Сто первый (сборник)
Шрифт:
— На полтона сбавь! Разбудишь…
Иван не видит, но по наступившей тишине сообразил, что все обернулись в его сторону.
— Парень, говорят, майора одного серьезного спас. Вчера полковник наведывался. Вас, слонов, на процедуры тогда водили. Все разорялся, шумел — как здоровье, да где лежит, какие условия.
Полковник и, правда, приезжал проведать Ивана — тот самый от разведки. Иван сквозь свои «колокольчики» слышал их разговор с доктором.
— Этого солдата надо лечить… лечить сильно, чтоб бегал. Будет? Хорошо. Парень себя не пожалел. Он Ваську спас. Мы с Васькой от Ботлиха. Жена пирожков наготовила, супу. В ноги,
«Слава богу, успели. Не зря, значит», — подумал Иван и забылся дремучим сном.
Приснился ему калмык. Будто ползут они по полю, спешат. А у Ивана ног нет, и волочится за ним по земле синее дымящееся… Глянул, кишки его вытянулись, как веревки, брошенные кем-то впопыхах. Иван стал их подтягивать и обратно запихивать: пихает, а они не лезут в живот — места не хватает. Раздуло Ивана как барабан. Савва смеется. Иван ему: «Чурка, чего мою винтовку не взял? Потом же чистить!» А Савва: «Злой, как собак, но брат, брат, брат…» И колокола отовсюду — дон-н, дон-н…
Открыл Иван глаза, приподнялся на локте.
Из окна фонарь ему в глаза. В палате зелено от трескучего неона с полтолка. За столом игроки-картежники. Шушукаются, сдают на новый кон.
— Доброе утро, славяне.
Прапор карты бросил. Витюша-добряк кистью, белым обмотышем, затряс.
— Проснулся… Так вечер… Лариска рыжая придет колоть, «плюс-минус» которая.
Авианаводчик снова колоду тасует.
— Похаваешь? На глюкозе только мочой исходить. Холодное осталось с ужина.
Наелся Иван до отвала, так что до тошноты. Затолкал в себя слипшихся макарон, котлетку припеченую с загустевшим жирком.
За столом игра вовсю. Раскурились — надымили. Вдруг дверь открылась, и вошла в палату медсестра.
Про рыжую медсестру говорили в госпитале всякое и нехорошее тоже.
Но «рыжая» гордо заходила в палаты, повиливая обтянутым выпуклым задком, распихивала по луженым глоткам таблетки, ловко колола в худые задницы. На пошлость кривилась снисходительно. Даже дружный похабный гогот не мог смутить ее. Была она некрасива: перезрелая — годам к сорока, как вино в бутылке, что откупорили, но все не допили: вкус уж не тот, и крепость слаба, но аромат еще остался.
В руках у медсестры поддончик со шприцами. Шагнула. Халатик с коленки. Белая коленка — пухлая ароматная. Зачесалось у Ивана в ноздре. Народ за столом окурки в банку ныкать.
— Ну, што, басурмане, опять?.. Все, пишу рапорт на вашу палату… Курить в туалете! Гаворено же, — говор у рыжей южнорусский мягкий. Но голос строгий. — Прапорщик, ну вы же взрослый человек.
И тут Иван понял, почему рыжую прозывали между собой «плюс-минус». Косила она одним глазом, да так сильно, что и не разберешь сразу в какой смотреть. Оттого и казалась она некрасивой, порченой что ли.
Прапор обиженно:
— Я что, воспитатель им? Сколько просил, переведите в офицерскую палату.
Подобрела рыжая Лариса.
— Мест нет. Потерпи. Тебе выписываться скоро… Хватит курить! — замахала она свободной рукой, халатик задрался высоко. Из-за стола жадные взгляды щупают голые коленки.
Не сдержался Иван — чихнул, в затылок торкнуло.
— Ачхайхх!
