Сто дней
Шрифт:
Время работало против нас, каждый день приближал столицу, да и всю страну, к катастрофе, а вот мне жилось с каждым днем все лучше.
В приюте пресвитерианцев я прожил более двух недель — дольше, чем планировалось. Ссылались на краску, которая должна была со дня на день поступить в Кигали из Швейцарии. Я же считал отсрочку с переездом испытанием на стойкость к фрустрации — это выражение часто употреблялось в дирекции и обозначало обязательное свойство успешного кооперанта, каковым в результате обучения и добросовестного исполнения своих обязанностей должен был стать и я. Марианна, координатор, говорила о жилье, но не о квартире и уж тем более не о доме, и потому я был уверен, что меня поселят в какой-нибудь дыре на окраине города. В лучшем случае на верхнем этаже одного из захудалых домов возле центрального рынка — единственном месте в Кигали, где слонялись парни с воспаленными глазами и гнилыми зубами.
Внутренне я готовился к очередному испытанию по части смирения, к уроку, каким из сердца избалованного европейца будут удалены последние остатки высокомерия. И когда Маленький Поль привел меня в особняк Амсар, я подумал, что надо мной решили подшутить. Никто из моих родственников и мечтать не мог о жизни в таких сказочных условиях. Одноэтажный белый дом, пять комнат и веранда, выходящая в сад, — хотя слова «сад» конечно же недостаточно,
Я недолго испытывал смущение, дирекция знала, как сделать человека подходящим для его должности. Желая быть достойным дома и автомобиля, я начал относиться к своей работе серьезнее, прибавил уверенности в себе, тон моих разговоров с людьми стал вежливее и тверже. Если я сталкивался на работе с волокитой, если на почте опять не было марок, если пришедший из Центрального управления пакет не был отправлен по назначению и от меня хотели отделаться привычными, до сих пор беспроигрышными отговорками, то теперь я требовал немедленного устранения недостатков и недочетов. Своей внешности я тоже придавал теперь больше значения: каждое утро надевал свежую рубашку, тщательно брился. Пусть работа была по-прежнему однообразной — отныне я сознавал свою ответственность. И видел ее не в самой работе, а в привилегиях. Мне нужен был дом, чтобы вечером я мог отдохнуть; нужна была собственная машина, чтобы меня не изматывали поездки на автобусах и такси. Все это доказывало, сколь важной была моя должность. Чтобы получить представление о работе дирекции, мне надо было увидеть, как реализуются проекты, и для этого я отправлялся со своим начальником, что называется, в поле. Страна невелика, и поездки были недолгими; до озера, где находилось училище лесного хозяйства Ньямишаба, мы добирались часа три. Местные жители встречали нас с уважением, если не с подобострастием. Директор училища приказал построиться выпускникам. Десятка два парней, с короткой стрижкой и в синих спецовках, вздернув подбородки, вытянулись по стойке «смирно» возле своих парт. Вызванный первым отступил на полшага в сторону и пробубнил ряд латинских названий — Podocarpus falcatus, Magnistipulata butayei, Macaranga neomildbraedania, — обозначающих святую троицу деревьев, которые выращивают для получения деловой древесины и поделочных материалов. Второй парень привел данные о применении того и другого при изготовлении инструментов и в плотничном деле, третий описал достоинства и недостатки означенных деревьев — предрасположенность к поражению древоточцами, медленный рост, интенсивное поглощение влаги из почвы. В целом все это казалось заученными фразами, звучавшими из уст синеблузых служек лесоводства, которые творили молитвы о его процветании, не понимая толком ни слова. Затем, уставившись на меня, выпускники прокричали muraho, monsieur I’administrateur, muraho!, и я было подумал, что в следующую минуту прозвучит национальный гимн и взовьется флаг, но Поль потянул меня за рукав во двор училища, откуда открывался вид на озеро Киву.
Над нами кружили чайки, исчезали в пенных гребнях волн, вновь появлялись вдали, поверх рыбацких лодок, с криком собирались в стаи.
