мудрец не устрашенной Покойно бы сказал: «Мне время отдохнуть И в гробе Естества сном вечности заснуть!» Поэт пред ним свои колена преклоняет И полубога в нем на лире прославляет: «Великая душа! что мир сей пред тобой? Горсть пыльныя земли. Кто повелитель твой? Сам бог — или никто. Ты нужды не имеешь В подпоре для себя: тверда сама собой. Без счастья быть всегда счастливою умеешь, Умея презирать ничтожный блеск его; Оно без глаз, а ты без глаз и для него: Смеется иль грозит, не видишь ничего. Пусть карлы будут им велики или славны: Обманчивый призра́к! их слава звук пустой; В величии своем они с землею равны; А ты равна ли с чем? с единою собой!» И с тою ж кистию, с тем самым же искусством Сей нравственный Апелл [59] распишет слабость вам, Для стоиков порок, но сродную сердцам Зависимых существ, рожденных с нежным чувством… Ах! слабость жить мечтой, от рока ожидать Всего, что мыслям льстит, — надеяться, бояться, От удовольствия и страха трепетать, Слезами радости и скорби обливаться!.. «Хвалитесь, мудрецы, бесстрастием своим И будьте камнями назло самой природе! Чувствительность! люблю я быть рабом твоим; Люблю предпочитать зависимость свободе, Когда зависимость есть действие твое, Свобода ж действие холодности беспечной! Кому пойду открыть страдание мое В час лютыя тоски и горести сердечной? Тебе ль, Зенон? чтоб ты меня лишь осудил, Сказав, что винен я, не властвуя собою? Ах! кто несчастия в сей жизни не вкусил, Кто не был никогда терзаем злой судьбою И слабостей не знал, в том сожаленья нет; И редко человек, который вечно тверд, Бывает не жесток. Я к вам пойду с слезами, О нежные сердца! вы плакали и сами; По чувству, опыту известна горесть вам. К страдавшим страждущий доверенность имеет: Кто падал, тот других поддерживать умеет. Мы вместе воскурим молений фимиам… Молитва общая до вышнего доходна; Молитва общая детей отцу угодна… Он исполнение с любовью изречет; Зефир с небес для нас весть сладкую снесет; Отчаяния мрак надеждой озарится, И мертвый кипарис чудесно расцветет; Кто был несчастлив, вдруг от счастья прослезится». Богатство, сан и власть! не ищет вас поэт; Но быть хотя на час предметом удивленья Милее для него земного поклоненья Бесчисленных рабов. Ему венок простой Дороже, чем венец блистательный, златой. С какою ж ревностью он славу прославляет И тем, что любит сам, сердца других пленяет! С какою ревностью он служит эхом ей, Гремящий звук ее векам передавая! Сын Фебов был всегда хранитель алтарей, На коих, память душ великих обожая, Потомство фимиам бессмертию курит. «Все тленно в мире сем, жизнь смертных скоротечна, Минуты радости, но слава долговечна: Живите для нее! — в восторге он гласит. — Достойна жизни цель, достойна жертв награда. Мудрец! ищи ее, трудясь во тьме ночей: Да искрой истины возжженная лампада Осветит ряд веков и будет для людей Источником отрад! Творец благих законов! Трудись умом своим для счастья миллионов! Отдай отечеству себя и жизнь, герой! Для вас покоя нет; но есть потомство, слава: История для вас подъемлет грифель свой. Вы жертвой будете всемирного устава, Низыдете во гроб, но только для

