Сто дней
Шрифт:
Небо давно прояснилось, но полуденный дождь сделал дорогу до крайности скользкой, местами похожей на детскую горку. Хотя Поль вел машину осторожно, задние колеса на поворотах раз за разом заносило — из-за тяжелого груза. Но меня больше волновали люди — очевидцы нашего движения на север. Слух о том, что двое абацунгувезут мертвого товарища в Кигали, распространялся быстрее, чем ехал наш автомобиль. Жители окрестных хуторов и деревенек, которые с первого проблеска утренней зари до последнего солнечного лучика поодиночке или группками двигались вдоль дорог этой страны, — мелкие рыночные торговцы с их немудреным товаром на тачках, женщины, шедшие с полей домой с полными корзинами, мужчины, степенно шагавшие с какими-то бумагами в управление своей коммуны, — все они, провожая инженера в последний путь, образовали за Рубоной шпалеры, соединились в длинную похоронную процессию. Когда мы проезжали мимо них, они на какой-то момент
После смерти Голдмана надо было сделать несколько дел, связанных с этим печальным событием. Они отвлекали от иных мыслей. Нужно было известить о случившемся единственную родственницу инженера — его сестру. Полиция, занимающаяся расследованием причин возникновения эпидемий, потребовала представить заключение патологоанатома. Имущество Голдмана подлежало описи. Но после того как воскресным днем мы погрузили тяжеленный гроб с его телом в самолет «Сабены», все опять пошло по-старому. Дни опять потекли унылой чередой, и у меня было много времени, слишком много, чтобы думать об утиной голове. Страна подала мне знак, но она говорила загадками, и я, как ни старался, не мог понять, что здесь к чему. Понимал лишь одно: я должен найти эту женщину. После школы я практически никогда не рисовал, делать это не люблю, да и нет у меня таланта для такого занятия. И вдруг я взял бумагу, взял цветные карандаши и сел за стол. Постепенно возник силуэт, который при желании можно было назвать очертаниями утиной головы. Это меня ободрило, и я нарисовал глаза, затем дугу бровей над ними, обозначил волосы, набросал веснушки, а поскольку не знал, как высветлить глаза, написал объявление о розыске некоего лица. Пол — женский, имя — неизвестно, возраст — лет двадцать пять, рост — метр семьдесят, внешность — ухоженная, характер — гордый. Ранним утром в субботу поехал в Бутаре, заглянул в «Ибис», бродил по городу, показывал свой рисунок самым разным людям, но никто не узнал на нем лицо женщины, которую я искал.
Ну, ладно, признаю: портрет был никудышный, я и сам не видел в нем схожести. С таким же успехом я мог бы показывать людям и физиономию Дейзи Дак. Многие принимали меня за умалишенного, и только дети не стеснялись открыто смеяться надо мной.
Не преуспев в своих поисках в Бутаре, я продолжил их в Кигали, проводил вечер за вечером в разных клубах, хотя исключал всякую мысль о том, что ее можно назвать femme libre, которая, в мини-юбке и со скучающим видом, высматривает среди посетителей умуцунгу, желающего как можно скорее связать себя брачными узами. В общем, мое поведение напоминало действия человека в известном анекдоте: я искал там, где освещение было самым ярким, и вскоре поиски стали лишь поводом для того, чтобы забываться в ночных клубах; женщин, проявлявших ко мне интерес, хватало.
Там повстречал я и Мисланда, человека с конским хвостом, ожидавшего меня тогда в аэропорту. Теперь на нем были серебряные украшения, а его маленькие, всегда живые глазки непрерывно выискивали возможность затеять что-нибудь авантюрное. В его облике было что-то от старого индейца, — правда, пока он не открывал рот. Тогда он говорил тоном ландскнехта. Он затаскивал меня в заведения, переступить порог которых в одиночку я бы никогда не рискнул. Однако, откровенно говоря, я не испытывал к нему симпатии. Мне не нравились его рассуждения о Боге и положении дел в мире, о политической атмосфере в той или иной стране, о неких заговорах неких тайных сил, которые, по его мнению, действовали везде. Охотнее же всего он разглагольствовал о качестве ягодиц в «Шез Ландо», где Мисланд пользовался правом первым насладиться достоинствами лучших из них и куда для европейцев непрерывно поставлялась свежая плоть. В страну он прибыл лет пять-шесть тому назад — в качестве эксперта при дирекции. Чем он занимался конкретно, я не узнал, как и не узнал, уволился ли он по собственному желанию, или его вышвырнули, что представлялось более вероятным. Если в отделе координации произносилось его имя, то лица мрачнели и собеседники быстро меняли тему разговора.
Мисланд женился трижды. И каждый раз на женщине из Кигали. Брак он тоже понимал как оказание помощи населению слаборазвитой страны и считал несправедливостью оставлять право пользоваться этой милостью только одной женщине. Кроме того, он содержал гарем, что не раз было причиной безобразных сцен. Им нужны только мои деньги, вздыхал он порой, но я знаю, что таков жребий всех абацунгу, и это утешает меня. Или вы полагаете, что вас и других парней из дирекции приветствуют изящным книксеном потому, что считают вас всех парнями что надо и хоть куда?
