Стоход
Шрифт:
Услышав ее зов, Антон разогнал лодку так, что она чуть не до половины выскользнула на мягкий торфянистый берег.
— Оляна! — Выскочив из лодки, Антон обнял ее своими огромными железными ручищами…
Оляна прижалась к нему со всей страстью, накопившейся за долгие годы одиночества, поцеловала жадно и щедро. Губы у нее были полные, огненные…
Солнце клонилось к закату, когда Антон и Оляна сели в лодку, до половины наполненную сеном.
— В дороге мы спали прямо в лодке, на сене. Мягко и тепло, — пояснил Антон, хотя Оляна ничего
Она вообще ничего не могла говорить после случившегося на берегу. Ей до жару в голове было стыдно, что все это произошло среди бела дня, под открытым небом.
Лодка вошла в залив, окруженный прохладным, терпко пахнущим ольховым лесом. По берегам рос высокий, густой камыш.
— Глянь, курочка! — прошептала Оляна и показала рукой на отмель, заросшую кувшинками да ряской. — Болотная курочка.
— Где? — Но тут Антон и сам увидел крохотную рябенькую птичку, преспокойно, как в гнезде, сидевшую на листе кувшинки. Он направил лодку к птичке. А та сидит себе и ни-ни.
— Хозяйкой в заводи чувствует себя! — с радостью за птичку, все так же тихо сказала Оляна.
— Хозяйка из нее! Легче цыпленка, раз держится на таком крохотном листке.
— Какая ни есть, а хозяйка в своем уголке!
— Может, подбитая? Почему не убегает?
— Поймай! — попросила Оляна и робко добавила: — На счастье. Я загадала.
Лодка бесшумно подплыла к птичке. Антон протянул руку.
Но крохотная хозяйка залива вдруг, в один миг, исчезла. В глазах Антона и Оляны, как вспышка молнии, остался лишь след ее длинных, спичечно тоненьких ножек.
Первые прыжки резвая курочка сделала по маслянисто-зеленым листьям кувшинок, разбросанным на поверхности воды, как просяные блины. Потом порхнула по воздуху, едва касаясь густой ряски, росшей под берегом. Дальше, трепеща темно-серыми крылышками, прочертила зигзаги прямо на воде. И последней точкой опоры ей послужила белая как снег, царственно пышная лилия, цветущая под кустом широколистого рогоза.
Лодка подплыла к лилии, которая еще качалась от легкого толчка тоненькой птичьей лапки. Но никакого следа на цветке не осталось. Да и нигде уже не было следа от маленькой притворы и обманщицы.
— Поймал? — лукаво прошептала Оляна и бросила на Антона стыдливый, но по-прежнему обжигающий взгляд.
— Зря вспугнул, — раскаялся Антон.
— Вот какое у нас с тобой счастье! — убежденно заключила Оляна и вздохнула тяжело, обреченно. — Было и вдруг нету. Даже следа не осталось.
— Что ты! Ерунда.
— Не, Антон, не ерунда. Это плохая примета. Значит, больше мы не будем с тобой вместе.
— Не будем вместе?! Э нет! Теперь я тебя не отдам никому. — И, бросив на борт весло, Антон начал целовать ее еще горячее, ненасытнее, чем на берегу.
Лодка застряла в камышах. А весло соскользнуло в воду и поплыло по течению…
— Перестань! Не до музыки! — едва переступив порог, сердито буркнул дед Конон.
Гриша покорно опустил смычок и,
Ни на кого не глядя, Конон Захарович прошел в передний угол. Вовсю выкрутил фитиль в лампе. Сел за стол. Отодвинул огромный надрезанный каравай и разложил замусоленную, протертую до дыр газету с постановлением об осушении Полесской низменности.
На последней странице газеты Гриша заметил какой-то план, вычерченный карандашом, но не посмел спросить, что это такое, потому что дед, тяжело вздохнув и обхватив руками голову, сердито насупился.
Гриша терялся в догадках, что случилось. Ведь никогда, даже при панах, дед не запрещал играть. Наоборот, часто сам просил сыграть что-нибудь невеселое. И вдруг: «Перестань». Спрашивать бесполезно: по нахмуренным, как тяжелая дождевая туча, седым бровям видно, что ничего не скажет. Гриша повесил скрипку и сел на лаву. Сегодня лава была свободна. Обычно на ней по вечерам усаживается вся семья. В углу — Гриша со скрипкой. На середине — мать с прялкой, у самого порога — дед Конон. Сидя на низеньком треноге, он делал колодки для обуви. Это стало его обычным вечерним занятием с тех пор, как взялся за организацию сапожной мастерской. Целыми днями он обучал людей своему ремеслу и, конечно, уставал. Но всегда приходил домой веселый, жизнерадостный и, немного отдохнув, снова брался за работу. А сегодня даже не глянул на ящик с инструментами.
Что же случилось?
Ужинал дед неохотно. Так только, чтоб не приставали. А когда начали укладываться спать, куда-то ушел и вернулся только после первых петухов.
Утром, перед уходом в МТС, Гриша все же спросил, что приключилось. Но дед только рукой махнул. Однако горе его было так велико, что, когда внук ушел, он не вытерпел и поделился с дочерью:
— Землю у нас отнимают.
— Землю? Бог с вами! — Оляна отмахнулась, как от наваждения. — И скажете такое!
— Да ты сядь. Тут надо посоветоваться, а не руками размахивать.
Оляна не помнила такого случая, чтоб отец просил посидеть и мирно посоветоваться. Недоуменно посмотрела в его мрачные глаза и, предчувствуя недоброе, присела на лаву.
— Правду ж говорю, хотят нам нарезать участок в другом месте, а на старом канаву прокопать. После Чертовой дрягвы и Зеленый клин осушать собираются. А канава падает прямо через наше поле. Вот… — он показал на газете план осушительного канала.
— Тю на них! Мало им места для канавы?
— То же самое и я говорю. Только ж своего ума им не вставишь!
— А кто это там мудрует?
— Из райисполкома и двое приезжих.
— Э, так я думала то кто-то так. А то ж власть… — здраво рассудила Оляна. — Что ж мы тут можем? Берите в другом месте. Может, еще лучше земля достанется.
— Лучше свое латаное, чем чужое хватаное! Посеешь на чужом, а в случае чего… и останешься, на чем стоишь…