Сто дней до приказа
Шрифт:
Вернувшись домой, я долго не мог заснуть и даже выходил на лестничную площадку покурить. Когда же я снова лег, в комнату заглянул отец и сказал:
– - Ишь, разволновался. Подумаешь -- два года! А как же раньше двадцать пять лет служили? Или ты из-за Ленки?
Недоумевая, как это люди служили по двадцать пять лет, я уснул...
Двое суток мы сидели на городском пункте, где впервые ко мне пришло знакомое каждому солдату ощущение несвободы, когда твое внутреннее состояние, настроение не имеют никакого отношения к твоему поведению, подчиненному теперь приказам командиров и начальников. И хотя некоторые ребята, рисуясь, говорили, будто до принятия присяги можно
Вскоре прошел слух: деньги в часть везти нельзя -- не положено. И в течение двух дней мы не вылезали из буфета, обливаясь "Байкалом" и объедаясь эклерами, изображая из себя кавказских людей, для которых самая мелкая разменная монета -- рубль. Особенно наша щедрость сказывалась на благосостоянии парикмахеров, расправлявшихся двумя-тремя движениями жужжащей машинки с самой роскошной шевелюрой. Клиенты все прибывали, а в углу парикмахерской росла метровая куча разномастных волос.
На городском пункте я познакомился с Жориком Плешановым. Ему родители дали с собой громадную жареную утку, а первое время домашней еды у всех было навалом, и он никак не мог найти помощника, пока не обратился ко мне. Поедая водоплавающую, мы рассуждали о жизни. Оказалось, Жорик окончил недавно полиграфический техникум, и все его раздумья о судьбе склонялись к одной мысли: государству невыгодно такого замечательного специалиста, как он, отрывать на целых два года от производительного труда. Очень скоро он убедил, что и в моем случае наше мудрое и гуманное общество совершило непростительную ошибку, не дав мне еще одну попытку для поступления в институт, откуда я, несомненно, вышел бы уникальным специалистом. Не знаю, до чего мы могли договориться, но нашу беседу услышал какой-то офицер и объяснил нам командным голосом, что ни одна страна на военной мощи не экономит и что если мы в самом деле заботимся о выгоде государства, то сначала должны думать, а потом уже говорить...
К концу второго дня появился капитан с длиннющим списком, где были и наши с Жориком фамилии. Мы снова набились в машины с брезентовым верхом и через полчаса оказались в части недалеко от Центра. В военном обиходе это называется "карантин". Из окон казармы была видна муравьиная жизнь города, казавшаяся воплощением головокружительной, ничем не ограниченной воли. Армейский карантин, между прочим, ничего общего не имеет с карантином, запомнившимся по школе и пионерским лагерям. Хотя, впрочем, нас, зараженных штатской расхлябанностью, в самом деле нужно было подержать в изоляции, пока лошадиные дозы армейской дисциплины не убьют опасный для военного человека вирус "гражданки".
Карантин складывался из медицинских осмотров, экипировки, строевой подготовки и т. д. Помню, как, зазевавшись (обычное мое состояние до армии), я не успел вместе со всеми получить обмундирование и целый день мучился среди новеньких шинелей в замурзанном отцовском пальтеце, пока начальник карантина не приказал "одеть этого разгильдяя".
Ночью, после медосмотра, меня растолкал Жорик и сообщил, что, по разговорам, нас собираются загнать в такую глушь, где, кроме забора, нет никаких достопримечательностей. Выход один -- застрять в карантине до следующей партии, которую, по тем же слухам, должны направить в знаменитую дивизию, прошедшую с боями до Померании и со славой вернувшуюся в Московский военный округ. Как застрять, Жорик тоже знал: нужно симулировать какое-нибудь серьезное заболевание.
Ни грипп, ни желудочное расстройство, легкомысленно предложенные мной, не подходили. Тут нужно было нечто особенное, парализующее многолетний опыт
– - И утром тоже?
– - Утром особенно,-- признавался Плешанов.
– - Та-ак. А у товарища?
– - И у товарища.
– - Та-ак. А где же вы с ней познакомились?
– - В кино.
– - Та-ак. И адреса не знаете.
– - Не знаем.
– - Та-ак. А приметы помните?
– - Конечно. Высокая, полная (Жорик выставил вперед два локтя). Справа, на нижней челюсти -- золотой зуб.
– - Зуб или коронка?--встрепенулся капитан.
– - Зуб!
– - убежденно подтвердил мой приятель.
– - А ты как думаешь?
– - Врач испытующе поглядел мне в глаза. И тут с отчетливым ужасом я понял, что капитан давно обо всем догадался и просто-напросто издевается над нами. Подхватив недоумевающего Жорика, я попятился к двери, но, вопреки ожиданиям, военврач не стал нас ставить по стойке "смирно" и вызывать начальника карантина, а только спросил вдогонку:
– - Швейка-то вы хоть читали?
– - Читали,-- ответил еще ничего не понявший Жорик.-- Но давно, в детстве.
– - В детстве нужно "Буратино" читать!
– - гаркнул капитан и пристукнул рукой по столу, зазвеневшему никелированными инструментами...
Еще помню, как поздно вечером нестройной колонной нас вели мыться в пустые районные бани, и по пути, умолив сержанта, я, задыхаясь, носился по переулкам в поисках работающего телефона. А потом, уже бросив монету и прижав к уху гудящую трубку, никак не мог вспомнить номер. У Лены почему-то никто не подходил, у моих было намертво "занято". В конце концов я дозвонился и загнанно объяснил, где находится наш карантин, а на следующий день на КПП уже разговаривал с мамой и Леной, жалостливо смотревшими на меня.
– - У вас, наверное, плохо кормят?
– - спросила мама у дежурного по КПП.
– - Нормально кормят. Через два года он у вас ни в одни штаны не влезет!
– - успокоил офицер и попросил закругляться.
Он оказался прав: сегодня со всей ответственностью можно констатировать, что в армии я увеличился на два размера, и роскошные серые брюки "бананы", купленные перед самым призывом, теперь на меня не налезут. Как говорит старшина Высовень, хорошего человека должно быть много!
Перед самой отправкой приехал фотограф, чтобы запечатлеть нас, так сказать, на первом этапе армейской жизни. Один добродушный "старик" любезно предлагал желающим щелкнуться в его дембельском кителе -- два ряда значков, твердые с золотыми лычками погоны. Теперь, когда я смотрю на фотографию, мне смешно и грустно: очень уж странное сочетание -- растерянный взгляд, испуганно заострившиеся черты и чудо-китель.
Дальше был длиннющий, с фантастическими сквозняками коридор аэропорта и странное обращение "воины". Стюард показал рукой на кресла и сказал:
"Ну что, воины, рассаживайтесь!" Я сначала думал, он смеется, но оказалось, это -- традиционно принятая форма обращения к личному составу Советской Армии. "Ну что, воин, поехали!" -- сказал я себе, когда ИЛ-62, стремительно протрясясь по бетонной полосе, вдруг замер в полете.
=
3
– - Батарея!
– - зычно командует старшина Высовень.-- Равняйсь! Смир-рно!