Его распущенность бросала тень на всех зарубежных специалистов, но особенно на швейцарцев. Мы находились здесь, чтобы своей работой оставить о себе добрую память — в виде проектов по выращиванию фасоли, в виде кредитных товариществ и кирпичных заводов… И когда после реализации того или иного замысла кооперантов переводили в другое место, то, кроме созданного ими, никаких следов не оставалось. Похоже, только Мисланд был преисполнен желания оставить за собой сугубо личный след: подарить этой стране и ее гражданам свою жизнь с клокочущими в ней страстями, зачать очередного ребенка, сделать несчастной еще одну женщину. Он щедро расходовал себя, не считаясь ни с собой, ни с другими. А главное, ему неведом был стыд, который беззвучно и незримо определял работу в дирекции. Мы чувствовали себя в ответе за те беды и страдания, которые белые люди принесли этому континенту. И работали не покладая рук, чтобы хоть как-то загладить нашу общую вину.
Я терпеть не мог Мисланда и тем не менее встречался с ним в свободное от работы время все чаще и чаще. Он ввел меня в общество специалистов, которых в Кигали было полным-полно. Работая в этой стране, различные организации наступали друг другу на пятки, и не было буквально ни одного холма, где ни осуществлялся бы тот или иной благотворительный проект, ни одной коммуны, в которой ни реформировалась бы школа. Женщины посещали курсы по планированию рождаемости, а главы коммун овладевали наукой управления. Бедность и отсталость не мешали распространению идей. Скотобойни и каптаж источников, хлебные амбары и текстильные фабрики, родильные отделения и линии телефонной связи, школьные туалеты и молодежные фермы, образцовые сыроварни и разного рода хранилища — не было ничего, в чем бы эта страна ни нуждалась. И двести сорок восемь организаций изо всех сил старались перещеголять друг друга, выдвигая и реализуя все новые и новые проекты.
Мисланд пригласил меня в свой клуб — «Kigali Hash Harriers», он был его президентом. Мы отправились в Шьоронги, откуда открывался красивый вид на излучины Ньябаронго. Я прилично оделся — рубашка, пиджак, брюки — и был немало удивлен, когда увидел на парковке под смотровой площадкой, в каком одеянии из машин выходили мои белые соплеменники. Большинство — в шортах, некоторые — в форме для бега. Во всяком случае, казалось, что формального повода для встречи не было. Люди приветствовали друг друга, как старые друзья, и, прежде чем сообразить, что вокруг меня происходит, я оказался в кустах вместе с одним бельгийцем и двумя немками. И там я тоже не сразу понял, что они ищут. А искали они путевые знаки в виде обрезков старых, ненужных документов. Как руководитель, Мисланд проложил по полям маршрут с указателями. Стрелки указывали нам, участникам своеобразного кросса, правильное направление движения, кружочками с крестиками были помечены неверные пути. Мы миновали несколько деревушек, жители которых поглядывали на нас с подозрением, а после того как два раза подряд увидели на кромке тропы перечеркнутый кружок, обе женщины, и так слегка взбудораженные, заволновались еще сильнее и заговорили о каком-то неизбежном для нас наказании.
Действительно, наша группа пришла к финишу последней. Мисланд и остальные участники замысловато-затейливого состязания встретили нас радостными воплями. Затем все затянули какую-то монотонную песню, которая стихла лишь тогда, когда Мисланд надел нам на шею клозетные сиденья. Стоя перед честной компанией у позорного столба, мы слушали приговор президента: проигравшие должны выпить залпом по большой бутылке пива «Примус». Бельгиец сделал это с легкостью, женщины же не смогли одолеть и половины. Едва они оторвали горлышки ото рта, как Мисланд, отобрав у бедняг бутылки, вылил остатки пива им в трусы. Члены клуба грянули гимн в честь ночных горшков, с коими сравнивались обе слабачки. Дошла очередь и до меня. Набрав полную грудь воздуха, я приложился и, к вящему своему удивлению, осушил бутылку. Не помогло. На их сленге я был девственником, то есть участвовал в «гонке с нарезкой из бумаг» первый раз. А посему Мисланд открыл новую бутылку, окропил меня ее содержимым и поздравил со вступлением в клуб. Остаток дня мы провели, вкушая мясо с мангала, потягивая пиво, забавляя себя непристойными шутками, а также хоть и недостоверными, но зато пикантными подробностями из жизни наших коллег, работающих, как и мы, за рубежом.
В отделе координации узнали о моих новых знакомствах и не обрадовались этому. Отношение к другим организациям, оказывавшим помощь этой стране, особенно к частным, было вообще недоброжелательным. Дирекция претендовала на лидерство, ведь мы работали здесь уже тридцать лет, никто не имел столь хорошо отлаженных контактов с местными властями, и потому любые попытки ослабить наши позиции вызывали у моего начальства ревность. Сотруднику дирекции не подобает общаться с Мисландом и его приятелями, сказал как-то Маленький Поль, от такого знакомства страдает нравственный облик сотрудника, а еще больше — его репутация. Но я же должен был как-то проводить свой досуг, а Поль не мог предложить мне что-нибудь увлекательное и в то же время сообразное своему мироощущению. Он держался в стороне от всех увеселений, уходил с головой в работу и, закончив трудовой день, ехал прямиком домой — к своей жене Инес и сыну-подростку. И конечно же, чтобы перебирать минералы в своей любимой коллекции.