Сто дней
Шрифт:
Люди, с которыми мы имели дело, были честными. Редко кто придавал особое значение деньгам. Коррупции практически не было. Да и на что можно было потратить лишние деньги? Хороший дом в Кьову и скромная машина с сильным мотором — вот и вся роскошь, какую могли позволить себе богатые аборигены. Детей посылали во Францию и Бельгию учиться в школах-интернатах с единственной целью — чтобы, получив аттестат, они сразу же возвращались на родину. Казалось, они не могли быть счастливы в каком-нибудь другом месте. Все, что выходило за рамки обычного и привычного, рождало бы зависть. В стране же, где все, можно сказать, знали друг друга в лицо, где нельзя было сделать и шага, оставаясь незамеченным, зависть была бы смертоносна. Она отравляла бы радость от обладания богатством, проехаться по улицам на роскошном лимузине не доставляло бы удовольствия, да никто и не делал этого — ни министерские чиновники, ни бизнесмены, ни даже Хаб. Он ездил на обычном «опеле», носил простые костюмы из светло-синей нанки.
Скромность была общественным требованием, и благотворители из зажиточных краев земного шара любили местных жителей за их непритязательность. Пожалуй, никакая другая страна не получала денег больше, чем эта. Западные государства прямо-таки дрались за право помогать ей — бедной гористой стране. Мы, швейцарцы, узнавали в этой невзыскательности, в этой любви к порядку самих себя. Маленький Поль считал скромность высшей добродетелью, оставаясь протестантом вплоть до цвета своего нижнего белья, который тоже был светло-синим: белый цвет казался ему
Хорошо, признаю, трупов было не два-три, а немного больше, но единственным хаосом, когда-либо царившим в Кигали, был тот, что возник во время визита Папы. Этот хаос чуть не лишил меня жизни и обозначил конец старого доброго времени. После него началась война, и было такое ощущение, что первым пушечным выстрелом в ней стал визит в страну архипастыря римско-католической церкви.
Субботним утром перед дверями особняка Амсар стоял Мисланд. Свежевыбритый, окутанный ароматом лосьона «Олд спайс», длинные волосы зализаны назад — будто за пять минут до появления здесь он вышел из душа. Надеюсь, вы не хотите упустить возможность лицезреть наместника Бога на земле, сказал он. Я же в тот момент думал о циркуляре за подписью Марианны, висевшем в кухне на холодильнике. Циркуляр предписывал сотрудникам домашний арест на трое суток. Обслуживающему персоналу нужно было дать указание запасти необходимое количество питьевой воды и продуктов, чтобы мы могли провести уик-энд дома — в безопасности и обеспеченные едой и питьем. Один Бог знает почему, но не прошло и четверти часа, как я сидел в машине Мисланда.
Неописуемая давка началась уже в Кьову. Паломники шли по улицам группами, а издали, с холма, доносился глухой гул голосов — оттуда люди валили к стадиону густыми толпами. Пока мы продвигались вперед не так уж и медленно, но уже на площади Конституции потоки слились. Мисланд включил первую скорость, и мы поехали сквозь скопление людей черепашьим темпом. Они стояли рука к руке, ухо к уху, гроздьями висели на фонарях — монахини рядом с полуголыми, хмельными парнями, столичные чиновники в галстуках и костюмах рядом с крестьянами из далеких северных деревушек. Они пришли с той стороны границы, из лесов в бассейне Конго и с равнин Уганды. Они перебрались через горные хребты и переплыли на лодках озеро, спустились в долины по склонам вулканов, оставили без присмотра плантации пиретрума. Они пришли с юга — с холмов, покрытых грядками картофеля. Тут были столяры и пильщики, а рядом с ними кузнецы, единственные из ремесленников, кому мы не оказывали помощи, — люди упрямые, не приемлющие новаций, поскольку всегда жили, проникнутые самомнением своего сословия, гордясь тем, что спокон веку ковали копья для воинов и королей. Тут были пастухи, которые круглый год никому не попадались на глаза, а теперь, ради одного дня, оторвались от своей земли. Матери тащили за собой по десятку ребятишек, кирпичники ушли от раскаленных печей, варщицы пива впервые в жизни не заложили в котлы просо. Все они плотной толпой двигались к Региональному стадиону Ньямирамбо, где должен был появиться представитель Христа на земле, человек в белоснежной митре и с паллиумом на груди. И все хотели его видеть, хотя никто из них не был зван. Приглашения получила интеллектуальная элита — журналисты, дипломаты, министерские чиновники. Но, подобно воздуху, неудержимо заполняющему вакуум, простые люди стремились во что бы то ни стало узреть понтифика, и тогда я, заключенный с Мисландом в его «тойоту крузер», оглушенный рокотом тысяч голосов, как-то разом понял, в чем заключалось истинное богатство этой страны. Оно заключалось в ее людях.
