Шрифт:
Рисунки и картины автора
Посвящается всем
Ура! Вот и кома!
Наконец-то
Встреча
Гуляя по полю и лесу,
посвистывая негромко,
я жду Вас всегда с интересом,
загадочная Незнакомка!
Давно уж идём мы друг к другу
сквозь клубы тумана и дыма, —
как часто с улыбкой, подруга,
проскальзывала ты мимо!
Ты точно шептала: Успеем
ещё мы соединиться…
Я спорить с Вами не смею —
я жду Вас всегда с любопытством!
Но где будет встреча? В полёте?
Во сне? В инвалидной коляске?
Я знаю, ты скажешь: Пойдёмте,
я возвращаю вам сказку!
И будет мне сладкой росою
налитый по самую кромку
напиток, что даст мне с косою
расщедрившаяся Незнакомка!
Песочные часы
Песочные часы – стеклянная оса.
И ос, и ангелов рои как дым повисли:
осиное гнездо разворошил я сам —
всё прошлое моё, упрятанное в письма:
Ласкает, жалит, колется, болит…
Отчаянье любви, уныние, осколки
корявых слов и жгучей плетью стыд
за трусость жалкую, за глупые восторги.
В который раз переверни часы!
Верни в комод бумажный жизни ворох!
Струись, песочек, по стеклу осы,
пока не перейдёшь в могильный шорох.
В. Б
Мой нежный друг, ты умер… Погоди…
Немногих я любил, но ты один
из самых близких мне по крови – брат, приятель,
художник, фокусник, богоискатель!
Зачем же так? Уж скоро тридцать лет
ты всё живёшь во мне!
Тебя же рядом нет.
И если уходящие тоскуют
по остающимся, – кого они рисуют?
Показывают фокусы кому?
И как они ТАМ молятся ЕМУ?
Молодая луна
Молодая луна. Новолуние.
Можешь ей не показывать грошика.
Поздно, рано ли станешь мумией,
и душа отлетит воробышком.
Как боялся я этого времени!
А теперь не страшусь и тризны.
Жизнь становится скучным бременем,
а цветные сны – слаще жизни.
Двадцать лет назад – будто позавчера.
Двадцать лет вперёд – уже вечность.
И мои подлунные вечера
удаляются в бесконечность.
Из детства не вырвешься…
Из детства не вырвешься. Детство,
точно пикирующий бомбардировщик —
налетает, бомбит – и мозговое тесто
стекает в кастрюлю памяти
как кур в ощип.
И соколом-пустельгой я улетаю в степи,
где обитают образцы фауны и флоры,
а потом, от усталости спотыкаясь о стебли,
возвращаюсь в город,
чтобы завтра же лететь в горы.
Раз пятнадцать смотрел я «Бродягу» или «Тарзана»,
знал наизусть «Судьбу солдата в Америке»,
влюблялся в каждую красотку экрана
и слушал джаз на «рёбрах» и «черепе».
По трое суток выстаивал в очереди за кулём
муки, или парой буханок хлеба с гарью.
По ночам – «переклички». Чернильным карандашом
на ладони выжигали номер,
как в немецком концлагере.
На бешеной скорости спрыгивал – С— и запрыгивал – НА—
подножку трамвая. Пару раз едва не сорвался.
В пятидесятые это был самый захватывающий наш
экстремальный спорт. Кроме тех, естественно,
кто без ног оставался.
А в школе в пятьдесят первом, а может в пятидесятом
стали пропадать учителя дореволюционной породы.
Сосед по парте – в классе четвёртом или пятом
оказался сыном врагов народа!
И на тебя, как на соседа, падает тень
шпиона, а то и организатора покушения на Сталина,
хотя от китайской границы до подмосковных деревень
около пяти тысяч вёрст. А самолётом едва ли не
трое суток. Но тень висела, как гильотина,
ещё над тобой лет двадцать, не менее…
Вот такая весёленькая картина
счастливого детства!
Противоположные мнения
услышишь только от Палача и его Жертвы.
Каждый старик хрипит, умирая: Мама…
Детство и вправду нацеливает на тебя жерло
гаубицы. И снаряд свистит по-китайски:
такова твоя Карма!
Ловля бабочек