Стоик
Шрифт:
Высадившись на берег, они увидели оленей, которые бродили вокруг разбросанных по всей долине чумов. Капитан, умевший кое-как изъясняться на языке лопарей, заговорил с ними; несколько лопарей подошли к прибывшим и, обменявшись с ними рукопожатиями, пригласили к себе в чумы. В одном чуме над огнем висел большой котел; матрос, заглянув в котел, заявил, что это «собачья бурда», но это оказалась похлебка из отличной жирной и сочной медвежатины, которой и угостили всех присутствующих.
В другом чуме теснились рыбаки и жители окрестных ферм: каждый год с приездом лопарей на их стоянках открывалось нечто вроде ярмарки, где они продавали продукты оленеводства и закупали припасы на зиму. Вдруг толпа зашевелилась, и какая-то лопарка протиснулась к гостям. Она поздоровалась с капитаном Хансеном как со старым знакомым, а он тут же сообщил Каупервуду, что эта женщина едва ли не богаче всех в этом племени. Потом лопари начали петь хором и плясать. Пили, ели, смеялись. Наконец Каупервуд и его спутники распростились с лопарями и вернулись на «Пеликан».
При свете незаходящего солнца яхта повернула обратно на юг. Тут, на виду у яхты, показалось-с десяток гренландских китов, и шкипер распорядился так поставить паруса, чтобы судну легче было лавировать среди них. И пассажиры и команда в волнении не сводили глаз с огромных животных. Но Каупервуда это необычайное зрелище интересовало куда меньше, чем то необыкновенное искусство, с каким капитан управлял своей яхтой.
— Вот видишь! — сказал он Беренис. — Каждая профессия, каждое ремесло, любой вид труда требуют умения и сноровки. Посмотри на шкипера — как он ловко подчинил яхту своей воле, а одно это — уже — победа.
Беренис улыбнулась, но ничего не ответила, а он глубоко задумался, размышляя о поразительном крае, который лежал перед ним. Как непохожи эти северные места на весь остальной мир, как чуждо им все, что связано с крупной промышленностью, с банками, — такой характер, такие устремления, как у него, Каупервуда, здесь вовсе ни к чему. Необозримый океан — вот кормилец здешних жителей, он дает им рыбу — основной источник их существования; поистине рыба их кормит, поит и одевает, дает средства возделать клочок земли и безбедно прожить остаток дней, вернувшись из морских странствий. И Каупервуд вдруг почувствовал, что эти люди получают от жизни больше, чем он, — столько здесь чистой, безыскусственной красоты, нехитрого уюта, столько простоты и прелести в нравах и обычаях; а у него этого нет, ни у него, ни у тысячи ему подобных, тех, кто посвятил себя погоне за деньгами, ненасытному стяжательству. Вот он уже стареет и лучшая пора его жизни миновала. А что впереди? Подземные дороги? Картинные галереи? Скандалы и ехидные заметки в газетах?
Правда, за время этой поездки он отдохнул. Но она подходит к концу, и теперь каждый час приближает его к тому, что никак нельзя назвать спокойным существованием: если все пойдет по-старому, ему ждать нечего, кроме новых конфликтов, новых совещаний с адвокатами, новых газетных нападок, новых домашних неурядиц. Каупервуд иронически усмехнулся собственным мыслям. Не стоит задумываться. Надо принимать вещи такими, как они есть, и пользоваться ими с наибольшей для себя выгодой. В конце концов жизнь была к нему гораздо щедрее, чем ко многим другим, не следует быть неблагодарным! И он благодарен.
Через несколько дней, когда яхта была уже недалеко от Осло, Каупервуд, опасаясь огласки, предложил Беренис сойти на берег и вернуться пароходом в Ливерпуль, — оттуда до Прайорс-Кова рукой подать. Он обрадовался, когда она спокойно и деловито согласилась, — и все же по выражению ее лица видно было, как досадна ей необходимость вечно жить с оглядкой, как тяжело, что все мешает им, все стремится их разлучить.