То, что годами, а то и веками было рассеяно по всей стране, скопилось теперь на холмах Кигали — как в нашем родном краю, когда летом на склонах гор собираются тучи, или осенью, когда с дальнего севера прилетают вьюрки, тысячами тысяч, чтобы полакомиться буковыми орешками и запастись ими на зиму. Огромные стаи соединяются, воздух наполнен их криками, почва в лесах окрашивается пометом в белый цвет. И как птицами руководит нечто большее, чем их инстинкт, так и людьми двигала сила, противостоять которой они не могли. Ни одна армия мира не могла бы остановить их. Ни одна плотина не могла бы сдержать напор потока, разлившегося от площади Конституции до отеля «Баобаб». И посреди него, зажатые со всех сторон, были мы — я, Давид Холь, и этот зловонный Мисланд, ухмыляющийся, краснощекий. Подобно вязкой мелассе, толпа медленно текла по мусульманскому кварталу, мимо заколоченных окон, мимо мечети с забаррикадированным входом. Во всей стране не было более внушительного христианского храма, чем эта мечеть, деятельность которой некогда финансировалась ливийцами. А поскольку власти не хотели, чтобы Папа увидел исламское святилище, то специально ради этого дня распорядились построить обходную дорогу. Но черни было плевать на это: она выбрала самый простой путь — через квартал бедняков — и двигалась по нему до тех пор, пока не встала на отлогой площади перед стадионом. Остановился и автомобиль Мисланда. Теперь вокруг нас бурлило море из человеческих тел, аромат мисландского лосьона смешивался с запахом холодного пота.
Row, row, row your boat [6] , напевал Мисланд, отбивая ритм на рулевом колесе. Он старался скрыть свой страх, но городом давно правила стихия. Трое парней влезли на капот, оттуда на крышу, отчего она так прогнулась, что нам пришлось втянуть головы в плечи. Мисланд повернул колесико, музыка зазвучала громче, Фил Коллинз затянул «Against all odds», а я проклинал себя за то, что связался с этим безумцем. Молодой человек, долго стоявший перед моим боковым окном, вдруг упал как подкошенный. Секундой позже, прежде чем толпа успела заполнить пустоту, я со всей силой надавил на дверцу. Людей за ней прижало друг к другу. Мисланд завопил, попытался удержать меня, схватил за рукав, но мне удалось-таки выскользнуть сквозь щель.
6
Стреми свой челн, стреми, стреми (англ).
В то же мгновенье запах страха и стресса чуть не лишил меня сознания. Казалось, целую вечность я оставался прижатым к машине мощной живой струбциной. Потом, где-то в четверти мили от нас, на восточном краю площади, водитель автобуса, находившегося в пути не менее двух суток, решил выпустить пассажиров наружу. К сотням людей перед стадионом прибавилось еще полсотни — давление тут же усилилось. Через минуту я это почувствовал. Меня потащило влево, где, похоже, оставалось немного свободного пространства. Может, я бы и оказался
Движение теперь так ускорилось, что мои ноги — из-за недостатка места я мог только семенить — выдерживали общий темп с превеликим трудом. Споткнись я или, не дай Бог, упади, то был бы неизбежно растоптан. Могучее течение несло меня прямо на ворота, перекрытые щитом с надписью: «Региональный стадион Кигали», и под ним я заметил очень узкий проем — шириной не более двух человеческих тел. Охранники перегородили его решетками; такими обычно закрывают выход из коровника. Я должен был оказаться перед ними, и эта мысль сверлила мне мозг так же, как она сверлила мозги десятков тысяч людей, направляя поток в одном-единственном направлении. Казалось, все проклятые устремились к последнему просвету в закрывающихся вратах рая. Я видел, как справа и слева от прохода людей припечатывало к стене, и если раньше над толпой висела пугающая тишина, то теперь она сменилась яростным ревом. До тех пор я не подозревал, какая жажда пространства может одолевать человека. Теперь же понял, что должны чувствовать крестьяне на холмах, с какой силой манит их к себе каждый свободный уголок. Каждый ребенок из дюжины детей, рожденных женщиной за свою жизнь, пожирал не только молоко, кашу и хлеб — он пожирал и землю. И собственным телом, своими костями, сухожилиями и хрящами, я ощутил действие закона физического растяжения. Я как-то разом осознал, что два предмета не могут находиться в одном месте одновременно. В голове у меня вдруг мелькнула безумная идея: все собравшиеся здесь выпадут за теми вот воротами из этого мира — в черную дыру, создавая для тех, кто напирает сзади, пространство во Вселенной. И