Стократ
Шрифт:
– «Да. Мы просим того, кто ведет войска, не начинать войну сегодня».
Шмель долго сидел, держа во рту быстро теплеющую жидкость.
– «Я могу передать тому, кто ведет войска, ваши извинения».
Старик долго медлил, прежде чем сложить очередное послание.
– «Мы не можем извиняться. Мы казнили тех, кто хотел войны. Хотя мы понимаем, что они были правы… Язык умирает. Но мы просим не начинать войну сегодня».
– «Война, – от волнения Шмель стал составлять простые, лишенные баланса послания. –
Старик пододвинул к нему новый кубок:
– «С войной расцветает язык. Молодые не говорят, безъязыкие, как звери. Война (непонятно) путь языку. Война делает их людьми».
– «Почему?»
– «О войне слагают песни. Песни дают жизнь Языку. Война оживляет Язык».
Шмель глубоко вдохнул и склонился над своим кубком:
– «Я не знаю войну и не хочу. Разве я безъязыкий?»
Старик сидел, не двигаясь, и по его лицу Шмель понял вдруг, что собеседник не знает, что ответить.
Пир начался сразу после заката. Стократ сидел за столом рядом со Шмелем, сидел вместе со всеми – и был единственным, кто мог только смотреть и слушать.
Не вкушать.
Сперва подали зелень под прозрачным соусом. Лесовики ели бесшумно – ни хруста, ни чавканья, ни чмоканья не было слышно за столом. Звук бегущей воды придавал действу естественный ритм.
Шмель ел, зажмурив глаза, – наверное, чтобы лучше понимать. Чтобы стать наравне с лесовиками; Стократ временами вздрагивал, присматриваясь к его лицу: казалось, глаза мальчишки зашиты невидимой шелковой ниткой.
Зелень была солоноватой и странной, ни до, ни после Стократу не случалось ощущать такого вкуса. Затем подали жидкую теплую кашу; затем снова зелень, но под белым соусом. Порции были крохотные: их не ели, их вкушали.
Подали странно приготовленную свеклу. Стократ давно потерял аппетит, он почти не касался кушаний, разнообразно-странных и не особенно вкусных. Он смотрел на лица.
Поначалу на них было глубокое внимание. Потом – беспокойство. Потом – напряжение; потом сидящие начали покачиваться, не видя друг друга, но чувствуя. Казалось, столы плывут в неспокойном море.
Их дыхание участилось. Потом сделалось очень тяжелым, даже шумным. Подавали мясо, овощи, снова кашу, снова зелень, и еще что-то, чему Стократ не знал названия. Люди вокруг дышали в такт, а потому у девушки со светлыми косами, сидевшей напротив Стократа, выпала из-под зашитых век и прокатилась по щеке слеза.
Стемнело. Пир продолжался. Шмель, очень бледный, едва шевелил губами и дышал, как после долгого бега.
А потом подали сладкий напиток, и над столом будто пронеслась волна облегчения. Люди брали друг друга за руки, обнимались, раскачиваясь, и дыхание их сделалось умиротворенным, глубоким, как у спящих.
Стократ тихонько выбрался из-за стола и положил руку на плечо Шмелю; мальчишка открыл глаза, будто проснулся.
– Нам пора, – сказал ему на ухо Стократ. – Если мы не вернемся до рассвета, князь атакует, ты ведь помнишь?
И они пошли обратно. Взошла луна, высветив лес, и Стократ не мог отделаться от мысли, что Шмель идет во сне. Он шагал, о чем-то думая, почти не касаясь ногами хвои – казалось, сейчас взлетит…
Потом запахло дымом, и оба ускорили шаги. Лошадь заржала – и впереди, за деревьями, заржали другие кони.
– О чем они пировали? – тихо спросил Стократ.
– Не могу объяснить.
Стократ неприятно поразился – ему показалось в первый момент, что мальчишка высокомерен. Но Шмель повернул голову и посмотрел на него искренне и совершенно беспомощно:
– Я думаю, что они пировали о свете. Но у них в Языке нет слова «свет» и нет понятия «видеть». Мне показалось, это их мучит…
Стократ открыл рот, чтобы сообщить ему важное – но в этот момент навстречу им выехали вооруженные всадники, и Шмель, забыв обо всем, кинулся им навстречу:
– Уберите луки! Войны не будет! Стойте!
Во всаднике, ехавшем впереди, Стократ узнал князя – и прибавил шагу.
– Все их проклятый Язык. Мастер составлял послания от имени правителя, и они верили, что ты, светлейший, – тот самый человек, с которым они беседуют. В их представлениях человек, владеющий Языком, – благородный, занимающий высокое положение.
– Проклятый Язык, – сквозь зубы повторил князь.
Он стоял на холме, держа под уздцы лошадь, и глаза его были красными от бессонной ночи. Шмель поразился, как приятно смотреть на человека с незашитыми живыми глазами.
– Радуйся, что они не убили тебя, светлейший, – сказал Стократ. – И держись подальше от заставы. Стреляют они отменно.
Князь хмыкнул. Перевел взгляд на Шмеля.
– Мальчишка, считай, спас вас всех, – заговорил Стократ, на этот раз вполголоса. – От большой заварухи. А может, от смерти. Подумай об этом, светлейший.
Шмель потупился.
– Дом языковеда твой, – холодно, отстраненно сказал князь. – Работа тоже твоя. Но если будешь врать в посланиях, что ты великий маг и наследник Солнца на земле…
– Я забыл, – Шмель заторопился. – Вот.
Он вытащил из кармана смятую бумажку, на одной стороне которой еще рукой мастера был записан какой-то рецепт. А на другой стороне Шмель вывел обломком карандаша, случайно затерявшимся в сумке: «Свекла – 46 лев. Наг. Вырубки под реку, север, три, пятьдесят, и от горелого места».
– Это что они хотят за вырубки. Ну и где рубить, – Шмель протянул бумагу князю, но тот брезгливо отстранился:
– Нормально запиши, пером, на хорошем листе, и отдай не мне, а Глаза-и-Уши… Ты, чужак, уходишь или нет?