Стихотворения

Миллер Федор Богданович

* * *

Полно, зачем ты, слеза одинокая, Взоры туманишь мои? Разве не сгладило время далекое Раны последней любви? Время их сгладило, сердце тревожное Скрыло их в недрах своих, — Там, как в могиле, им место надежное, Там не дороешься их. Сердце их скрыло; но память досадная Их как святыню хранит; Знать, оттого-то и грусть безотрадная Душу порою томит. 9 июля 1847 [18]

18

«Московский городской листок», 1847, 15 июля. Печ. по Стихотворениям, [кн. 1], изд. 2, с. 232. Положено на музыку П. П. Булаховым.

Плач Ярославны (Из «Слова о полку Игореве») [19]

Что не горлица воркует ранним утром в тишине, Безутешная горюет Ярославна на стене: Вольной пташкой полечу я по Дунаю, Путь-дороженьку разведаю, узнаю, Там в Каял-реке, склонясь на бережок, Обмочу я свой бобровый рукавок, И слезами, и студеною водою Раны князя, друга милого, обмою. Так в Путивле ежедневно, ранней-утренней порой Раздается скорбный голос Ярославны молодой: Ветер, ветер! Ах, зачем ты из долины Веешь стрелы на родимые дружины? Разве нет тебе приволья в облаках, Нет раздолья с кораблями на морях? Для чего ж мою ты, ветер, губишь младость, По ковыль-траве развеял мою радость? То не дождичек осенний грустно во поле шумит, Безутешная княгиня слезно плачет-говорит: Днепр мой славный! Ты пробил себе волнами В землю половцев дорогу меж горами; Быстро мчали струи вольные твои В стан враждебный Святославовы ладьи… Принеси ж ко мне ты друга дорогова, Да не шлю к нему я слез горючих снова! Так в Путивле, на рассвете, с городской его стены Слышен голос Ярославны в час заветной тишины: Солнце

красное! Ты всем равно сияешь, Всем тепло свое равно ты посылаешь… Ах, зачем своим ты огненным лучом Раскаляешь друга милого шелом? И полки его, ослабленные зноем, В диком поле приуныли перед боем! Так в Путивле одиноко плачет утренней порой Князя Игоря супруга на стене городовой. 1848

19

М, 1848, № 10, с. 28. Печ. по Стихотворениям 1840–1860, с. 151. См. также: Н. В. Берг, № 260.

* * *

Раз, два, три, четыре, пять, [20] Вышел зайчик погулять; Вдруг охотник прибегает, Из ружья в него стреляет… Пиф-паф! Ой, ой, ой! Умирает зайчик мой! 1851

Ворон [21]

Над колыбелью лампада горит: Ночью, в тиши безмятежной Мать молодая над сыном сидит, Смотрит на спящего нежно. «Спи, ненаглядный, пока над тобой Носятся светлые грезы!.. Кто мне откроет, что в жизни земной Ждет тебя — радость иль слезы?» По лесу ветер завыл, за окном Каркает ворон дубравный: «Твой ненаглядный в овраге лесном Будет мне пищею славной». 1856

20

Стихотворения, т. 6, изд. 2, М., 1880, с. 312, в составе цикла «Подписи к картинкам (для детей первого возраста)». Вошло с незначительными изменениями в устный обиход.

21

«Русский вестник», 1857, № 3–4, с. 284. Датируется по Стихотворениям, [кн. 1], изд. 2.

Порода хищных [22]

Всюду, где ни взглянешь, — лишь один обман, Ближний точит зубы на чужой карман. Тот затеял новый издавать журнал, — Взял вперед подписку — да и тягу дал. Тот займет у друга денег на фу-фу, А потом с торговлей вылетит в трубу. Тот, приняв почтенный, добродушный вид, Друга облапошить в карты норовит. Тот пустил в продажу медь за серебро И увидел вскоре, «яко се добро», И живет, как барин, истину познав: Лишь украдь побольше — будешь чист и прав. Так идет на свете, видно, с давних пор: Где воришкам горе, там ворам простор.