Так эти парни выражают благодарность, сказал Маленький Поль, заметив мою озадаченность и словно прочитав на лице немой вопрос. И у них есть все основания, чтобы благодарить нас. Жестом заговорщика он неожиданно приложил палец к губам и обвел взглядом окрестности: явно хотел убедиться, что нас никто не подслушивает. Тридцать тысяч, прошептал он немного погодя, каждый из них ежегодно обходится нам в тридцать тысяч швейцарских франков. Тех, кого я только что видел, можно назвать фронтовиками — в этой стране идет непрерывная война за каждое дерево. Бравые ребята встают нам, конечно, в копеечку, но иного выхода нет. Кто-то же обязан нести весть о нашей миссии обитателям холмов и долин. Или мы должны позволить крестьянам вырубать остатки леса, чтоб они куковали потом на голой, изъеденной эрозией земле? Нет, позволить этого нельзя — в конечном счете мы все хотим оказаться в раю, а разве можно попасть туда, не совершая добрых дел? Его речь звучала как оправдание, и я не понял, от кого или чего надо было защищать училище. Лишь позже узнал, в каком бедственном положении находится это учебное заведение. Каждый год оно выпускало более двадцати дипломированных специалистов лесного хозяйства, но они не могли найти себе работу по той простой причине, что в стране вообще уже не было лесов. По сути дела, они здесь и не требовались: крестьяне предпочитали выращивать кормовые бананы, чтобы варить из них пиво. В стране оставались лишь два более или менее крупных лесных массива — тропические леса на склонах гор Вирунга (их не трогали, потому что в них обитали гориллы, на коих можно было делать хорошие деньги) и Ньюнгве, последний еще уцелевший девственный лес. Он был нашей первейшей заботой: крестьянам не терпелось вырубить и Ньюнгве, жечь потом костры и жарить на них подстреленных обезьян.
Есть люди, сказал Поль, спасающие здешних крестьян от гибели, которую те сами на себя навлекают. С одним из таких героев мне и предстояло познакомиться. Человек этот принадлежал к горстке наших экспертов, которые занимались черновой работой в поле. Мы покатили дальше к югу, холмов по сторонам нашего пути прибавилось, и вскоре нас накрыли кроны стройных гвоздичных и колбасных деревьев. Среди них вдруг показались два нарядных рубленых дома, на ветру весело трепетал красный флаг с белым крестом. Встречать нас выбежали ребятишки, два белокурых ангелочка на краю джунглей — с грязными босыми ногами и душами, не тронутыми современной цивилизацией. Их отец — все тут называли его генералом — обихаживал ели и эвкалипты, коими окружил рощу девственных дерев, защищая ее от браконьеров. Делал он это с помощью роты «фронтовиков» из училища Ньямишаба, подгоняя их окриками и не спуская с них глаз: этим молодцам вдолбили латинские названия всех сорных трав, но не смогли воспитать в них умения потрудиться без присмотра хотя бы полчаса.
Мать семейства возделывала огород, выращивала овощи и картофель, держала кур и кроликов, так что покупать приходилось только рис, сахар, жиры и кофе. В остальное время давала уроки детям в доме, оборудованном под классную комнату. Учила их писать, читать и считать, рассказывала о родине, о горах и озерах, изображения которых были развешаны по стенам в виде дешевых литографий; сохраниться у них в памяти с малолетства эти картины, конечно, не могли. Родным языком детей был, естественно, язык их матери. Слова и фразы, перенятые у родителей, звучали до странности чужеродно, слишком по-взрослому, чересчур серьезно. В их речи не было бессмысленно-комичных выражений, какие перенимаешь на улице у других ребят. На наши вопросы они отвечали кратко, четко, используя такие слова и понятия, как разумеется или горизонт умственного развития. Вместе с нами пошли на недавно раскорчеванный участок, где генерал показал нам просеку, самовольно вырубленную крестьянами в защитном поясе из пиний, дабы иметь возможность свалить в Ньюнгве шесть-семь деревьев-великанов. Одно из них, спиленное, браконьеры утащить не успели, оно еще лежало на участке, и дети взобрались на его ствол, как это делают любители сафари, чтобы встать на убитого слона. Этому дереву более двухсот пятидесяти лет, сказал генерал, оно одно связывало несколько гектолитров влаги, а крестьяне напрочь не понимают, что они натворили, погубив зеленого исполина. Лес — это своего рода резервуар, он, как губка, впитывает влагу и понемногу отдает ее полям. Без Ньюнгве обитатели здешней округи захлебнулись бы, как крысы, ведь после каждого ливня реки выходили бы из берегов. Но как ты это объяснишь простому земледельцу или скотоводу, в языке которого прошлое и будущее обозначаются одним и тем же словом и вообще нет слов, чтобы отличить то, что было вчера, от того, что может произойти завтра. Их интересует только то, что несет с собой сегодняшний день, и, если он дарит им дрова, значит, он хороший, добрый.
Вскоре на землю пала ночь, и мы поспешили укрыться в доме. Ужинать сели в тесной комнате, мальчик прочитал молитву, суп ели молча. При свете коптившей карбидной лампы я разглядывал мозолистые руки лесничего, видел землю, въевшуюся в трещинки на загрубелых пальцах, смотрел на много раз чиненную рубаху матери, видел на лицах глубокие морщины — следы лишений и подумал об особняке Амсар, о мягком стуле в дирекции, об узаконенном восьмичасовом рабочем дне. И пожалел, что стал клерком, просиживающим штаны пердуном, далеким от острых вопросов, от насущных проблем — от всего, что было истинным, трудным и не нуждалось ни в идеализации, ни в глубокомысленных теориях, а требовало каждодневной напряженной работы.
