Сто дней

Бэрфус Лукас

В ее глазах я был неотделим от Кигали, от этого скучнейшего захолустного городка с его обывателями в чиновничьих мундирах и легионом спецов, с лиц которых не сходило выражение озабоченности дефицитом торгового баланса, падением цен на кофе, а также тем, что главные отрасли экономики очень медленно приспосабливались к реальным условиям.

Когда я уже изнемогал от выпитого и ее болтовни, за столиком немцев вдруг наступила тишина, и я увидел в руках одного из них транзисторный приемник: он искал нужную частоту. Три послеполуденных удара гонга на Би-би-си прозвучали как-то зловеще, а слов диктора вслед за ними было не разобрать: их заглушал треск мотора лодки, кружившей по темной глади озера.

Я поднялся, чтобы узнать у наших соседей последние новости, но сидевший ближе к нам велел мне помолчать, а другой сообщил шепотом, что повстанцы захватили пограничный пункт в Кагитумбе, убив одного солдата и обратив в бегство остальных. Дорога из Рухенгери на Кигали

закрыта, добавил он. Как бы рассказать об этом Агате и не встревожить ее, подумал я. Подобрал, как мне показалось, нужные слова и начал было говорить, но она, поначалу явно ничего не поняв, вдруг вскочила как ошпаренная, схватила свою сумочку и побежала к отелю. Мне нужно было заплатить по счету, нехитрое дело это на Киву нередко затягивается, особенно если у тебя только одна крупная купюра и кельнер должен сходить в город, чтобы разменять ее. Вот так это было.

Бросив наши вещи на заднее сиденье, Агата села за руль. Едва я закрыл за собой дверцу, как она рванула с места, и мы понеслись по извилистой дороге на Рухенгери. Миновать город и мчаться дальше не удалось. Немцы не соврали. Солдаты правительственных войск перекрыли шоссе и никого не пропускали. Агата повернула назад, и вскоре мы оказались за Мукамиирой. Оставив шоссе, двинулись дальше по проселку, вдоль озера Караго. В прибрежной воде мелькали пеликаны и цапли, узкая дорога то и дело петляла, и я охотно воспользовался бы случаем, чтобы взглянуть на пороги. Но Агата упорно вела машину все дальше на юг. Стемнело, однако нам везло: месяц стоял в своей последней четверти, освещая местность мутным светом. Рытвин на дороге прибавилось, но Агате как-то удавалось объезжать их. Иногда на пути попадались селения, мы проезжали мимо домов, в которых размещалась администрация, а потом нас опять окружали банановые рощи и чайные плантации. Движение вперед по тряской дороге без остановок утомило меня. Голова моя порой падала на грудь, но очередной ухаб опять бросал ее на лобовое стекло, будя меня самым беспардонным образом. Агата же не сбавляла скорости. Мы погружались все глубже в ночь. Мчались по полям и пашням. Деревья исчезли. Мы взбирались на холмы и спускались с них. Какое-то время держались течения Гитшье и Мухембе. Оставили позади себя Кабайю и Гасеке. Агата по-прежнему не выпускала руль из рук, и мне пришлось трижды просить ее, прежде чем она остановила машину и я смог справить малую нужду. Мотор она не выключила, меня тошнило от алкоголя, крутых виражей и обманутых ожиданий. А когда я решил немного размять ноги, она нетерпеливо засигналила, давая понять, что надо не мешкая продолжить наш стремительный вояж.

В какой-то момент мы заплутали и оказались на проселке, который заканчивался жилищем ничтожно малой величины. Лучи фар высветили всю убогость лачуги, точнее, звериного логова — не намного уютнее барсучьей норы, не краше ласточкина гнезда. Два раза еще я предлагал дождаться рассвета. Молчание в ответ не оставляло сомнений в том, что она намерена гнать дальше, пока в баке есть бензин. По обеим сторонам дороги показались надстройки заброшенных рудников близ Катумбы, и мы покатили по долине Ньяваронго, одного из истоков Кагеры. Преодолевая один выступ за другим, узкая дорога поднялась на вершину горы, где мы наконец опять вышли из машины. Рассвет еще не наступил, и мы затаили дыхание, замерли при виде несчетного числа холмов, протянувшихся в последнем свете луны до самого горизонта. Перед нами простирался весь запад страны. Подобно акватинте Добиньи или Ходовецкого. И меня вдруг наполнило чувство благодарности — за эту ночь. Что бы с нами ни случилось, я всегда буду помнить эту безумную гонку. И в редеющем сумраке нового дня меня совершенно не трогало, что Агата всхлипывала и кляла меня на чем свет стоит, с каждой минутой теряя надежду успеть к заветному рейсу.

Теперь дорога вела круто вниз по направлению к Гитараме. Мы ехали вдоль скалистых склонов, по голым, без крупинки гумуса, каменным лепешкам. Вместе с солнцем появились люди. Из легкой дымки, поднимавшейся с полей, проступали силуэты женщин, детей, мужчин, и я понял, что страна нам только казалась вымершей — всю ночь мы ехали среди спящих людей.