22

«Развлечение», 1861, № 22 (47), с. 272, подпись: Гиацинт Тюльпанов. Яко се добро (старослав.) — что это хорошо.

Сказка о купце, о его жене и о трех пожеланьях [23]

Жил купец Парамон Алексеич С благоверною Марфой Петровной В собственном каменном доме. Их богатством господь не обидел: Был их дом как полная чаша. Они жили мирно и ладно, Ни заботы, ни горя не зная, Ели сытно и спали покойно И толстели себе на здоровье. Но хоть жизнь их была и привольна, И добра, и богатства довольно, А порою казалось им мало И желалося быть побогаче. Такова, знать, натура людская: Дашь им гору — подай и подгорье. Как-то раз, вечерней порою, Наш купчина с своею женою Пили чай за большим самоваром, Крупный пот обтирая платочком. Шла беседа у них о житейском: О товаре, какой залежался, О последней выручке в лавке, О тугих временах, о потерях, О богатстве соседа. И молвил Парамон Алексеич в раздумье: «Есть же люди такие на свете, Что по щучьему точно веленью Всё у них исполняется живо. Вот, примерно, сосед наш почтенный. Захотел он хоромы построить, Чтобы всем они были на диво, — Лишь мошною тряхнул — и готово: Стены — мрамор, зеркальные окна И болваны кругом по карнизам; А в нутро как заглянешь — ослепнешь! Вот так люди! А мы что с тобою? Мелюзга!» И он плюнул с досадой. Говорит ему Марфа Петровна: «Есть, я слышала, эдакий корень, Что богатство дает человеку. Одна странница мне говорила, Что достать его за морем можно». — «Ну, достань, если можно, — с усмешкой Отвечал Парамон Алексеич. — Нет, старуха, его не достанешь. А вот есть, говорят, в каждом годе Час удачливый: если потрафишь В этот час пожелать себе счастья, Иль добра, иль богатства какого — Всё исполнится вмиг по желанью. Вот бы часа такого дознаться — Мы бы зажили важно с тобою!» Так беседовал добрый купчина Со своей благоверной супругой. Вдруг звонок у калитки раздался, На дворе барбоска залаял, И, немного спустя, перед ними Седовласый является странник С суковатою длинною палкой, В черном платье, ремнем подпоясан И с тяжелой сумой за спиною. «Чай и сахар, добрые люди!» — Он сказал им с глубоким поклоном. «Просим милости с нами откушать!» — Отвечает радушно купчина И сажает нежданного гостя К образам, на почетное место, И чайком, и домашним вареньем, И наливкой его угощает, А меж тем с ним ведет разговоры Про святые места и про скиты, Про далекие чуждые страны И про тяжесть скитальческой жизни. Так прошел у них вечер в беседе. Время к ночи подходит, и странник Собирается в путь и, прощаясь, Говорит своим доброхотам: «Вижу я, что вы добрые люди, И хочу наградить вас. Я знаю Ваши тайные мысли. Сегодня Вам хотелось счастливого часа, Чтоб исполнились ваши желанья, — Этот час наступил, и вдобавок Дозволяются вам три желанья; Но смотрите, не зря говорите, А обдумайте их хорошенько!» Так сказал им таинственный странник И исчез. Парамон Алексеич И жена его чуть не рехнулись От такого нежданного счастья; Но купчина опомнился скоро И промолвил Марфе Петровне: «Ну, старуха, налей мне стаканчик! За чайком померекаем вместе, Что придумать нам тут поразумней, — Один ум хорошо, а два лучше». Оживилась Марфа Петровна, Заварила свежего чаю И, девятый стакан наливая, Мужу молвила: «Пей на здоровье! Пей, голубчик мой! Вот хорошо бы, Если б был теперь кстати лимончик: С ним бы чай был гораздо вкуснее». Лишь успела она это молвить, Как на блюдце — отколь неизвестно — Перед ними лимон очутился, Такой сочный, душистый и крупный, Что не скоро такого и купишь. Рассерчал Парамон Алексеич На жену за такое желанье. «Ах, раздуй те горой! — закричал он На нее. — Вот так глупая баба! Вот, шальная, нашла, что придумать!» Но лишь только сказал он и видит: Раздувается Марфа Петровна В ширину — и всё больше и больше. Смотрит он и диву дивится, И глазам своим верить не смеет. Но она всё толстеет, всё пухнет, Будто на море парус от ветра. Вот и стол с самоваром поехал От дивана к стене; вот и сам он, Парамон Алексеич почтенный, В дальний угол со стулом отъехал, Где всё крепче его припирает Раздобревшее тело супруги. Испугался купец не на шутку, — Видит: дело выходит плохое, — Так и ждет, что вот лопнет купчиха Иль задушит его под собою. «Стой! — кричит он. — Уж я задыхаюсь! Ничего, ничего мне не надо, Лишь бы ты опять стала такою, Как была!» Вмиг исполнилось это: Стала Марфа Петровна сжиматься И в свой прежний объем возвратилась. И сидят они молча за чаем С горькой думой, что так неразумно Три желанья из рук упустили. Близок локоть, да, знать, не укусишь. 1865

