Стихотворения
Шрифт:
В стихотворении Жуковского «Я Музу юную, бывало…» говорится о жизненном пути, о временной утрате вдохновенья и надежде на дарование его «гением чистой красоты» — воплощением любви и поэзии. Сюжетно, интонационно, ритмически эти стихи предшествуют пушкинскому «Я помню чудное мгновенье…»:
Цветы мечты уединенной И жизни лучшие цветы, — Кладу на твой алтарь священный, О Гений чистой красоты!..С лирическими темами большой глубины Жуковский связал элегическую тему дружбы, разработав круг образов, имевший значение для Пушкина. Как это было с «гением чистой красоты», он слил в единый психологический комплекс темы творчества, времени, разлуки, верности, жизненных утрат и жизненного опыта. Это — основа «пушкинского» стиля многих стихотворений Жуковского.
И
Но дело даже не в этих параллелях, а в стиле таких, например, стихов из «19 октября» 1825 года:
Знакомое не слышно приближенье, И милого душа моя не ждет… …Друзья мои, прекрасен наш союз! Он как душа неразделим и вечен…И т. д.
Разительные фразеологические совпадения (из них здесь приведены лишь единичные примеры) свидетельствуют о том, в какой мере Жуковский был предшественником Пушкина в обогащении выразительных средств поэтического языка [25] .
25
Подробнее см.: И. Семенко. Жизнь и поэзия Жуковского. «Художественная литература», 1975, с. 128–147.
Пушкин, несомненно, высоко ценил символику в стихах Жуковского, хотя сам шел иными путями. Он был в восторге от стихотворения «Мотылек и цветы» и оценил именно его мистические образы, не приемля морализующий конец: «…что прелестнее строфы Жуковского: Он мнил, что вы с ним однородные и следующей. Конца не люблю» [26] . В цитируемом письме Пушкин просит, кстати, сделать виньетку в издании своих «Стихотворений» (вышло в 1826 г.), ему хочется, чтоб на виньетке была изображена «Психея <душа>, задумавшаяся над цветком». И это, надо думать, навеяно стихотворением Жуковского.
26
А. С. Пушкин. Собр. соч. в 10-ти томах, т. 9, с. 134.
В романтизме Пушкина, который в основном формировался как личностный, «байронический», есть и мотивы, навеянные непосредственно романтизмом Жуковского.
В лирике 1822–1825 годов Пушкин несколько раз обращался к теме бессмертия («Ты, сердцу непонятный мрак…», «Надеждой сладостной младенчески дыша…», «Люблю ваш сумрак неизвестный…»). В последнем Пушкин прямо использует созданный Жуковским образ ждущих друзей как «семьи родной».
От тематики и фразеологии Жуковского Пушкин отталкивается в нескольких набросках 1822 года:
Ужели с ризой гробовой Все чувства брошу я земные И чужд мне будет мир земной?У Жуковского в послании 1808 года «К Нине»:
Ужели, о Нина, всем чувствам конец? Ужели ни тени земного блаженства С собою в обитель небес не возьмем?..Ход мысли близок и в последующих стихах: «…самое небо мне будет изгнаньем, // Когда для бессмертья утрачу любовь» (Жуковский); «Во мне бессмертна память милой — // Что без нее душа моя!» (Пушкин). Однако у Пушкина в элегический контекст включен смелый образ мира,
Где чистый пламень пожирает Несовершенство бытия…Пушкин, развивая тематику Жуковского, создает и иные и сходные поэтические образы «бессмертия», в которое он, в отличие от Жуковского, не решается верить:
Когда бы верил я, что некогда душа, От тленья убежав, уносит мысли вечны, И память, и любовь в пучины бесконечны… …Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир, И улетел в страну свободы, наслаждений, В страну, где смерти нет, где нет предрассуждений, Где мысль одна плывет в небесной чистоте.(«Надеждой сладостной младенчески дыша…»)
Здесь, несомненно, использованы и тематика и фразеология Жуковского. У Пушкина: «Я сокрушил бы жизнь, уродливый кумир»; у Жуковского: «…с каким презреньем // Мы бросим взор на жизнь, на гнусный свет…» («Тургеневу, в ответ на его письмо»). Далее у Жуковского — та же синтаксическая конструкция, но только служащая для характеристики «здешнего» мира:
Где милое один минутный цвет… …Где мнение над совестью властитель; Где все, мой друг, иль жертва, иль губитель!..У Пушкина: «Где смерти нет… где нет… где мысль». «Чистота небес», «небесная чистота» — выражения, много раз фигурировавшие у Жуковского. Но Пушкин написал: «Где мысль одна плывет в небесной чистоте».
