Стоход
Шрифт:
Антон посмотрел на Омара с каким-то особым уважением и сказал:
— Не тревожьте его. Потом поест…
— Ты что опять мастеришь? — с интересом спросил Александр Федорович.
Антон долго молчал, продолжая что-то вырезать. Наконец, когда довел желобок до конца палочки, показал:
— Похоже на рельсу?
— Да, — ответил Моцак, озадаченно глядя на мастера. И хотя он привык к неожиданным вопросам этого необычайно любознательного человека, все же показалось странным, что Миссюра вдруг заинтересовался
— Вот же никак не пойму, как паровоз с одной колеи переходит на другую, — сокрушенно качнул давно не стриженной головой Миссюра. — Я и колесики делал, и стрелки, чтоб попробовать, как оно. Ат не получается! — И он показал два колесика, отпиленных от березового кругляка и надетых на ось.
— Очень похоже на железнодорожные колеса, — заметил Александр Федорович. — Ну что ж, время у нас есть. Нарежь палочек чуть подлиннее этой оси. Это будут шпалы. Положим рельсы на шпалы. И я тебе все покажу. — И вдруг Моцак недовольно присвистнул: — Э-э, дружище! А колеса-то у тебя не совсем такие. Нет, нет!
И, забрав нож у Антона, Александр Федорович ловко срезал на колесиках наружную кромку.
— А как же оно будет держаться на рельсе? — спросил Миссюра. — Я ж старался, вырезал ручеек по всей шине, чтоб колесо обнимало рельсу и не соскакивало…
— Твои колеса с рельсов не соскочат. Это так, — согласился Моцак. — Но зато их и на другой путь не переведешь никакой стрелкой.
— Чего ж то так? — Антон совсем пал духом, словно эти колесики решали проблему всей его жизни.
Уха уже сварилась, а Моцак и Миссюра никак не могли оторваться от своей затеи. На «рельсах» стояли колеса, спаренные осью. Их гоняли туда и сюда. И вдруг во время одного такого прогона Антон радостно засмеялся.
— Скоро вы там? — окликнул Егор, сидевший с товарищами возле дымящегося на траве ведра.
— Начинайте без нас! — отмахнулся Моцак.
— Детей еще нет в отряде, а игру для них придумали! — доставая из-за голенища свою ложку, пробубнил Егор.
Антон тем временем еще и еще раз прикреплял стрелку к рельсам и пускал колесики. Он делал это до тех пор, пока Александр Федорович вдруг не воскликнул:
— Голова! И как я сразу не понял, почему тебя интересуют эти колесики да стрелки! Ты хочешь знать, сойдет ли поезд с пути, если к рельсу прикрепить стрелку? Сойдет, обязательно сойдет!
— Ермаков! Бугров! Скорее сюда! — позвал Моцак. — На консультацию! Может, я ошибаюсь…
Уха стала холодцом, в котором тускло отражалась луна, уже прошедшая половину неба. А спор о задуманной Миссюрой диверсии на железной дороге, захваченной фашистами, только разгорался.
Лишь на рассвете, когда была сооружена еще одна деревянная «железная дорога» с четырехосной платформой, все поняли, что выдумку Антона следует испробовать на деле. Но где взять стрелку? Одни предлагали
— Отковать не трудно, — заметил Ермаков, — и кузню можно смастерить в два счета, только ж гром молота о наковальню куда денешь? Это не дым, по воде не пустишь!
— А в имении кузница есть? — спросил Бугров.
— О, там целая мастерская, — ответил Егор. — Там Антон колдовал дни и ночи.
— Ну, днем туда теперь нельзя. А ночку пусть поколдует.
— А что, Бугров прав, — согласился Александр Федорович. — За ночь успеет отковать эту штуку. Поплывем с ним все, кто может держать оружие. Обложим лес. А он пусть с Саньком кует!
Со скрежетом распахнулась железная дверь. Полицай, открывший ее, молча застыл за порогом, видно ожидая кого-то.
— В «Хвоинки», — прошептал один из заключенных.
— Опять.
— Скорей бы уж всех.
И только Оляна молчала, с замиранием сердца прислушивалась к четким шагам в коридоре. Кто-то приближался не спеша, уверенно.
«Это моя смерть», — догадалась Оляна.
Гулко постукивая новыми сапогами, к открытой двери подошел Сюсько с бумагой в руках. Остановился у порога. Заложив за спину руки, щеголевато покачался на носках сверкающих сапожек. И злорадно произнес:
— Ульяна Багно, мать комсомольца-бандита, выходи! Швайнэ-ррайнэ!
Голубое небо, на которое Оляна с тоской смотрела сквозь решетку, вдруг вспыхнуло ослепительной белизной, закачалось и на какой-то миг показалось той снежно-белой лилией… А потом сразу же все погасло. И белая колышущаяся лилия, и лица заключенных, со слезами смотревших на обреченную, и все вокруг растаяло, померкло, ушло куда-то…
До сознания Оляны не доходило ни ворчание полицейского, которому было поручено отвести ее в «Хвоинки», ни веселый хохот Савки Сюсько, ни чей-то плач в камере. И только выйдя на улицу, на свежий воздух, она пришла в себя. Посмотрела на дома, знакомые с детства и в эту роковую минуту какие-то необычайно уютные, родные, на лес, зеленевший за селом, на желтовато-серую песчаную дорогу — и ей так захотелось жить! Хоть один день да пожить бы! Увидеть Гришу. Приласкать его. Встретиться с Антоном.
— Ну, кто еще со мною? — услышала она за спиной голос конвоировавшего ее незнакомого полицая.
— Что, бабы не расстреляешь?! — зло бросил в ответ Савка, вышедший на крыльцо.
— В том-то и дело, что баба! — пробубнил полицейский.
— Швайнэ-ррайнэ! — срывающимся голосом закричал Сюсько. — Может, сам хочешь на ее место?!
Полицейский взял винтовку наперевес, дулом отпихнул Оляну вправо и повел ее узким переулком, по которому раньше гоняли скот на пастбище, а теперь уводили людей в «Хвоинки».