23

«Развлечение», 1865, № 44, с. 297. Печ. по Новым стихотворениям. 1861–1873, М., 1873, с. 34.

Судья Шемяка [24]

«Помоги мне, братец, — просит брат убогой, — Не оставь, родимый, милостью премногой! Вот уж наступают вьюги с холодами; Одолжи лошадку съездить за дровами». — «Ох, как надоело мне с тобой возиться! Век ты будешь плакать, век ты будешь биться. Видно, сам уж плох ты, пропил, знать, деньжонки, Что купить не можешь клячи-лошаденки. Счастлив, что пришел ты, как иду к обедни; Так и быть, возьми уж, только знай — в последний! Приведешь — и больше к моему порогу Ни ногою, слышишь? Прогоню, ей-богу». Взял бедняга лошадь. «Дай уж оголовок [25] », — Просит он у брата. «Ишь ты, больно ловок! За него вечор лишь деньги отдал сам я; Оголовок знатный, нет, его не дам я — Изорвешь, испортишь, буду я в изъяне». — «Дай, ведь не к хвосту же привязать мне сани». — «Делай там как знаешь, людям поклонися; Где-нибудь достанешь, только отвяжися». Так сказав, богатый бедняка оставил; Бедный, взявши лошадь, путь домой направил. Думает он думу: как бы сани справить, Чтоб дрова из лесу до дому доставить? Повезет ли лошадь? Ведь без хомута-то Воз тащить тяжелый будет трудновато. Ну, да уж устрою — я ведь парень ловкой: Ей к бокам оглобли привяжу веревкой, А чтоб не съезжали, я свяжу ремнями Как-нибудь покрепче хвост ее с санями. Справил — и поехал в рощу за дровами. Нагрузивши дровни, по дороге гладкой Тянет их до дому рядышком с лошадкой. Всё идет как надо, вот и дотащились; Только вдруг за что-то сани зацепились. «Эй, ну-ну! — кричит он, — вывози, родная! Тут уж недалечко, дам тебе сенца я». Палкой замахнулся: «Ну же, ну, тащися!» Конь рванул всей силой — хвост и оборвися. Как наутро лошадь увидал богатый, — «Что ты с нею сделал? Что в ней без хвоста-то? — Закричал он грозно. — Это, брат, неладно; Этак одолжать вас будет мне накладно. Мы пойдем к Шемяке: пусть он нас рассудит И тебя за лошадь заплатить принудит». И пошел к Шемяке с братом брат убогой. Путь их был не близок: снежною дорогой Шли они всё утро и, устав немало, Завернули оба в сельское кружало [26] . Богача хозяин встретил с уваженьем: Кланяется в пояс — с нашим, мол, почтеньем; И вина, и пива гостю предлагает, Бедняка же будто вовсе и не знает. К богачу подсевши, пьет он с ним, гуторя; А бедняга на печь завалился с горя, Чтоб заспать свой голод. Слушая их речи, Он вздремнул немного — и свалился с печи. Как на грех, ребенок спал тут той порою; Он его, упавши, придавил собою… «Ах ты, душегубец! Ах, беспутный Каин! Что ты тут наделал? — закричал хозяин. — Этого, брат, дела так я не оставлю, И на суд к Шемяке я тебя представлю». — «Что ж, пойдем к Шемяке, знать такая доля, — Отвечал бедняга, — буди божья воля!» И пошли всё трое; а меж тем дорогой, Закручинясь, думу думает убогой: «Что ж теперь мне делать? Ведь меня засудят! Пропаду я, бедный! Эх, уж будь, что будет: Брошусь-ка я с моста и покончу разом!» (У бедняги с горя ум зашел за разум). Вот подходят к мосту; он перекрестился И через перила вдруг перевалился. Под мостом в ту пору сани проезжали, Двое мужичков в них песни распевали. Вдруг на них свалился будто куль тяжелый — И замолкли звуки песни их веселой. Крик бедняга слышит: «С нами крестна сила!» Голову приподнял — перед ним верзила, Парень здоровенный, в бок его толкает, И ругает крепко, и с саней пихает; А под ним, уткнувшись в сено головою, Кто-то тяжко стонет и хрипит порою. Понял он, в чем дело, — и давай бог ноги; Но верзила парень стал середь дороги. «Глянь, что ты наделал, лиходей треклятый! Ведь пришиб до смерти моего отца ты. Ты за это дело мне ответишь, милый, И тебя к Шемяке потащу я силой». — «Что ж, пойдем к Шемяке: пусть он нас рассудит! — Говорит