очей: Для благодарных душ дни ваши бесконечны; Последствием своим дела и разум вечны: Сатурн не может их подсечь косой своей. Народы, коих вы рождения не зрели, Которых нет еще теперь и колыбели, Вас будут знать, любить, усердно прославлять, Как гениев земли считать полубогами И клясться вашими святыми именами!» Так свойственно певцу о славе воспевать; Но часто видя, как сердца людей коварны, Как души низкие все любят унижать, Как души слабые в добре неблагодарны, Он в горести гласит: «О слава! ты мечта, И лишь вдали твои призра́ки светозарны; Теряется вблизи их блеск и красота. Могу ли от того я быть благополучен, Что скажет обо мне народная молва? Счастливо ль сердце тем, что в лаврах голова? Великий Александр [60] себе был в славе скучен И в чаше Вакховой забвения искал. [61] Хвалы ораторов афинских он желал; Но острые умы его пересмехали: В Афинах храбреца безумцем называли. Ах! люди таковы: в божественных душах Лишь смотрят на порок, изящного не видят; Великих любят все… в романах, на словах, Но в свете часто их сердечно ненавидят. Для счастия веков трудись умом своим: В награду прослывешь мечтателем пустым; Будь мудр, и жди себе одних насмешек злобных. Глупцам приятнее хвалить себе подобных, Чем умных величать; глупцов же полон свет. Но справедливость нам потомство отдает!.. Несчастный! что тебе до мнения потомков? Среди могил, костей и гробовых обломков Не будешь чувствовать, что скажут о тебе. Безумен славы раб! безумен, кто судьбе За сей кимвальный звон [62] отдаст из доброй воли Спокойствие души, блаженство тихой доли! Не знает счастия, не знает тот людей, Кто ставит их хвалу предметом жизни всей!» Но в чем сын Фебов так с собою несогласен, Как в песнях о любви? то счастие она, То в сердце нежное на муку вселена; То мил ее закон, то гибелен, ужасен. Любовь есть прелесть, жизнь чувствительных сердец; Она ж в Поэзии начало и конец. Любви обязаны мы первыми стихами, И Феба без нее не знал бы человек. Прощаяся с ее эфирными мечтами, Поэт и с музами прощается навек — Или стихи его теряют цвет и сладость; Златое время их есть только наша младость. Внимай: Эротов друг с веселием поет Счастливую любовь: «Как солнце красит свет И мир физический огнем одушевляет, Так мир чувствительный любовию живет, Так нежный огнь ее в нем душу согревает. Она и жизнь дает, она и жизни цель; Училищем ее бывает колыбель, И в самой старости, у самыя могилы Ее бесценные воспоминанья милы. Когда для тайных чувств своих предмет найдем, Тогда лишь прямо жить для счастия начнем; Тогда узнаем мы свое определенье. Как первый человек, нечаянно вкусив Плод сочный, вдруг и глад и жажду утолив, Уверился, что есть потребность, наслажденье, Узнал их связь, предмет [63] [64] — так юный человек. Любящий в первый раз, уверен в том душею, Что создан он любить, жить с милою своею, Составить с ней одно — или томиться ввек. Блаженная чета!.. какая кисть опишет Тот радостный восторг, когда любовник слышит Слова: люблю! твоя!.. один сей райский миг Завиднее ста лет, счастливо проведенных Без горя и беды, в избытке благ земных! Все мило для сердец, любовью упоенных; Где терние другим, там розы им цветут. В пустыне ль, в нищете ль любовники живут, Для них равно; везде, во всем судьбой довольны. Неволя самая им кажется легка, Когда и в ней они любить друг друга вольны. Ах! жертва всякая для нежности