Отправляясь спать, дети попрощались песней, которую пели наполеоновские солдаты, переходя Березину. Наша жизнь, говорилось в ней, подобна дороге. По такой дороге бредет странник в ночи, с печалями в сердце, согбенный горем. И все-таки, наперекор всем напастям, нельзя падать духом, надо шагать дальше: мгла неизбежно уйдет и нам вновь улыбнется солнце. Напоследок дети поцеловали родителей в щеку. Мы посидели еще немного, хозяйка подала кофе. Напиток был такой жидкий, что даже при тусклом свете лампы ложечки виднелись до самого донышка чашек. Генерал заговорил о Голдмане, инженере-лесоводе дендрария в Бутаре, и дал понять, что с этим человеком что-то случилось. Когда мы поинтересовались подробностями, он поднес большой палец правой руки ко рту, имитируя горлышко бутылки, закатил глаза и покачал головой. Больше ничего не сказал: усталость смыкала и веки, и уста. В тот вечер он вообще был не в состоянии долго сидеть за столом — так сильно клонило его ко сну. Вскоре он ушел, оставив нас наедине с хозяйкой. Мы тоже устали как черти и тем не менее с интересом слушали ее рассказ о жизни этой семьи. Поначалу она запиналась, что нас нисколько не удивило, ведь ей редко доводилось беседовать с людьми, и она почти разучилась это делать. Теперь же слова лились свободно, казалось, что фразы рождались в молчаливой душе одна за другой. Было уже далеко за полночь, а мы все еще внимали женщине. Узнали о ее борьбе со здоровенными улитками, пожирающими ботву на грядках, о скверном качестве товаров, покупаемых ею в сельпо, о недовольстве крестьян низкими ценами на кофе и прочих неурядицах. Хотя головы наши гудели от усталости, мы продолжали слушать рассказ — быть может, даже из чувства долга. В любом случае желание наконец отправиться на боковую показалось бы нам эгоистичным. Сообщение о том, что у Голдмана какие-то неприятности, обеспокоило Маленького Поля, и на обратном пути мы завернули в Бутаре, некогда столицу бельгийцев. Еще до полудня нашли лесовода в небольшой гостинице на окраине города лежащим без сознания, с огромной, набухшей от крови повязкой на голове. Рядом с кроватью валялась пустая бутылка из-под «Джонни Уокера», а едкий запах, каким дохнуло из мрачного обиталища, свидетельствовал о том, что никто не попытался помочь Голдману и что он, заросший щетиной, немытый и нечесаный, лежит тут уже несколько дней. Гостиницей заведовала женщина из народности тва— старуха с глубоко посаженными глазами под кустиками бровей. Окинув нас недоверчивым взглядом, она наотрез отказалась притронуться к раненому умуцунгу. Маленький Поль на нее не обиделся. Тва— замечательные горшечники и ловкие охотники, сказал он, при том что этой женщине, скорее всего, не приходилось натягивать тетиву или вращать гончарный круг. Но дело не в этом. Просто некоторые исконные ремесла не сочетаются с цивилизованными видами деятельности — например, с уходом за больными.
Вот таким он был, Маленький Поль. Он любил эту страну без оговорок и то, что отверг бы на родине, великодушно оправдывал здесь. Ни одна клеточка его организма не заразилась цинизмом, которым после долгих лет безуспешных хлопот и стараний проникаются многие из тех, кто решил потрудиться на ниве оказания помощи слаборазвитым странам. Если не считать хронического насморка, то неизменным спутником Поля было веселое настроение, его он черпал в очищенной и расфасованной в аптекарские пакетики каротели, которую каждое утро перед уходом на работу получал из рук своей жены Инес. По пути в Бутаре он непрерывно грыз эти морковные палочки и расхваливал свое пищеварение. По его словам, оно работало безупречно, что и в самом деле было редкостью среди белых. Вечные бананы, рис и пиво делают кишечник вялым и вызывают хронические запоры, но мало кто находит в себе смелость есть салат или не очищенные от кожуры фрукты, опасаясь, что констипация может обратиться в свою противоположность — при здешних туалетах это однозначно худшая из обеих возможностей.
Мы сняли с Голдмана грязную рубашку, обтерли грудь и плечи влажной тряпицей, а когда ослабили повязку, то увидели над правым ухом рваную рану. Поль продезинфицировал ее остатками виски и наложил свежий тампон. Взбив под головой недвижимого товарища подушку и сунув что-то под него, мы пошли в ближайшую больницу и договорились, что его отнесут туда в лубяном паланкине. Врач распорядился освободить для нашего человека небольшую двухместную палату: роженицу пришлось отослать домой раньше срока, а умирающую старуху перенести на койку в угол коридора. Мы были довольны.