Сто рассказов из русской истории. Жизнь Эрнста Шаталова. Навеки — девятнадцатилетние. Я вижу солнце. Там, вдали, за рекой
Шрифт:
— У кого это, Герасим? — спросила тетя шагавшего рядом с нами Герасима.
— Кажись, у Лукайи Поцхишвили… Вот несчастье… — проговорил Герасим.
Урок военного дела
Время берет свое…
За июнем наступил июль, затем — август, за августом — сентябрь. Начались занятия в школе. В наших дневниках стали появляться двойки, тройки, четверки и — реже пятерки. Ничего как будто не изменилось. Тетя по-прежнему преподавала грузинский язык. Хатия по-прежнему сидела на парте рядом со мной. Учитель географии все так же упрашивал нас сидеть на уроке спокойно
18
Бичи — мальчик. Бичо — полуласковое-полупренебрежительное обращение: «Эй, мальчик!»
На первый свой урок он явился в зеленых брюках галифе, кожаных крагах, военной фуражке, с противогазом, мелкокалиберной винтовкой через плечо и свернутым плакатом под мышкой. Он подошел к столу, взял под козырек и застыл. Мы встали, потом сели и, когда учитель не изменил своей позы, снова встали.
— Вольно! — скомандовал он, снял фуражку, положил ее на стол, повесил на доске противогаз и винтовку. Потом развернул плакат, извлек из кармана четыре здоровенных гвоздя, взял валявшийся у камина кусок кирпича и стал приколачивать плакат к стене. Покончив с этой операцией, он повернулся к нам с лицом победителя.
— Что он сделал? — спросила меня Хатия.
— Прибил к стене плакат! — прошептал я.
— А что на нем нарисовано?
— Не нарисовано, а написано красными буквами: «Смерть немецким захватчикам!»
— А он не мог сказать это наизусть?
Я пожал плечами.
— Теперь познакомимся! — объявил учитель. — Меня зовут Леван Гуриелидзе.
— Хорошая у вас фамилия! — сказал Отия Каландадзе.
— Разговоры! Военный предмет любит дисциплину!
— Ботаника тоже любит дисциплину! — сообщил Тамаз Керкадзе.
— Кто это сказал? Встать!
— Это сказал учитель ботаники.
— Садись! — Тамаз сел. — Что я люблю? Я люблю дисциплину, порядок, тишину, чтобы слышно было, как летит муха! Что я еще люблю?
— Вареные каштаны, учитель? — подсказала Хатия.
— Кто это сказал? Встать!
Никто не ответил.
— Вы должны помнить: я не родился учителем. Кем я был в вашем возрасте? Оболтусом, бездельником, дураком… Вроде вас!
— А вы и сейчас выглядите молодым, учитель! — сказал Нодар Каландадзе по прозвищу «головастик».
Учитель самодовольно улыбнулся.
— Потом я сел за книгу. Что такое книга? Книга — друг человека! Читал, читал и стал человеком. А по происхождению я танкист!
— Ты смотри! — удивился Тамаз.
Учитель нахмурился.
— Я вам не обыкновенный учитель! Я шкуру с вас спущу! — хлопнул он рукой об стол.
— Так говорят все учителя, — сказал Отия.
— Перехожу к функциям взвода в обороне!
— Ну-ну, давайте! — подбодрил кто-то учителя.
Учитель вспыхнул, но сдержался и продолжал:
— Что такое взвод?
— Вот именно, что такое взвод? — повторил Коте Гогиберидзе.
— Кто
Класс замер. Учитель подошел к доске, взял мел.
— Вот это — взвод фашистов! — сказал он и начертил на доске двадцать небольших кружочков.
— Спасайся, ребята! — воскликнул Тамаз Керкадзе, хватаясь за голову.
— А это — наш взвод! — учитель начертил еще двадцать кружков. — Между взводами находится водный рубеж, то есть река.
Ты на том берегу… Я — на этом. Нас разделяет река… [19] —19
Слова из стихотворения грузинского поэта Важа Пшавела (1861–1915).
подхватил Отия.
Учитель побледнел.
— Кто это сказал? — прошипел он.
— Важа Пшавела, учитель! — встал Отия.
— Садись!.. — Учитель стал мелом выбивать дробь по доске. — Что я делаю?
— Стучите мелом! — ответил Яго Антидзе.
— Садись!
— Ставите точки! — встал Головастик.
— Садись!
— Стреляете! — выпалил я.
— Молодец! Я стреляю! Наш взвод держит под огнем взвод противника, не дает ему возможности подняться из окопов. Противник просит у командования помощи. И вот… — Учитель вдруг согнул руку в локте, поднял ее вверх, повел над головой и загудел: —У-у-у-у… Что я теперь делаю? — обратился он ко мне как отличившемуся.
— Крутите рукой и рычите! — ответил я.
— Садись! Болван! — взорвался учитель.
В классе поднялся хохот. Учитель побагровел. Энергичным движением руки он стер все кружочки на доске, сел за стол и обиженно замолчал.
Класс жужжал, словно улей. Учитель долго молчал. Наконец он поднял голову, и… мы поняли, что происходило сейчас в душе этого человека. Мы поняли, что, с тех пор как он когда-то давно последний раз покинул свою школу, сегодня ему впервые пришлось перешагнуть порог классной комнаты. Он вошел к нам как дрессировщик, забывший прихватить с собой куски сахара, и теперь он сидит растерянный и ждет, когда же его растерзают эти сорванцы, напоминающие голодных зверенышей.
— А ты почему стоишь? И чему ты улыбаешься? — набросился вдруг учитель на Хатию. — И куда ты, собственно, смотришь? Смотреть надо на учителя, а не… Садись!
Хатия села, все так же улыбаясь своими огромными голубыми глазами… В классе наступило неловкое молчание. Учитель почувствовал, что сказал что-то не к месту, невпопад, но что именно, этого понять он не мог.
— Что случилось, дети? — спросил он надтреснутым голосом.
Мы молчали.
— Я не вижу, учитель! — сказала Хатия.
— Что?.. Вы издеваетесь надо мной?!..
— Да нет, учитель, я и вправду не вижу!
Учитель встал, подошел к Хатии и долго изучающе всматривался в ее лицо. Хатия спокойно моргала ресницами и улыбалась. Учитель вернулся на свое место, сел и задумался.
В классе воцарилась гробовая тишина.
— Как тебя звать, дочка? — спросил вдруг учитель.
— Хатия! — ответила Хатия, вставая.
— Ты сиди, сиди, пожалуйста!
Хатия продолжала стоять.
— Кто тебя водит в школу?