Сто осколков одного чувства
Шрифт:
Она жевала. Не подумайте, что чавкала или, скажем, давилась от нетерпения. Ничего такого. Просто с аппетитом жевала горячий гамбургер. И запивала его пивом. У нее были голодные глаза и растрепанная ветром прическа. Она была очень мила. Мальчику показалось, что Она прекрасна.
Он снова остановился. Путь к его столику в архипелаге других, необитаемых, лежал мимо Нее. У него было три шага на размышления.
Три... Два... Один...
– Приятного аппетита, – сказал он, поравнявшись с ней.
– Спасибо, – она удивленно посмотрела на него и улыбнулась. Вблизи она оказалась старше и показалась
– Я хочу пригласить вас потанцевать.
– Можно, я сначала доем?
– Да. А можно я подожду здесь, за вашим столиком?
– Нет.
– А танцевать со мной пойдете?
– Пойду.
Он сидел за своим столиком и ненавидел Ее гамбургер. Она же, шкода такая, нарочно ела, не спеша, давая рассмотреть себя, как следует. Как Ее следует рассматривать, он не знал, поэтому просто уставился ей в глаза.
Ему показалось, что в мире наступила тишина. И не какая-нибудь обыкновенная, позвякивающая уздечками троллейбусов, а самая настоящая, оглушительная, как контузия после взрыва.
В такой тишине все происходящее начинает казаться сном. Сначала Ему приснилось, как Она досадливо отбросила свой бутерброд, как сама подошла к нему и что-то спросила. Он ответил наугад, не слыша собственного голоса. Потом ему приснилось, как они танцевали, только это было трудно, потому что музыки он не слышал. Потом сон понесся вскачь, обрывками, ему снились то ночные улицы, то полупустой бульвар, то салон такси и пролетающие мимо деревья... И все это время ему снилась Она – смеющаяся, очень близкая, понимающая каждую его фразу раньше, чем он успел произнести ее. Единственная...
Даже утром, проснувшись дома в середине дня, он ощутил в себе удивительную вчерашнюю тишину. Эта тишина была Счастье, и в этой тишине неоновой вывеской горела только одна фраза: «Завтра. Там же. В девять».
Он не помнил, как прошел остаток дня. Он смотрел на часы, те самые, и ему казалось, что они стоят. Но они встали только в полвосьмого, и он этого не заметил. Разумеется, накануне он забыл завести их. И домашний метроном жестоко отомстил ему за это...
Тишина закончилась как-то сразу. В окна, как компания подгулявших гостей, ввалились городские звуки. Он пришел в себя и, матеря часы предпоследними словами (последние оставляя для себя самого), выскочил из дому. К давешнему бару он подбежал с опозданием на полчаса. Он вошел внутрь, боясь оглядеться. И – попал во вчерашний день. Та же странная пара сидела в углу, только теперь они были муж и жена, и теперь пьяной была женщина, а мужчина что-то бормотал ей на ухо. Восковой бармен стоял на том же месте. Крис снова колесил по дороге в ад. И, конечно, Она сидела за вчерашним столиком, спиной к вошедшему кавалеру.
Он подошел тихо, как нашкодивший пес. Он боялся вздохнуть...
– Привет, кисуля, – прозвучал Ее голос.
Камень упал с его души.
– Ничего, что я звоню? Ты не занята?
Камень вернулся на место. Он увидел в ее руке маленький сотовый телефон и даже почуял запах воска.
– Откуда звоню? С Никитской. Есть тут забегаловка, дыра редкостная. И, представь, у меня тут свидание. Да, да, не смейся... Вчера забежала перекусить, приклеился мальчик, пригласил потанцевать – и пошло-поехало... Нет... Не трахались еще.
За ее спиной громко хлопнула дверь. Она обернулась, удивленно пожала плечами и поглядела на часы. Пожала плечами еще раз и вернулась к разговору с подругой. На ее «Ролексе», который никуда не спешил и ни от кого не отставал, было без четверти десять. Те, другие часы все еще топтались на восьми. Они смотрели в спину Времени с видом хромой дворняги на ипподроме.
– This is the road to hell, – сказал Крис Ри.
Вот такая история. А ведь все могло случиться иначе.
Она родилась чистой, как монахиня в банный день. И осталась бы чистой навсегда, если б не уличная пробка на Большой Дорогомиловской...
Эротический этюд № 37 Полынь
Она родилась чистой, как монахиня в банный день. И осталась бы чистой навсегда, если б не уличная пробка на Большой Дорогомиловской...
Все началось осенью. Не самое подходящее время для романов, согласитесь. Купидон, который извел сотни колчанов в августе, устал смотреть на то, как его стрелы одну за другой уносило в море. Потом поезда расползлись, как тараканы, по городским углам, и не загоревший мальчишка с крылышками приехал в Москву зайцем. Повесил за спину лук, прятался за кустами и забрасывал осенние парочки галькой, набившейся в пустой колчан на ялтинских пляжах...
Нет. Определенно, осень – не лучшее время для начала романа. И ничего путного из такого романа не выйдет, вот увидите...
Наша героиня не ездила на юг. Мало того, она даже не отдыхала, а, представьте, сдавала экзамены в институт. Она была правильной, умной девочкой, глупости планировала за неделю вперед и, когда время подходило, трусливо пряталась от них в чулане. Что же до поступков рассудительных – они всегда удавались ей как нельзя лучше. Вот и в институт она поступила с первой попытки.
Если мы нахально заглянем в мир ее девичьей комнаты, которая еще вчера была детской, то найдем там много интересного. На обоях с диснеевскими грызунами воцарился портрет Мэла Гибсона. Неизвестно, что о нем подумали ущемленные Чип и Дейл, но совершенно точно известно, что о нем думала сама наша героиня. Она обожала Гибсона. И не только старину Мэла. Ей нравились и Кину Ривз, и Аль Пачино и даже старина Николсон. Днем она часто прицеливалась взглядом на стену, но Чип и Дейл, отчаянно машущие руками, не входили даже в позорное «молоко» ее мишени.
Рассудительная девочка внимательно смотрела на портрет, снимала штанишки и, садясь на попутное кресло, широко расставляла длинные босые ноги. После этого она тщательно вылизывала пальчик (средний, с вашего позволения), и отправляла его в путешествие к центру земли. В те края, где плещется лава, и откуда растут вулканы.
Мэл Гибсон и те, кто сменял его в карауле на стене, смотрели на девочкины проказы с тем выражением лица, какое можно увидеть у старого вулканолога перед картиной «Гибель Помпеи».