Если в области поэтической фразеологии Пушкин продолжал линию Жуковского, то в области метрики эти поэты шли разными путями, но оба имели решающее значение для развития русского стиха XIX и XX веков [27] . Пушкин придерживался классических форм стиха. Жуковский в области метрики широко экспериментировал; метрические новшества в его же собственном творчестве сначала были опытами, затем становились нормой. В небольшом произведении 1816 года «Тленность» им был испробован не употреблявшийся в русской поэзии белый пятистопный ямб. В 1817–1821 годах в переводе шиллеровской «Орлеанской девы» этот стих был им канонизирован. Пушкин по поводу «Тленности» шутил, что это «проза, да и дурная» («Послушай, дедушка…»); но «Бориса Годунова» в 1824–1825 годах написал именно белым пятистопным ямбом [28] . Затем эта метрическая традиция была подхвачена А. К. Толстым, А. Н. Островским и др. У Жуковского широко представлены полиметрические формы стиха, вольный ямб, трехсложные размеры (до него малоупотребительные в русской поэзии). Трехсложными размерами написаны баллады — жанр, один из самых важных у Жуковского; позднейшие русские баллады, вплоть до новейших, строились в основном по метрическому канону, созданному Жуковским.
27
Наиболее подробно метрика Жуковского изучена в диссертации С. А. Матяш «Стих В. А. Жуковского» (Л., 1974).
28
В отличие от Жуковского — с обязательной цезурой, что делало стих «Бориса Годунова» классичнее. Пушкин впоследствии считал это своей ошибкой.
Жуковский создал первые русские дольники, которые в дальнейшем все шире использовались в новой русской поэзии. В метрическом отношении очень интересны шуточные «домашние» стихотворения Жуковского. Здесь, например, задолго до Пушкина [29] был испробован народный стих — «раешник», которым Пушкин напашет «Сказку о попе и о работнике его Балде», и другие малоупотребительные стиховые формы (одностопный ямб со сплошной мужской рифмой и др.).
В эпических и драматических переводах Жуковский с одинаковой ответственностью подходит к двум задачам: воссозданию на русском языке текста иностранного подлинника и его стиховой фактуры. В настоящее время вопрос о том, должен ли перевод в стиховом отношении соответствовать подлиннику, в общем не дискуссионен. Но так было не всегда; Жуковский застал, в пору своей молодости, горячие дебаты о том, надо ли в России переводить Тассо октавами, а Гомера гекзаметрами. Сомнения были вызваны отнюдь не недостатком пиетета перед Тассо и Гомером, а, наоборот, недоверием к возможностям русского стиха. Для Жуковского выбор стиховой формы всегда строго определялся подлинником, за исключением тех случаев, когда самого автора он мог считать перелагателем всемирно знаменитого сюжета. Тогда Жуковский руководствовался иным принципом: он разрабатывал стиховую форму, уместную по характеру сюжета. Уже в 1814 году Жуковский переводит гекзаметром вторую песню «Мессиады» Клопштока (у Жуковского — «Аббадона»), Для библейских сюжетов Жуковский считал наиболее подходящей древнюю гекзаметрическую форму. В 1816 году Жуковский опять обращается к гекзаметру в переводах из И.-П. Гебеля («Красный карбункул», «Овсяный кисель»).
29
В стихотворении, обращенном к А. А. Протасовой-Воейковой («Сашка, Сашка, вот тебе бумажка…»).