58
После поездки в Норвегию Каупервуд почувствовал себя много бодрее, ему не терпелось приступить к делам, чтобы к январю 1905 года достичь намеченной цели — довести капитал своей компании до восьмидесяти пяти миллионов долларов, проложить сто сорок миль подземной дороги и электрифицировать всю сеть. Честолюбие, желание побыстрее довести задуманное до конца и доказать всему свету его значение не давали Каупервуду покоя, он с головой ушел в дела и почти не позволял себе отдыхать ни в Прайорс-Кове, ни где-либо еще.
Так прошло несколько месяцев — он совещался с директорами компаний, обсуждал всевозможные вопросы с заинтересованными и влиятельными акционерами, разрешал технические проблемы и вел неофициальные переговоры, чаще всего по вечерам, с лордом Стэйном и Элверсоном Джонсоном. Потом пришлось поехать в Вену, чтобы осмотреть модель нового электромотора, изобретенного неким Ганцем и сулившего значительную экономию владельцам метрополитена. Понаблюдав за работой мотора, Каупервуд убедился, что это дело выгодное и тотчас телеграммой вызвал в Вену своих инженеров, чтобы они проверили его заключение.
На обратном пути в Лондон Каупервуд остановился в Париже, в отеле «Ритц». В первый же вечер он встретил в вестибюле старого знакомого, некоего Майкла Шенли, который когда-то служил у него в Чикаго. Тот предложил Каупервуду пойти в парижскую Оперу, на концерт: там будут играть сочинения какого-то поляка по фамилии Шопен, о котором сейчас много говорят. Эту фамилию Каупервуд лишь мельком где-то слышал, а Шенли она и вовсе ничего не говорила. Тем не менее они отправились на концерт, и музыка так захватила Каупервуда, что, узнав из концертной программы, где похоронен Шопен, он предложил своему спутнику посетить кладбище Пер-Лашез — это знаменитое место упокоения великих людей.
И вот на следующее утро Каупервуд и Шенли отправились на Пер-Лашез: там они взяли гида, и он по-английски рассказал им немало интересного, водя их по обсаженным кипарисами дорожкам кладбища. Вон под тем обелиском лежит Сара Бернар, чей дивный голос когда-то в Чикаго так глубоко взволновал Каупервуда. Немного дальше — могила Бальзака, о произведениях которого Каупервуд знал лишь то, что их считают гениальными. Он останавливался то перед одним надгробием, то перед другим, рассматривал их — и вдруг снова почувствовал, что дела до сих пор занимали слишком большое место в его жизни: они помешали ему узнать творения многих и многих великих мыслителей и художников.
Они миновали могилы Визе, Мюссе, Мольера и наконец подошли к месту упокоения Шопена; на могильной плите лежали букеты роз и лилий, перевязанные лентами.
— Подумать только! — воскликнул Шенли. — Он, конечно, великий музыкант, но ведь умер-то он больше пятидесяти лет назад, а посмотрите — какая уйма цветов! Э, черт возьми, вот для меня этого наверняка никто не сделает!
А Каупервуд подумал, что даже спустя год после его смерти вряд ли его могила будет усыпана цветами. Эта мысль не столько раздосадовала, сколько позабавила его: он прекрасно знал, что, как бы человек ни трудился при жизни — хорошо или плохо, — не много на свете таких людей, чьи могилы осыпают цветами через десятки лет после их смерти.
Однако на кладбище Каупервуда ждал сюрприз. Когда они уже направились было к выходу, их взорам предстало чудесное двойное надгробие на могиле Абеляра и Элоизы, и гид рассказал всем известную трагедию этой злосчастной пары. Элоиза и Абеляр! Одиннадцатый век: юная девушка, влюбленная в ученого монаха, и неумолимый, жестокосердый отец ее, член соборного капитула! Каупервуд никогда в жизни не слыхал об этих несчастных влюбленных. Пока гид рассказывал, подошла молодая, изящная и очень красивая женщина с корзиночкой цветов в руках и стала пригоршнями бросать на могилу алые, голубые, белые цветы. Это зрелище так поразило Каупервуда и Шенли, что оба сняли шляпы и, выждав, пока она обратит на них внимание, почтительно поклонились.