убогой. — Двух смертей не будет». Идут они в город вчетвером. Дорогой Грустно так повесил голову убогой: Думает, гадает, как бы умудриться, Чтоб от наказанья строгого отбиться. Он с дороги камень поднял с думой злою И, в мошну засунув, спрятал под полою. На высоком стуле важно заседает В храмине Шемяка и свой суд вещает. И с благоговеньем пред судьею строгим, Кланяясь, предстали три истца с убогим. Первый свою просьбу изложил богатый. «Что ответить можешь на слова истца ты?» — Вопросил Шемяка. Тот, взамен ответа, Лишь потряс мошною: посмотри, мол, это! «А! — смекнул Шемяка. — Это он сотнягу Мне за суд мой сулит. Выручу беднягу!» «Вот мое решенье, — говорит. — От брата Ты с хвостом, не так ли, получил коня-то? Посему и должен ты радеть о том же, Чтоб ему скотину возвратить с хвостом же. Того ради конь сей должен находиться При тебе, доколе хвост не отрастится». Тут судье хозяин сельского кружала Жалобу представил. Не смутясь нимало, На вопрос Шемяки бедный, без ответа, Лишь тряхнул мошною: посмотри, мол, это. И Шемяка сметил: «Вот еще сотнягу Мне за суд он сулит. Выручу беднягу!» И сказал: «Вот слушай, как в случае оном Поступить ты должен, следуя законам: У него ребенка ты убил родного, Так с его хозяйкой приживи другого». Тут с поклоном третий подает прошенье И судью Шемяку молит о решенье. На вопрос Шемяки бедный, без ответа, Вновь трясет мошною: посмотри, мол, это! И Шемяка сметил: «А, еще сотнягу Мне за суд он сулит. Выручу беднягу!» И сказал в раздумье: «В преступленье оном, Знай, сугубо винен ты перед законом: Срамно посягая на себяубийство, Ты, живым оставшись, совершил убийство. А как отца сыну уж не возвратишь ты, То за преступленье смерти подлежишь ты. Ляг же ты под мостом; он же, на мост ставши, Пусть тебя задавит, на тебя упавши». Весело выходит от судьи убогой; Те ж в душе Шемяку всё клянут дорогой. «Что ж, любезный братец, — говорит бедняга, — Подавай коня-то!» — «Нет, зачем, сердяга; Я уж передумал. Нам бы помириться! Конь, хоть и бесхвостый, всё ж мне пригодится. Дам тебе деньжонок — разживайся с богом, И вперед, пожалуй, пригожусь во многом». Бедный согласился, с братом помирился, А потом к другому с речью обратился: «Ну, тебе с хозяйкой надо, знать, расстаться». — «Нет, я передумал; что с тобой возжаться! Мне детей не надо, — с ними только горе; Лучше помиримся и, со мной не споря, Вот возьми кобылу — славная лошадка — Да рублёв десяток, так уж, для придатка». — «Нет, я не согласен: подавай полсотни Иль отдай хозяйку, — что тебе вольготней». Но расстаться с нею было не под силу, Отдал он бедняге деньги и кобылу. Тут убогий с третьим начал разговоры: «Ох, как горько слушать мне твои укоры! Видно, на сем свете не жилец я боле! Ну, ступай-ка на мост да скачи оттоле». — «Нет, я передумал! Что с тобой возиться: На тебя скакавши, сам могу убиться. Убирайся с богом!» — «Нет, родимый, дудки! Мы с тобой ходили в суд ведь не для шутки: Ты хотел обидеть горького беднягу, Так скачи, брат, с моста иль подай сотнягу». Как ни спорил парень, как он ни бранился, Всё ж таки на сотне с бедным помирился. Вот домой приходит бедный развеселый. Уж не будет знаться он с нуждой тяжелой. Станет жить как люди, голод позабудет И в миру считаться хуже всех не будет. А меж тем Шемяка дани поджидает И к нему за нею парня посылает. «Что ж, приятель, так-то держишь обещанье? Что сулил Шемяке ты за оправданье?» — «Что ж ему сулил я?» — «Три мошны с казною, В каждой по сотняге». — «Что ты! Бог с тобою! У меня в мошне той грош не заводился, А лежал вот камень — им я и грозился; Коль меня в ту пору он не оправдал бы, Я вот этим камнем в гроб его вогнал бы». Как узнал Шемяка о таком ответе, Отслужил молебен, что живет на свете. 1873

