Стиль модерн
Шрифт:
В это мгновение блондинка оперлась на руку своей подруги, намекая на интимность их отношений. И д’Эспрэ почувствовал возвращение старинной боли: странное покалывание, невыносимое. Просто-напросто ревность.
Уйти? Нет, он останется! Ему нужны эти девушки. Это двойственное странное существо идеальной красоты, эти две половины, полностью дополняющие друг друга. Именно из этих двух крошек, от которых исходили свежесть недавно лишенных невинности мещаночек и дух меблированных комнат в отеле и бульона за три су, — из них он, д’Эспрэ, создаст свое великое произведение.
И выведет в свет. Сразу двух — вот гениальная идея! Они должны подчиняться ему во всем — он не имел права на провал! Граф встал, склонился над Мадленой и Леа, прошептал им несколько слов. Они улыбнулись и последовали за ним, как если бы только того и ждали.
Так вечером 1 января 1913 года Эдмон д’Эспрэ вышел на-бульвар Монмартр в обществе двух незнакомок. Хотя это были не те элегантные барышни, которых привыкли видеть с ним рядом, они держались с достоинством и выглядели довольными. Этим же вечером он разместил их в своей квартире на бульваре Хаусман, после чего послал записку милейшему Стеллио Брунини, мастеру на все руки у кутюрье Пуаре [21]. Первым делом нужно было одеть этих обольстительных особ.
Глава третья
Проходя этим утром через ворота проспекта д’Антен, Стеллио Брунини был крайне озабочен, и не только потому, что получил записку от графа д’Эспрэ, где тот просил о невозможном. Неужели он походил на чудотворца, он, мастер по тканям из Дома Пуаре! На самом деле все считали именно так. Все, начиная с самого кутюрье, были убеждены, что Стеллио поможет выйти из любых затруднений: раздобыть вышитый атлас, которого нет во всем Париже, успокоить шестидесятилетнюю клиентку, чей молодой любовник угрожал ее оставить, поправить драпировку, испорченную женщинами во время последней примерки, галантно открыть дверцу лифта перед принцессой.
О нем говорили: «Этот молодой венецианец приносит удачу; а вы видели, как он мил, изящен. Эти голубые глаза, густые черные волосы! Двадцать пять лет и так красив! Как жаль, что он не любит женщин! А, вот и вы, Стеллио, с вашим приходом все меняется к лучшему! Ах, Стеллио, Стеллио, вы настоящий итальянец, как легко вам все дается, вы всюду поспеваете, вы само изящество, у вас руки волшебника, вам нет равных в выборе тканей, вы незаменимы, Стеллио, необходимы…»
«Снисходителен, скорее, — говорил себе Стеллио, проходя через сад Пуаре, мимо клумб, подстриженных на французский манер. — Я слаб. Я должен заниматься одним делом: подбирать ткани для этого сатрапа, в чьем рабстве теперь нахожусь. Но вместо того чтобы думать о собственном счастье, я служу всему Парижу. Так я все потеряю».
Он раздраженно вынул из кармана записку д’Эспрэ. Уже светало, когда он ее получил, едва заснув после трудной ночи. Весь вечер его любовник, Сергей Лобанов, одна из звезд русского балета, осыпал его упреками: «Ты не любишь меня, Стеллио! Тебя никогда нет рядом! Никогда нет рядом, когда я просыпаюсь, тебя интересуют только твои маленькие амбиции, твоя светская жизнь, твои ткани, женщины, может быть? Ты меня погубишь, Стеллио, ты любишь только себя… Где ты носишься по Парижу целый день, как сумасшедшее насекомое, что ты ищешь?.. Ты любишь другого?..» И это продолжалось почти всю ночь, пока он не успокоил Лобанова. А потом, около семи часов утра, маленькая записочка от графа и поспешный уход.
Граф составил послание в своем обычном стиле — полуэлегантном, полутелеграфном:
«Две девушки, семнадцати лет, высокие (очень похожи друг на друга, но одна блондинка, мягкие великолепные волосы). Одного типа, размеры более-менее одинаковы. Немного в духе де Лужи. Однако очень провинциальные, гардероба нет или он не годен. В конце концов, мой милый, найдите, во что мне их одеть! Скорее: в данный момент им не в чем выйти. Подбор моделей и прием манекенщиц — на дому у красавиц: 107, бульвар Хаусман. Я хочу видеть их неслыханными(он подчеркнул). Знайте, что это два бесценных сокровища(он еще раз подчеркнул) [22]».