Что ж, Агата опоздала на самолет, и, не скрою, тогда я решил, что справедливость восторжествовала — пусть даже на короткий срок. Придется подождать неделю, думала Агата. Думал так и я. В действительности ей уже было не суждено покинуть страну. Хотя в последовавшие затем четыре года она не раз могла сделать это. Однако как-то так получилось, что она уже в те дни заразилась вирусом ненависти, который сначала отравил ее душу, а потом свел молодую женщину в могилу. При том что я долгое время не замечал никаких признаков отравления, да и она довольно долго, с год, не меньше, а скорее даже дольше, жила привычной для нее жизнью. Я часто спрашивал себя, что произошло бы, если б я не настоял тогда на нашей поездке к берегам Киву. Она, несомненно, улетела бы в Брюссель. Мы никогда бы больше не увиделись. Я не провел бы пресловутых ста дней в Кигали. Агата, вероятно, здравствовала бы и поныне.

Поговаривали,

что правительственные войска отбили атаку в тот же вечер, но вскоре Би-би-си распространило сообщение, что мятежники находятся уже в Кабиро, проникнув в глубь территории страны на шестьдесят километров. По пятам за ними следуют беженцы: в течение сорока лет они терпеливо ждали в Уганде того дня и часа, когда вместе со своими чадами смогут вернуться на родину своих предков. Люди в Кигали были невысокого мнения о правительственной армии, особых надежд на нее не возлагали. Оснащенная оружием французского производства в виде бронемашин «Панар» и вертолетов «Газель», численностью не больше пяти тысяч штыков, она была слишком мала, чтобы дать людям ощущение безопасности. К тому же солдаты не только никогда не участвовали в боевых действиях, но даже не представляли себе, что это такое. Это были казарменные сынки: упитанные, с приличным жалованьем, но ленивые, несравнимые с королевскими солдатами — с теми легендарными воинами, что веками защищали страну от вторжения в нее работорговцев. Повстанцы, которых называли тараканами, стремились быть им под стать. Оказавшись в шестидесятые годы в изгнании, они присоединились к угандийским повстанцам, входили в ударные части и вместе с местными инсургентами одержали победу. Они умели сражаться, и потому мы боялись и не верили сообщениям о том, что правительственным войскам удалось перекрыть пути, по которым повстанцы снабжались из Уганды.

По приказу Хаба были арестованы тысячи людей. Высокорослых хватали прямо на улице, без всяких объяснений бросали в тюрьму. Среди них оказались две женщины из тех, что работали за окошком в приемной дирекции. Это противоречило соглашениям с местными властями, и Маленький Поль с Марианной заявили министру юстиции протест, потребовали проверить условия содержания под стражей. Мы посещали тюрьмы и ужасались тому, что там видели, — по двадцать человек в камерах, рассчитанных на пятерых, во всех уборных засоры, вода для питья грязная. Однако какими бы резкими ни были формулировки в письмах протеста, в личных беседах с чиновниками мы давали понять, кого считаем ответственными за возникшую ситуацию и на чьей стороне находимся.

И разве было непонятно, почему ярость Марианны и гнев Маленького Поля вызывали только мятежники и война, которую они развязали и которая грозила сорвать реализацию проектов и уничтожить то, что было создано за тридцать лет людьми трех поколений? Разве эти люди приезжали сюда не для того, чтобы помочь стране встать с колен и достичь определенного уровня развития? Разве вина за смуту, за убийства, за проблемы, которые густой сетью опутали страну, не лежала целиком и полностью на мятежниках? Их желание вернуться на родину можно было понять, однако они не имели права забывать, что именно они потерпели историческое поражение в революции 1961 года. Разве могли претендовать на возвращение, скажем, судетские немцы? Или три миллиона немцев, которым пришлось покинуть Силезию и которые стали называть себя «изгнанными»? Что сталось бы с Европой, если б каждый ее житель захотел вернуться туда, где когда-то более или менее случайно жили его родители? Ради сохранения мира на континенте европейцы не допускали подобного развития событий. Лишь эти медноголовые мятежники не поняли, что старую несправедливость не устранить новой. При этом дело было даже не в тяге к родным холмам, на что они обычно ссылались. Музевени, которого они поддерживали в войне с Оботе, перестал нуждаться в их услугах и бросил высокорослых на произвол судьбы. Именно поэтому они перешли границу и начали наступление.

Я никому об этом не говорил, но мне нравилось то возбужденное состояние, в каком теперь находился Кигали, — с уличными заграждениями, с коротко стриженными, обнаженными до пояса рекрутами, шагавшими по городу колоннами в два ряда. С офицерами и солдатами Иностранного легиона: Франция направила их сюда, когда после нападения не прошло и двух недель, и теперь они носились по Кигали на своих джипах с таким решительными лицами, будто уже участвовали в боевых действиях. Мне они нравились, да и кому они не нравились — я хочу сказать, не они сами, а их настроение. Ведь войной-то в Кигали в общем-то не пахло. Бои шли на севере, близ границы с Угандой — вдали от наших глаз.

Существовали ограничения: так, в первые месяцы не рекомендовалось, а позднее даже было запрещено находиться на улице вечером, после двадцати часов. Жандармы вели себя грубо, особенно те, кто только что надел форму. Людей хватали, избивали без всякой на то причины, отбирали все, что имело хоть какую-то ценность, и сажали за решетку. Не щадили даже работников посольств. Нападению подвергся один из сотрудников кенийского представительства. Вечером он был обстрелян солдатами, что особенно возмутило Маленького Поля. Он называл этих людей варварами, не зная, как и мы все, к какому лагерю они принадлежали. Ясно было одно: мы тоже могли стать мишенью. Марианна распорядилась усилить меры безопасности. К каждому дому был приставлен охранник, в каждом доме был установлен дополнительный телефон. А к служебным машинам мы прикрепили щитки с надписью: «ШВЕЙЦАРЕЦ».