24

ОЗ, 1873, № 4, с. 458. Печ. по Новым стихотворениям. 1861–1873, с. 329. Стихотворная обработка старинной сатирической повести о неправедном судье Шемяке, обличающей произвол и корыстность суда; эта повесть получила распространение в рукописях в XVII–XVIII вв. и пользовалась широкой популярностью; включалась во множество лубочных изданий и послужила сюжетом для многих лубочных картинок.

25

Оголовок — нижняя деревянная часть хомута.

26

Кружало — в старину на Руси: кабак, питейный дом.

Труженики-дети [27]

Ночь. В темном подвале, на грязном полу, В каморке сырой и холодной, Прижавшись, валяются дети в углу, Уснув на желудок голодный. Лежат они тут, на рогожах, мешках, Вдыхая миазмы подвала; Не видно кровинки на впалых щеках, С них юности краска сбежала… Но крепок их сон после тяжких трудов, — Ведь им только в нем и отрада: Во сне им не больно кусанье клопов, Не слышно трущобного смрада. Но кто ж эти дети? Зачем они тут? За что они терпят мученье? То наш малолетний ремесленный люд, — Он, видите, отдан в «ученье». Вот утро настало. Весь дом еще спит, Но их подмастерье суровый Давно растолкал и угрюмо следит, Чтоб все были к делу готовы. И каждый принялся за труд свой дневной: Вот мальчик, тщедушный и хилый, Топор поднимает нетвердой рукой И рубит дрова через силы. А вот и другой, посреди мостовой — По росту почти что ребенок, — Запрягшись в салазки и скорчась дугой, Он тащит с водою бочонок; А вот малолетний работник идет, Под ношей тяжелой сгибаясь, Присядет на тумбу, на миг отдохнет И снова пойдет, задыхаясь. И все хуже нищих одеты на взгляд: В халатах иль чуйках [28] дырявых, С которых обрывки лохмотьев висят, А ноги — в опорках корявых… Какую ж дают им награду за труд, Для них непосильный порою? Дают им сырой и холодный приют Да впроголодь кормят бурдою! И дня одного не проходит притом, Чтоб не были кем они биты: Хозяин их «учит» ремянным кнутом, Их бьет подмастерье сердитый, Хозяйка и даже кухарка подчас Запустит в иного поленом… Скажите, известно ли это у нас Управы ремесленной членам? 1876

27

Стихотворения, т. 6, изд. 2, с. 128.

28

Чуйка — длинный суконный кафтан.

* * *

Все тайны монгольских наречий [29] Недаром открыты ему: Усвоив монгольские речи, Монголом он стал по уму. Монгольской премудрости книгу Он с целью благой изучил: По ней он монгольскому игу Цензурный устав подчинил.

