Стоход
Шрифт:
По вечерам, когда не было уроков музыки, Гриша заходил за Олесей, и вместе шли в клуб. А сегодня он особенно спешил: хотелось поскорее рассказать Олесе об успехах последнего урока.
Возле дома Ганночки, которая жила теперь тише воды, ниже травы, послышалось девичье пение. Грудным, тоскующим голосом Олеся запевала свою любимую песню:
У поли дубочок, Зеленый лысточок.Подкравшись
Девушки, оказывается, еще только возвращались с работы, сели отдохнуть, посекретничать… Обе они были в свежих накрахмаленных халатах, веселые, беленькие.
Олеся теперь ничуть не была похожа на ту забитую «Аленушку», какой Гриша встретил ее в лесу. Ходила она без головного убора, тугие черные косы тяжело свисали на грудь. В туфлях на каблучке совсем иными казались те же самые ножки, которые год назад были закручены онучами и втиснуты в постолы.
Олесю Гриша считает самой красивой девушкой из всех, каких он видел на свете.
Он знает, что ребята больше всего шепчутся с Зосей. У Зоей косы вьются, как золотые сосновые стружки, глаза у нее голубые, глянешь — и не можешь оторваться. Она смеется не часто, зато уж если улыбнется, так всем с нею хочется радоваться. И все же об Олесе Гриша думает больше, чем о Зосе или других девушках.
— Гриша, идем с нами ужинать, а потом вместе в клуб! — предложила Зося.
От ужина Гриша отказался, но обещал подождать, пока подруги соберутся. В комнату ввалились с таким смехом и шумом, что в стенку сразу же постучали.
— Ой, девочки! — заговорила Олеся, не учитывая, что перед нею девушка только одна. — Честно слово! До чего же смешная наша бабуся, сторожиха! Когда разговариваешь с нею, приставляет обе ладони к ушам да еще и кричит, чтоб громче говорили. А за стенкой слышит каждое слово. Просто смех.
Вышли из дому в сумерках. В переулке увидели бегущего с болота Санька.
— Эй, доктор! Ты куда? Чего так запыхался? — спросил Гриша, остановив друга. — О втором экскаваторе еще не слышно?
— Пришла телеграмма, везут! — ответил Санько.
— Да чего ты так спешишь? Идем в клуб, доктор.
— Не могу. Ни минуты свободной, — ответил Санько. — Бегу за гвоздями.
— Чего ты его все доктором? — локтем толкнула Олеся Гришу. — Обидится!
— Все его так величают. Он же смазчик. А смазчик на экскаваторе то же, что и доктор, он отвечает за здоровье машины.
Санько пошел рядом.
— А дедушка мой опять не придет домой вечерять? — спросил Гриша.
— Что ты, он от машины ни на шаг. А на ночь даже мне не доверяет. Ну, до свидания, — украдкой глянув на Зосю, Санько хотел было бежать.
Но Гриша остановил:
—
— Мы с дедушкой делаем еще один домик на понтоне. Сегодня ночью надо навести крышу.
— Вот здорово! — обрадовалась Зося. — Я бы тоже с вами жила, — и, помолчав, добавила: — Если бы у вас были и девчата…
С разговорами незаметно подошли к клубу и остановились возле кассы. Оконце кассы открылось. Оттуда высунулся Сюсько, поздоровался, жадно глядя на Олесю. Но видя, что на него не обращают внимания, спрятался, сердито хлопнув окошком.
— Санько, на обратном пути загляни в клуб. Я тоже пойду с тобой, — сказал Гриша. — Очень важная новость есть для дедушки. Да и соскучился. Три дня его дома не было. Он будто отделился от нас.
Олеся засмеялась:
— На селе говорят, что дед Сибиряк нашел себе нового внука, Санька Козолупа. Заходи, Санько, мы тоже пойдем крышу крыть.
— Выдумала! — возразил Гриша.
— Пойдем! — настойчиво повторила Олеся.
— Да я знаю, что тебя не переспоришь. Если уж так хочешь, то давай утром.
— Га! Завтра ж воскресенье. Мы можем целый день помогать, — подхватила Зося. — А сегодня идемте на танцы.
Санько растерялся: дедушка будет ждать гвоздей, а он — на танцах.
— А ты гвозди скоренько отнеси и возвращайся, — посоветовала Олеся.
— Одному ему на болоте страшно, — насупился Санько.
— Выдумал! Он ничего не боится! — вступился Гриша за дедушку. — Беги!
— Ладно! Посмотрю, — ответил Санько.
Высунув голову в окошечко, Сюсько проводил взглядом ребят. А когда оба скрылись в ночной тьме, захлопнул окошко, запер кассу и побежал к речке, где стояла его легкая новенькая лодка.
Санько медленно шел домой и раздумывал, идти ему на танцы или нет. И мысленно представил постоянную картину: он стоит в одиночестве возле танцплощадки, обняв березку и, до боли напрягая шею, следит за Зосей. Ее белое платье раздувается зонтом, мелькают оголенные выше локтей руки, сверкают бусы на тонкой шее. Вальс с Иваном Параныцей, танго с Митькой Дубовиком, фокстрот с Федькой. Саньку обещана полька. И он терпеливо ждет.
Наконец его очередь. Санько сгорает, когда прикасается к Зосе. Голова кружится. Он не смеет глянуть Зосе в глаза даже мельком. Уши, он это явно чувствует, пылают, и ноги тяжелеют, как разбухшие в воде осиновые колоды. И весь он становится неуклюжим, мешковатым, самому себе ненавистным. Надо танцевать легко, свободно, смотреть ей в лицо, улыбаться, болтать, как другие. Но все идет не так, как хочется. Кружится он тяжело, неловко. И не он ее ведет, а она его тащит по кругу. Танец длится, как кошмар. Но вот полька кончилась. Зося поворачивается на одной ноге и, улыбнувшись, говорит: