Сто осколков одного чувства
Шрифт:
– Позакрываю окна, чтобы не улетела насовсем...
– Что ты... Я от тебя никогда, никогда...
Настоящее время.
– Ну, ударь меня. Только на это еще и способен...
– Да ладно тебе. Спать охота.
– Хватит спать. И так весь день на диване валяешься.
– А чего еще делать?
– Все. Завтра ухожу.
– Давай, давай... Давно пора...
– Буду жить у мамы. И не вздумай мне туда звонить...
– Ага... делать мне больше нечего...
– Можно подумать, есть чего...
– Есть чего... пить чего... Пива хошь?
Три года назад.
– Можно, я вас поцелую?
– Я уж и не надеялась, что вы когда-нибудь об этом спросите...
– Я вас боюсь.
– Почему?
– Вы слишком красивая для меня.
– Странно... Я то же самое думала о вас...
– Что ж... Давайте пойдем в комнату кривых зеркал и там поцелуемся...
– Давайте...
Настоящее время.
– Давай...
– Держи... Полбутылки оставишь... (мрачно) Да... Жизнь удалась...
– Сам виноват.
– С кем поведешься...
– Ну конечно, конечно... Ой... Ты чего делаешь?
– А что, нельзя?
– Ну, не так же грубо...
– Ты же любишь так... И так... И вот так...
– Блин! Больно же... Ох... Ох...
– Нравится, сука? Давай, давай, покричи мне про неудачника...
– Ай! О-о-о-о-о... Ну что ты... ты... что...
– Покричи, покричи... Обустраиваются, говоришь... Завтра уйду, говоришь...
– А-а-а-а-а-а...
– Ваську вспомнила, блядь... Вот тебе Васька, вот тебе Петюня, вот и первый твой фраерок...
– Любимый... Родной мой... Ну чуть, чуть потише... пожалуйста... я больше не могу...
– Любимая... Родная моя... ну, скажи...
– Не могу... а-а-а-а-а...
– Говори, сука!
– Нет!.. Не уходи...
– Говори!
– Да, да проклятый... Люблю... навсегда... навсегда... мой... мой... мо-о-о-ой!..
Три года и десять дней назад.
– Вы такой талантливый... Даже страшно немножко...
– Отчего страшно?
– Все время боюсь сказать или сделать что-нибудь не так...
– Не бойтесь. Говорите и делайте все, что вам заблагорассудится...
– А если мне заблагорассудится в вас влюбиться?
– Влюбляйтесь...
– Вы серьезно?
– А вы?
– Жизнь покажет...
Настоящее время.
– Ну вот... Теперь все болит...
– Вам, бабам, не угодишь. И так плохо, и эдак.
– Ладно, молчи уж.
– Молчу... (зевает) Пиво-то осталось?
– Опрокинулось, вон бутылка на полу...
– Ладно, хуй с ним. Спим.
– Спим.
Засыпают, крепко обнявшись...
Эротический этюд # 15
Он не раз прогонял ее, не стесняясь в выражениях. Он любил быть один, несмотря на невыносимое количество баб, вечно летящих на него с растопыренными крылышками. Но она оказалась упорнее многих, и возвращалась снова и снова. Она уже устала от разговоров и смотрела на него со скорбным пониманием обреченной. Что заставляло его снова и снова принимать ее? Что заставляло ее снова и снова возвращаться?
Воистину, пожар в доме начинается с антресолей, где тлеют керосином страсти человеческие.
Никто из них не заметил, как банальный роман перешел к надругательству над самим собой.
Поначалу злодейство, которое он учинил над ней, еще носило некий привкус эротики. Во всяком случае, его скандальные акции сопровождались бурной эякуляцией, а ее робкие ответы – потаенными фейерверками во флигеле чувственности, сиротливо стоящем рядом с барским домом немого обожания.
Она канцелярской скрепкой соединяла черновики его бездарных дней. Он катился в пропасть, а она была жалкой стрелкой, неспособной повернуть даже его одинокий, без единого вагона, паровоз.
Вот вам скандальный эпизод. От души, с книжечкой, посидев на унитазе, он звал ее вылизывать Южные ворота своего одиночества, и она, дура, борясь с приступами рвоты, приползала на четвереньках выполнять эту нехитрую роль.
Или. Отделываясь от утренней эрекции, он добавлял сомнительных специй в ее утренний кофе. И она, сочтя эту приправу изысканной, выпивала до капельки предложенное зелье. Потом еще просила добавки и высасывала последние капли терпкого эликсира из Северных ворот его одиночества.
Или. Читая на ночь что-нибудь ортодоксальное, с кринолинами и реверансами, он, наверное, по чистой забывчивости, стряхивал пепел сигареты в ложбинку между ее грудок, отличающихся, кстати, примерной формой и сладчайшим содержанием. Бывало и так, да простит меня Общество Ревнителей Кожи, что сигарета тушилась там же, в упомянутой ложбинке, с омерзительным шипением и запахом, который заставлял почему-то вспомнить последний день Помпеи...
И ни разу, ни словом и ни жестом, он не просил ее выполнять то, что она делала. Мало того. Отдадим должное этому подлецу и развратнику. Не раз он гнал ее прочь, только бы снова остаться одному и побыстрее дожить до конца.
Но, что поделать, она возвращалась снова и снова. Она хорошела рядом с ним, многие желали ее и даже влюблялись. Узнай она об этом, удивилась бы изрядно... Но и ум ее, и воля были вырезаны навсегда этим куском отвратительной плоти – ее ненаглядным.
Бывало, он, угостив ею одного из собутыльников, укладывался с ними рядом и, помогая обоим, ласкался, как малое дитя... Она, лишь дождавшись его приближения, сразу взрывалась переспевшим арбузищем, и Гость Бахчи с некоторым недоумением приписывал себе столь бурную победу.