в тот же миг я увидел, что группа жандармов, человек двенадцать в зеленой форме, хлопотала у входа — оттаскивала в сторону упомянутые решетки. Мысленно я похвалил их за это, пока не разглядел, что они не создавали дополнительного пространства, а закрывали ворота изнутри. У меня перехватило дыхание, из груди вырвался крик. И этот крик отчаяния был усилен тысячекратно, будто я обладал тысячью глоток или в моей глотке таились до поры до времени тысячи голосов. Чудовище заревело, и лица рядом со мной, только что безучастные, точно привыкшие к этой давке, исказились от боли. Глаза выступили из орбит, разверстые рты брызгали слюной, носы сплющивались, щеки сдавливались. Недвижными оставались только зубы. Я чувствовал, как на ребра, за которыми колотилось мое сердце, грубо давили чьи-то локти — то ли мои, то ли чужие… А уже минуту спустя меня захлестнула новая волна возмущенных, вопящих людей и стремительно понесла к стене, будто я был частью громадного тарана из человеческих тел, который должен был разрушить ограду. И вдруг, всего-то через две-три секунды, предо мной уже не было ни души. Я стоял у самой стены, неведомая сила потащила меня вдоль нее, я ощущал вкус кирпича, бетона, собственной крови и, прежде чем окончательно потерять сознание, потерял под ногами почву. Я чувствовал себя рыбой в сети, которую вытаскивают на палубу судна. Какое-то время плыл на гребне одной из волн людского потока. Меня дергали за одежду, с силой тащили сразу вниз и вверх. Потом коротко прозвучал громкий хруст, будто что-то разорвалось или треснуло от напряжения: хрящ, связка, а то и кость руки или ноги, подумал я и почувствовал, как рот мой чем-то полнится. Попробовал сплюнуть, но с языка ничего не сорвалось. В глазах у меня потемнело, и все кончилось — во всяком случае, чуть ли не кончилось…
Неожиданно откуда-то снизу поползла пелена тумана, и из нее, как силуэт discoqueen [7] из клубов дыма от сухого льда, появились очертания белой фигуры, но то были очертания не женской, а мужской фигуры. Мало-помалу они становились все отчетливее, пока я не увидел старца в просторном, почему-то без единой складки, облачении, точно вырезанном из слоновой кости. Старец был величиной с мизинец, однако говорил он громоподобным голосом. По правую руку от него возникли черные человечки в пурпурных шляпках, похожих на шляпки желудя, и высокими детскими голосами затянули песню, которой клеймили некоего незнакомца, непослушного и не желающего учиться. Пели человечки с воодушевлением и выглядели хором карликов, исполняющим песнопения американских негров. По мановению старца в белом хор сей мгновенно умолк, а сам он разразился речью, разобрать слова которой было невозможно: они были славянскими, может быть, польскими, но знать язык, чтобы понимать оратора, не было никакой необходимости. Он метал громы и молнии, заходился руганью, топал ногами. Он даже шипел — как чайник на раскаленной плите. А тирады его были обращены явно ко мне. Я был в его глазах нечистым, ведь не с потомком Адама говорил этот обличитель и бичеватель — он говорил с дьяволом. Иначе зачем ему надо было, воздев руку с распятием, грозить мне? Оставаясь в этой позе, старец исчез, а вместе с ним исчез и хор. Зато послышались другие, более внятные, как бы посюсторонние звуки. И когда я открыл глаза, то увидел, что лежу в просторном зале — на койке промеж коек с избранными. Раненные, покалеченные, они тихо постанывали. В их стенаниях слышалась боль, но не было отчаяния.
7
Королева дискотеки (англ.).
Утешая, на стене висел белый флаг с красным крестом, а кое-где стояли люди с поникшими головами и со сложенными в молитве руками, напоминая всем своим обликом рощицы, разбросанные по широкой равнине. Временами тишину нарушало дребезжание вперемешку с побрякиванием, после чего в зале появлялась процессия из шести опрятно одетых женщин. Та, что шла впереди, катила по проходам между коек и нар тележку с супом, вторая работала половником, третья подавала тарелку больному. Другая троица делала то же самое, только вместо супа в котле был жидкий чай с лимоном. Некоторые из пострадавших были так слабы, что не могли держать даже ложку, тем не менее ни один не остался без своей доли еды и питья. А когда сестры милосердия двинулись вдоль моего ряда, на койке рядом со мной поднялась женщина, потерявшая от голода всякое терпение и потому чуть было не упавшая с постели. Со мною же это минуту спустя действительно случилось. Только по другой причине.