сладка. Любовь в терпении находит утешенье И в верности своей за верность награжденье. Над сердцем милым власть милее всех властей. Вздыхает иногда и лучший из царей: Всегда ли может он нам властию своею Блаженство даровать? В любви ж всегда мы ею И сами счастливы, и счастие даем, Словами, взорами, слезой, улыбкой — всем. Минута с милою есть вечность наслажденья, И век покажется минутой восхищенья!» Так он поет — и вдруг, унизив голос свой, Из тихо-нежных струн дрожащею рукой Иные звуки он для сердца извлекает… Ах! звуки горести, тоски! Мой слух внимает: «Я вижу юношу примерной красоты; Любовь, сама любовь его образовала; Она ему сей взор небесный даровала, Сии прелестныя любезности черты. Для счастья создан он, конечно б вы сказали; Но томен вид его, и черный креп печали Темнит огонь в глазах. Он медленно идет Искать не алых роз среди лугов весенних — И лето протекло, цветов нигде уж нет, — Но горестных картин и ужасов осенних В унылых рощах, где валится желтый лист На желтую траву, где слышен ветров свист Между сухих дерев; где летом птички пели, Но где уже давно их гнезда охладели. Там юноша стоит над шумною рекой И, зря печальный гроб Натуры пред собой, Так мыслит: «Прежде все здесь жило, зеленело, Цвело для глаз; теперь уныло, помертвело!.. И я душою цвел, и я для счастья жил: Теперь навек увял и с счастием простился! Начто ж мне жизнь? — сказал… в волнах реки сокрылся… О нежные сердца! сей юноша любил; Но милый друг ему коварно изменил!.. Хотите ли змею под алой розой видеть, Хотите ль жизнь и свет душой возненавидеть И в сердце собственном найти себе врага — Любите!.. скоро прах ваш будет под землею: Ах! жизнь чувствительных не может быть долга! Любовь для них есть яд: восторгом и тоскою Она мертвит сердца; восторг есть миг — пройдет, Но душу от других благ в мире отвращает: Все будет скучно ей — тоска же в ней живет, Как лютая змея; всегда, всегда терзает. Измена, ветреность, коварство, злой обман… Кому исчислить все причины огорчений, Все бедствия любви? их целый океан, При капле, может быть, сердечных наслаждений. Когда увидите страдания черты И бледность томную цветущей красоты, Ах! знайте, что любовь там душу изнуряет. Кто ж счастливым себя любовью почитает, Тот пением сирен на время усыплен, Но тем несчастнее, проснувшись, будет он!» Противоречий сих в порок не должно ставить Любимцам нежных муз; их дело выражать Оттенки разных чувств, не мысли соглашать; Их дело не решить, но трогать и забавить. Пусть ищет филосо́ф тех кладезей подземных, Где истина живет без всех гаданий темных И где хранится ключ природы для ума! Здесь [65] сердце говорит, но истина нема; Поэты делают язык его нам внятным — И сердцу одному он должен быть приятным. Оно полюбит вещь, невзлюбит через час, И музы в сем ему охотно подражают: То хвалят с живостью, то с жаром осуждают. Предметы разный вид имеют здесь для нас: С которой стороны они явятся взору, И чувству таковы. Поди в весенний сад, Где ветреный Зефир, резвясь, целует Флору В прелестных цветниках — там зрение пленят И роза и ясмин, и ландыш и лилея: Сорви что выберешь по вкусу своему. Так точно, нежный вкус к Поэзии имея, Читай стихи — и верь единственно тому, Что нравится тебе, что сказано прекрасно, И что с потребностью души твоей согласно; Читай, тверди, хвали: хвала стихам венец. Поэзия — цветник чувствительных сердец.