— О, точно! Я ж говорю, — прапор пересел на свою койку, штаны потянул вниз. — Ну, Ларисочка, колите. Моя жопа ваши руки не забудет никогда-а! — пропел он последнюю фразу. Да не в ноту.
Гогочут «басурмане».
Дошла очередь до Ивана. Он
— Лора, е мое, сегодня больней, чем вчера.
— А мне понравилось, можна хоть сколька.
— А погладить?..
— Описаешься от радости, слюнки подотри.
Над Иваном звенит-разливается малиновое:
— Ну, што, Ванюша? Капельницу сняли. Поел? Смотрю, тарелки у тебя, — и снова как во сне: — Стыдный, ты, наш.
— Она умеет! — голосят «басурмане».
— Молчите там, а то завтра скажу старшей, она вам навтыкает. Вот так, Ванечка, рраз, — шлепок по ягодице, спиртом запахло. Иван вздрогнул. — А и не больно. Чего ты? Все. Герой, а укола боишься.
Иван, не поворачивая головы, потянулся к трусам, рука его и легла нежданно в теплую ладонь медсестры. Замер Иван. Сжала Лора его руку своей несильно и отпустила. Ивану горячее ударило в пах, потом в грудь. И колокольчики дзинь-дзинь по вискам.
Нащупал резинку.
Лежит все так же — носом к окну. Не повернется.
— Ты только не вставай. Нельзя тебе пока… Утка нужна? Подать?
— Сам, — буркнул Иван.
Угомонились, наконец, в палате.
Уснул и Иван.
Сытно спалось ему. Снились макароны и котлетка. На столе в банке — тюльпаны. Иван знает, что цветы предназначены Болотникову старшему, — он же воин-интернационалист. Но думает Иван, что Болота далеко: пока он доберется до него, завянут тюльпаны. Вдруг Витюша сует кипятильник в банку — вода булькает, кипит. Иван со страхом понимает, что сейчас сварятся цветы. Сует пальцы в банку. Не обжигается, но будто обняло его чьей-то теплой рукой. Он наверняка знает чьей, но думает, что ему только кажется так. Схватил цветы; чтоб никто не видел, встает с постели — ему ж лежать положено до первых листьев. В коридоре темно, огонек далеко горит. Слабый огонек, но Иван знает, что ему туда, туда. Идет… Вот и она, сидит за столом-дежуркой. Его невеста… Да, именно! У него должна быть свадьба. Ради этого он попал в госпиталь, ради этого… Со спины он узнает рыжую Ларису. Она поет голосом прапора-авианаводчика: «Любимый, мой родной… любимый, мой родной»…
Первых листьев Иван прождал ровно три дня.
Погода испортилась, тополь закидало поздним липким снежком. На исходе третьего, как стихло в палате, скинул он ноги с постели и встал. Пошатывает. В голове шумит. Отощал Иван за две недели капельниц. Ноги свои рассматривает: коленки торчком — два мосла. Пижаму натянул и шагнул к выходу. Витюша с соседней койки спросонья вскинулся.
— Ты че, это… тебе ж лежать?
— Спи, нах…
— А-а, понятно, — засопел в подушку Витюша.
В туалетной комнате лампа на потолке. Светит тускло желчно — как свечи огарок. Зеркало. Ивану вдруг страшно стало; но, переборов себя, подошел и глянул. Мать честная! Эка его укатало… мертвец на ходулях. Провел рукой по щеке. Сухая щека, колючая. Кожа желтая. Взгляд не волчий — потускнела зелень дикая. «А что ж я хотел? Сам подписался…» Но не про Жорку подумалось Ивану. Будто отлегло, будто ушло старое. Той пулей десятой вышибло ему не память, а так словно перевернуло с ног на голову. И не разобраться без литры, как сказал бы старший Болота. Матери Иван не сообщал о своем ранении. Но знал, что должны были ее оповестить. Подумал, что завтра и позвонит сам. Сердце ведь у матери. Жорка… а теперь еще и он. Как бы не случилось дома беды.