* * *

Плуты, воры, самодуры! [30] Успокойтесь, отдохните От бича литературы: Вы отныне состоите Под эгидою цензуры.

29

Направлена против В. В. Григорьева (1816–1881), крупного востоковеда, автора, в частности, ряда работ по истории монголов. В 1874–1880 гг. занимал пост начальника Главного управления по делам печати; служебная деятельность его имела реакционный характер. Указание о службе Григорьева в цензуре, содержащееся в эпиграмме, позволяет датировать ее 2-й половиной 1870-х годов (так же датируются нами две следующие эпиграммы, записанные на том же листе)..

30

Печ. впервые, по автографу ПД.

* * *

Блаженной памяти Красовский, [31] Восстав из гроба, произнес: Цензурный комитет московский! В тебя мой дух я перенес! Прими ж мое ты наставленье: Чтоб избежать невзгод и бед, Марай с плеча без сожаленья: За это замечаний нет! 2-я половина 1870-х годов

Примечания

31

Красовский А. И. (1780–1857) — цензор в 1821–1828 гг., председатель Комитета иностранной цензуры в 1833–1857 гг.; своей крайней реакционностью заслужил ненависть современников, «человек с дикими понятиями, фанатик и вместе лицемер, всю жизнь, сколько мог, гасивший просвещение» (А. В. Никитенко, Дневник, т. 1, [Л.], 1955, с. 463; ср. А. Я. Панаева, Воспоминания, М., 1956, с. 88–89).

В настоящий сборник вошли произведения четырнадцати поэтов 1840–1850-х годов, чье творчество не представлено в Большой серии «Библиотеки поэта» отдельными книгами и не отражено в коллективных сборниках (таких, например, как «Поэты-петрашевцы»). Некоторые произведения Е. П. Ростопчиной, Э. И. Губера, Е. П. Гребенки, Ю. В. Жадовской, Ф. А. Кони, И. И. Панаева были включены в сборник «Поэты 1840–1850-х годов», выпущенный в Малой серии в 1962 году (вступительная статья и общая редакция Б. Я. Бухштаба; подготовка текста, биографические справки и примечания В. С. Киселева). В настоящем издании творчество их представлено полнее. Из других поэтов П. А. Каратыгин, П. А. Федотов, Ф. Б. Миллер, Н. В. Берг представлены в различных выпусках «Библиотеки поэта» лишь отдельными произведениями; стихи И. П. Крешева, Н. Д. Хвощннской, Е. Л. Милькеева, М. А. Стаховича в издания «Библиотеки поэта» не входили.