56

Несогласия — здесь: противоречия.

57

…где, действуя лишь для себя самих, // Невольно действуем для выгоды других… — Мысль французских просветителей о сочетании в обществе личных и общественных интересов.

58

Нума Помпилий — легендарный идеальный правитель, второй царь Древнего Рима.

59

Апелл — Апеллес, греческий живописец (IV в. до н. э.).

60

Великий Александр — Александр Македонский.

61

Известно, что Александр излишне любил вино. (прим. автора).

62

Кимвальный звон — торжественный, праздничный звон (кимвал — древневосточный ударный музыкальный инструмент).

63

См. в Бюффоне чувства первого человека.[64] (прим. автора).

64

См. в Бюффоне чувства первого человека. — Карамзин перевел отрывок из «Естественной истории» французского натуралиста Жоржа-Луи Кюффона (1707–1788). В этом отрывке излагалась сенсуалистическая теория связи чувств и мыслей.

65

То есть в здешнем свете. (прим. автора).

1798

Надгробие шарлатана

Я пыль в глаза пускал; Теперь — я пылью стал.

1799

Меланхолия [66]

Подражание Делилю

Страсть нежных, кротких душ, судьбою угнетенных, Несчастных счастие и сладость огорченных! О Меланхолия! ты им милее всех Искусственных забав и ветреных утех. Сравнится ль что нибудь с твоею красотою, С твоей улыбкою и с тихою слезою? Ты первый скорби врач, ты первый сердца друг: Тебе оно свои печали поверяет; Но, утешаясь, их еще не забывает. Когда, освободясь от ига тяжких мук, Несчастный отдохнет в душе своей унылой, С любовию ему ты руку подаешь И лучше радости, для горестных немилой, Ласкаешься к нему и в грудь отраду льешь С печальной кротостью и с видом умиленья. О Меланхолия! нежнейший перелив От скорби и тоски к утехам наслажденья! Веселья нет еще, и нет уже мученья; Отчаянье прошло… Но, слезы осушив, Ты радостно на свет взглянуть еще не смеешь И матери своей, Печали, вид имеешь. Бежишь, скрываешься от блеска и людей, И сумерки тебе милее ясных дней. Безмолвие любя, ты слушаешь унылый Шум листьев, горных вод, шум ветров и морей. Тебе приятен лес, тебе пустыни милы; В уединении ты более с собой. Природа мрачная твой нежный взор пленяет: Она как будто бы печалится с тобой. Когда светило дня на небе угасает, В задумчивости ты взираешь на него. Не шумныя весны любезная веселость, Не лета пышного роскошный блеск и зрелость Для грусти твоея приятнее всего, Но осень бледная, когда, изнемогая И томною рукой венок свой обрывая, Она кончины ждет. Пусть веселится свет И счастье грубое в рассеянии новом Старается найти: тебе в нем нужды нет; Ты счастлива мечтой, одною мыслью — словом! Там музыка гремит, в огнях пылает дом; Блистают красотой, алмазами, умом: Там пиршество… но ты не видишь, не внимаешь И голову свою на руку опускаешь; Веселие твое — задумавшись, молчать И на прошедшее взор нежный обращать.

66

Меланхолия. — Вольный перевод отрывка из поэмы «L'Imagination» («Воображение») французского поэта Ж. Делиля (1738–1813).

1800

ПРИМЕЧАНИЯ

Николай Михайлович Карамзин (1766–1826) родился в Симбирской губернии в семье дворянина. Учился сначала дома, затем в одном из частных пансионов Симбирска и, наконец, в пансионе профессора Шадена в Москве. Недолго служил в петербургском гвардейском полку. После смерти отца оставил службу и вернулся в Симбирск. Ведет здесь рассеянную светскую жизнь. По совету директора Московского университета, видного масона И. П. Тургенева, переезжает в Москву и сам становится масоном. Вступает в «Дружеское общество», организованное Н. И. Новиковым и вместе с А. А. Петровым (масоном и другом Карамзина) издает журнал «Детское чтение для сердца и разума». В 1787 году печатает перевод трагедии Шекспира «Юлий Цезарь», а в 1789 году в «Детском чтении» — первую свою сентиментальную повесть «Евгений и Юлия».

В конце 80-х годов Карамзин отходит от масонов и отправляется в путешествие по Западной Европе (1789–1790 гг.). Был в Германии, Швейцарии, Франции и Англии. По возвращении в Россию издает «Московский журнал» (1791–1792 гг.), в котором напечатал «Письма русского путешественника», повести «Бедная Лиза», «Наталья — боярская дочь», «Фрол Силин». Эти произведения имели большой успех у читателей, вызвали массу подражаний и способствовали упрочению в России нового литературного направления — сентиментализма. В 90-е же годы выпускает два альманаха — «Аглая», «Аониды» и сборник «Мои безделки».

В 1802–1803 годах издавал журнал «Вестник Европы», в котором, кроме беллетристики (историческая повесть «Марфа Посадница» и др.) и литературно-критических статей, помещает политические обозрения.

В 1803 году начинает работу над «Историей государства Российского» и в 1808 году получает звание придворного историографа. «История» Карамзина была встречена современниками с большим энтузиазмом и оказала влияние на многих писателей. Умер Карамзин в разгаре работы над двенадцатым томом своего исторического труда.

Стихотворения Н. Карамзина печатаются по тексту издания: Н. М. Карамзин, Полное собрание стихотворений (Библиотека поэта. Большая серия), «Советский писатель», М. — Л. 1966.