Стоход
Шрифт:
Сосредоточенно склонившись над столом, долго играли молча. Хилый свет лучины лишь время от времени вырывал из темноты то желтый потный лоб, то лысый восковой висок, то синий тяжелый нос. Дым от цигарок густой сизой пеленой висел над столом. Угарно. Сумрачно…
Вдруг в середине игры Гиря бросил карты на стол.
— Нашептал! — повторил он слова Фисюка, сказанные с полчаса назад и, казалось, уже забытые. — Значит, было что нашептать! Проболтались. Ат, черт с вами! Делайте что хотите.
— Кум, да ты не горячись, — подсел церковный староста Самох, веселый, с виду добродушный старик, с маленькими юркими глазками. — Давай подумаем. Еще не все пропало. Сегодня сторожит Сибиряк. А завтра на его место могу стать я или кто другой. Все мы под богом ходим…
— Поди ты к черту со своим богом! Твой бог — топор. А я ему не молюсь.
— Да ты не кипятись, — успокаивал и Фисюк. — Дело говорит человек. Пройдет немножко времени, и Сибиряка… — Он многозначительно придавил ногтем на столе.
— Нет! В тюрьме сидеть не хочу, — отмахнулся Гиря. — Да и не умею я этого. Кабана резать нанимаю, а то человека…
— Так и тут можно нанять, — благодушно протянул Самох. — Никто ж тебе не говорит, что самому. Я тоже на своем веку не зарезал даже курицы.
— Нанять? — смягчился Гиря и перешел на шепот. — Нанять… А кого?
— Знаю… только бы деньги, — подмигнул Самох.
— Сколько надо?
— Да тысячи три.
— Это что ж, по пятьсот рублей с брата?
— Даже меньше, — быстро подсчитал Самох. — Тут нет еще Гниды и Фомы, а с них же тоже полагается.
— Верно! Не одним нам отдуваться! Явдоха, где ты там! — крикнул Гиря, приоткрыв дверь в чулан. — Неси гроши.
— А ты, кум, сдай карты. Случаем, кто зайдет — в очко играем, — распорядился Самох.
— Кто поплетется в такой дождь! — возразил Фисюк. — Иван теперь в удобном закутке живет: и на селе и посередине болота.
— Ага, место как раз по такому времю, — процедил молчавший до этого тесть Барабака, старик, у которого лоб нависал над самым носом, а большие густые усы подпирали, как бы поддерживали, мясистый ноздреватый нос. — Ныкывыдисты придут, так и то можно удрать. Через окно и — на болото.
— Ну, выкладывайте, — торопил Самох.
И на стол полетели полусотки, тридцатки, червонцы.
Только Фисюк не шевелился и безучастно смотрел на растущую кучу денег.
— А ты чего загордился? Особого приглашения ждешь? — спросил его Гиря.
Заскорузлыми черными пальцами Макар поскреб в бороде:
— Дело не дуже благословенное. Я лучше на церкву пожертвую.
— А-а-а! Вот как! — глядя прямо в глаза, придвинулся к нему Тимох.
— Хочешь остаться чистеньким? — привстал тесть
А Гиря отвернулся и молча смотрел себе под ноги.
И тут Макар понял, что если он сейчас не подчинится, то никогда больше не вернется домой из этой удушливой, продымленной хаты. Вынув кошелек, Макар долго отсчитывал тройки, пятерки, рубли…
С возвращением Антона Оляна неузнаваемо изменилась. Родной отец удивлялся ее неожиданным выходкам. В огороде она ковырялась только урывками, а все свое время отдавала работе в рыболовецкой артели, организованной этой весной. Вероятно, оттого ее хвалили на каждом собрании и даже на Доску почета поместили как лучшую сортировщицу. И почти каждый вечер успевала сходить на болото, к Антону. Она стала подолгу прихорашиваться перед зеркалом. Конон Захарович давно это заметил и однажды, не выдержав, спросил:
— Ты что ж, замуж собираешься за Маракана? — Он нарочно назвал Антона старой, теперь уже забытой, презрительной кличкой.
Кокетливо заглядывая в зеркало и поправляя платок, Оляна спокойно ответила:
— А я давно уже замужем.
— Да ты шо? З глузду зъихала? — отец грозно глянул на дочь.
— Вот пройдут Чертову дрягву, Антон получит дом и устроим свадьбу.
— А хлопец? А я?
— Вы сами знаете, что Грише Антон будет хорошим отцом. Да и вы не будете в обиде.
— Да я т-тебя! — отец схватил с пакила веревку.
Но ударить не успел. Оляна сама подбежала к нему, раскрасневшаяся, решительная, неузнаваемая.
— Тато! — глядя в упор, крикнула она строго. — Я вас очень люблю, но бояться больше не хочу. Не хочу! Не хочу! Мне надоело всю жизнь кого-нибудь бояться. На-до-ело! — Оляна говорила, все повышая и повышая голос, и последнее слово бросила так громко, так сурово, что Конон Захарович, только вздохнув, тихо сказал: «Тю на тебя!» — и тяжело опустился на лаву.
— В печке борщ, молоко в погребе. Вечеряйте и спите. Я приду поздно, там надо постирать да поштопать, — с порога бросила Оляна.
— Ну, то идем вместе, — уже другим тоном промолвил отец. — Я ж теперь сторожем на экскаваторе…
Оляна удивленно вскинула широкими черными бровями, счастливо улыбнулась и начала подавать на стол.
— Давно бы так, — тепло и радостно сказала она.
Игра на скрипке с каждым днем приносила Грише все новые радости. Он все свободное время отдавал музыке. Даже на баяне приспособился играть. Правда, обходился только здоровыми пальцами, но хлопцы и девчата охотно танцевали под его музыку, потому что он даже тремя пальцами ухитрялся играть лучше, чем кто другой всеми.