Две девушки, которых надо было одеть с ног до головы, приехали из провинции, бог знает откуда. Конечно, Пуаре будет кричать, неистовствовать, осыпать его оскорблениями. Возможно, это продлится дня три, а тем временем будут приходить записочки от графа — во все более неуместные часы, все чаще, вначале беспокойные, затем в исступлении: «Стеллио, вы меня покинули… мне нужны наряды за неважно какую цену, я вам дам столько комиссионных!.. Ну давайте, Стеллио, выгодное дело, я вам заплачу вдвое…»
Не в первый раз д’Эспрэ обращался к его услугам, чтобы ввести неизвестную к законодателю парижской моды, и всегда добивался желаемого. Но всякий раз, едва приодевшись, в течение следующих двух недель красавицы исчезали, успев появиться лишь «У Максима» [23]. Пуаре, как и Стеллио, относился к графу с некоторым недоверием, хотя тот щедро оплачивал все наряды. Но, как говорил маэстро, д’Эспрэ не делает нам рекламы! И Стеллио был убежден, что в этот раз тот откажет графу.
Правда, последняя фраза в записке интриговала: «Это два бесценных сокровища». Стеллио никогда не замечал, чтобы Эдмон д’Эспрэ говорил о женщинах иначе, чем отстраненно и иронично. Лишь однажды, — имея в виду сразившую его своей красотой Клео де Мерод, — он рискнул сказать: «Да, действительно, она не так плоха, в ней есть что-то от мадонны, мила и не вызывает у меня антипатии». Никто не слышал, чтобы он, наподобие прочих, восклицал: «Ах, как она красива!» или «Она так прекрасна!» И вдруг: «Это два бесценных сокровища!» Возможно, граф влюблен. «Это усложняет дело», — подумал Стеллио, подходя к дому, где священнодействовал маэстро. Замедлив шаг, он обернулся, чтобы взглянуть на сад, как если бы оставил позади себя нечто очень важное.
Подморозило; было прозрачно и сухо. Тонкая пленка льда покрывала ступеньки и клумбы: она не таяла, хотя давно уже пробило десять часов. Лед, Россия, Петербург — на Стеллио тут же нахлынули образы из рассказов Лобанова, с которым они жили вместе с прошлой осени. Ему представлялись сани, хрустящие по снегу, крестьянская вышивка и те запахи, о которых Лобанов мог говорить часами: еловой смолы в фамильной бане в Ялте, фимиама, воскуривавшегося перед каждым уроком в гимназии, папоротника и земли в середине октября. За это ли он полюбил Лобанова, или за его великолепное тело, утонченные черты падшего князя?
Лобанов… Стеллио отметил, что в последние три недели, как начались эти сцены ревности, он уже не мог называть друга по имени. Лобанов — так он обращался к нему, а не Сергей, тем более не Сережа. Время любви прошло. А была ли когда-нибудь любовь? И существует ли вечная страсть, или же она живет только в легковесных мозгах тех женщин, которых одевает Пуаре?
Стеллио с силой толкнул входную дверь. Нет, он никого не любил, никого не полюбит. Его единственная страсть — это ткани.
Маэстро еще не пришел. Стеллио прошелся по анфиладе салонов, под тяжелыми сталактитами люстр, потом окинул взглядом соседний флигель, где жил кутюрье. Его этаж на уровне сада день и ночь освещался прожектором, направленным на огромную, древнюю китайскую статую богини, приносящую, по мнению Пуаре, счастье. Он ничего не предпринимал, не спросив ее мнения. Его недруги, ревнивцы, завидовавшие его нескончаемому вдохновению, экстравагантным приемам, преображавшим женское тело, говорили о дьявольской подоплеке его таланта, коренившейся в черной магии, а китайская штучка свидетельствовала об этом самым кричащим образом. Стеллио не знал, что и думать, а Пуаре не противился этим слухам.