Сто два года
Шрифт:
Георгий Периклович, конечно, недоволен, но отказать Володе не может. Отцу никто и ни в чем не может отказать. Такой человек.
Со строгим выражением лица, не глядя на меня, замдекана говорит: «Добужинская, на выход!» – я собираю вещи, и все знают, куда я иду и с кем. Мой радостный уход с лекции сопровождается одобрительным гулом, остротами и пожеланиями приятного аппетита.
Как правило, это происходит утром, занятия только начались, и я, конечно же, сегодня в институт не вернусь. Мне предстоит такой праздник! Никто бы не вернулся.
Мы с папой сидим
Мы сидим в пустом кафе уже полчаса. Папа злится. И вдруг:
– Танечка, это же моя дочь! Кормите нас завтраком, мы голодные.
Танечка стремглав подлетает к нам.
– Владимир Иванович, почему сразу не сказали? Уже бы позавтракали.
Оказывается, именно в это кафе отец никогда не приводил никаких женщин. Только маму. Их все знали и ждали всегда. Они оба прекрасно танцевали. Фокстрот, румба и особенно вальс-бостон в их исполнении завораживали всех завсегдатаев «Националя», и в конце концов они оставались единственной танцующей парой и уходили к своему столику под аплодисменты.
А тут с ним какая-то молоденькая девчонка.
Не будем кормить!
Завтрак был потрясающий.
Мы разговариваем, смеемся, понимаем друг друга с полуслова. Нам очень хорошо вместе, мы близкие, родные люди. У нас есть общие тайны, которые мы свято храним. Так пообщаться получается редко, даже не в каждый его приезд.
Весна. Светит солнце, как будто после долгого заточения вырвалось на свободу, и мы идем по Моховой к гостинице «Москва». Там еще немного побудем, выпьем кофе, а потом разбежимся. Он по делам, я – пока не знаю, куда. Только не в институт. Хотя… Могу успеть на лекцию Давида Борисовича Гинзбурга. Это стоит послушать. Ну, посмотрим.
Что твориться с идущими навстречу женщинами! Они столбенеют, можно сказать, падают штабелями, увидев отца. Одна даже вернулась, забежала перед нами, чтобы еще разочек на него взглянуть. Ничего не боятся! Бессовестные!
– Видишь, как они на тебя смотрят?
– Эти женщины? Почему на меня?
– Ты – красотка.
Мы хохочем, понимаем: мы оба ничего себе. Но в обморок они падают от него. Нельзя мужчине быть таким призывно-красивым, просто неприлично. И женщин жалко. Это мне жалко. А ему?!
Расстаемся. Не знаем, как надолго, но я буду жить в предвкушении радости от очередной встречи с ним.
Пожалуй, поеду все-таки в институт. К Гинзбургу.
Еле успела к началу лекции. И хорошо. Потому что начало – самое интересное.
Профессор Гинзбург Давид Борисович, пожилой, представительный, можно сказать, красивый мужчина, из тех, «бывших», интеллигентов, читал нам «Печи и сушила силикатной промышленности» – предмет, который невозможно было выучить, будь ты хоть сто пядей во лбу, потому что нельзя запомнить. Он это знал и поэтому разрешал на экзамене пользоваться его учебником с таким же названием. Толку от этого для студентов не было никакого, так как, чтобы найти в книге нужное место, весь учебник приходилось по многу раз читать,
Пробираюсь на свободное место, почти устроилась – и тут:
– Еноцка, все в поядке? Не спесите. Устваивайтесь поудобней. Мы без Вас скуцаи.
Это мне. Начинается праздник. Дело в том, что обожаемый нами Д.Б. не выговаривает почти все согласные буквы алфавита.
– Нацинаем. Веикий юсский уценый Гвум-Гзимайво…
Все смеются, пока еще не громко, пытаясь, елико возможно, сохранять приличия.
– Стянно. Каздый яз, когда я пвоизносу имя веикого Гвума, все смеются.
И хохочет сам. Вся аудитория, человек примерно сто, лежит на столах, под столами и корчится от смеха и слез.
– Ну, хоёсо. Пьёдовзим?
Правильно я поступила. Не прогуляла. Примчалась после восхитительного завтрака с папой (тоже студентом Гинзбурга) и не прогадала. Лекция, как всегда, была блестящей, интересной, как выдвинутый на высокую награду научный доклад. А некоторые издержки дикции лектора ее только украшали.
В отличие от профессора Гинзбурга, я недостатками речи не страдала и поэтому всегда во время экзамена по его непознаваемому предмету стояла с учебником у приоткрытой двери маленького кабинета и хорошо поставленным громким шепотом читала его же текст.
Всем известно: профессор глуховат. Давид Борисович поворачивается к двери.
– Еноцка, пьёстите, но я гвух на двугое ухо. А сто Вас папа ко мне давно не заходит? Пеедайте ему от меня пвивет.
Умница был большой, известный, уважаемый ученый, гениальный преподаватель. А человек какой! Многое я взяла у него, когда сама стала преподавать. Спасибо, Давид Борисович!
Глава вторая
Я медленно еду на автомобиле из больницы по Кутузовскому проспекту. И вспоминаю. Хочу вспомнить об отце всё, что смогу, с тех самых пор, когда поняла: этот удивительный человек – мой папа. Я еще не знаю, что больше никогда не увижу его живым, не осознаю, почему мне так нужно вспомнить всё, что связано с ним в моей жизни. Это я пойму завтра, когда его уже не будет. А сейчас я неспешно еду по пустым улицам вечерней Москвы и вспоминаю. Хорошее и плохое. Всякое. В моей жизни он так много значил! Не всегда это будут светлые воспоминания, часто грустные и даже нелицеприятные. Но должна вспомнить всё. Должна. Вспомнить и написать. Так я решила.
Мне было три года, когда меня высоко под потолок подбросил усатый, колючий военный с орденами и медалями на гимнастерке, обнимал, тормошил и называл «моя маленькая дочурка». Он приехал с войны к нам в город Халтурин под Кировом, куда вся семья была эвакуирована. В отпуск, на два дня. В следующий раз мы увиделись в 1945-м, после войны.
Вот такие они были тогда, мои родители.
Молодые, красивые, сильные.