Столетний старец, или Два Беренгельда
Шрифт:
Госпожа Беренгельд вздыхала, видя, как сын ее лишает себя одного из наиболее доступных удовольствий, источника множества радостей, но не могла найти убедительных аргументов в его защиту. Отец Люнаде убеждал ее, что только целомудрие спасет ее сына от адского огня; когда бы мужчину ни охватила страсть к женщине, это все равно происходит слишком рано и неуместно, говаривал священник.
Графиня верила, что благодаря воздержанию сына ее ожидает райское блаженство, и поэтому поддерживала святого отца, ибо вечное счастье на небесах стоило неизмеримо больше, нежели несколько мгновений счастья
К тому же отец Люнаде утверждал, что Туллиус не лишен ничего, потому что нельзя быть лишенным того, чего не знаешь.
Графиня молчала, но, несмотря на свою великую набожность и уверенность в правоте суждений отца Люнаде, в глубине души она не могла не желать счастья сыну, а так как любая женщина разбирается в счастье гораздо лучше самого умного мужчины, то она считала, что сын ее несчастлив. Не осмеливаясь затрагивать эту чувствительную струну, она с легким сердцем многое отдала бы за то, чтобы какая-нибудь женщина из общества в возрасте от тридцати пяти до сорока лет поселилась бы в одном из окрестных замков. Женщина эта должна была быть красива, остроумна и, унаследовав философию последнего двора, не растрачивать силы на мужчин в возрасте, а отдавать предпочтение людям молодым.
Пребывая в полном неведении о чувственной стороне жизни, Туллиус, чрезвычайно сведущий во всех иных ее сторонах, ощущал то, что святой Августин называл зовом природы. Каждый раз, встречая в горах хорошенькую стройную девушку, он провожал ее пламенным взором, но не осмеливался ни заговорить с ней, ни пожать ей руку, а уж поцеловать ее ему и вовсе казалось невозможным. Как видите, в той части Франции не существовало лицеев; ибо если бы юный Беренгельд провел в лицее хотя бы один день, ручаюсь вам, выходя из класса, он бы не краснея целовал всех попавшихся ему на дороге хорошеньких девушек.
Надо сказать, что в 1781 году у интенданта Верино родилась дочь, получившая нежное имя, звучащее на итальянский лад: Марианина. В то время ей шел шестнадцатый год; она часто встречала в горах Беренгельда, но так как оба были необычайно застенчивы, то вряд ли они постигли хотя бы одну треть азбуки любви. Прогулки их всегда носили невинный характер: они собирали цветы, ловили птиц или охотились — Туллиус с ружьем, а Марианина с луком и стрелами. Испытывая сердечную тягу друг к другу, Марианина и Туллиус ограничивались пожатием рук. Однако девушка, как это и бывает, взрослела быстрее, а стало быть, скорее постигала азбуку любви; некрасивый Беренгельд рисовался ее юному и робкому воображению самым красивым юношей в мире с душой прекрасной и возвышенной.
На все вопросы нежная Марианина отвечала улыбкой; когда же она говорила с Туллиусом, улыбка становилась загадочной и преисполнялась очарования. Ради Марианины Беренгельд пускал в ход все свое красноречие, все свои познания и всю свою силу. Оба юных создания любили друг друга, но молодой человек даже не подозревал об этом; Марианина же… Мы не беремся ответить на этот вопрос.
Итак, 10 марта Беренгельд решил покинуть дорогие его сердцу горы, доброго отца Люнаде, Марианину и матушку: он собирался уйти ночью и, прежде, чем вернуться в замок, условился с Жаком о сигнале и прочих необходимых для побега вещах.
Завтрак
После завтрака молодой человек резко встал и, пройдя столовую, вышел на крыльцо замка; мать тихо последовала за ним.
— Что с тобой, сын мой? Ты хмуришься и становишься похожим на своего предка — Столетнего Старца!.. — И она улыбнулась, желая скрыть охватившую ее смертельную тревогу.
Туллиус обернулся; наблюдая за сыном, мать заметила у него слезы, отчего чуть не расплакалась сама. Туллиус же, поглядев на мать, крепко обнял ее и осыпал поцелуями.
— У тебя неприятности, Туллиус? Скажи мне, что с тобой, и, быть может, мы вместе посмеемся или, наоборот, поплачем.
Эти трогательные слова разбередили душу молодого путешественника.
В эту минуту на дороге, ведущей к харчевне, они увидели странно одетого всадника, безжалостно пришпоривавшего своего коня; закусив удила, бедное животное мчалось во весь опор.
Во всей округе Туллиус не знал никого, кто умел бы так ловко управлять конем; еще более смущал его белый наряд всадника и шляпа с перьями — из-за дальности расстояния он не мог разглядеть прочие детали костюма. Вскоре лошадь поравнялась с харчевней, и Беренгельд различил платье, женскую шляпку и большую шаль; ноги необычного всадника, обутые в высокие сапоги для верховой езды, крепко сжимали бока коня.
Еще минута, и конь подскакал к замку и, весь в мыле, мертвым рухнул возле крыльца. Туллиус вовремя опомнился и выказал достаточно ловкости, чтобы подхватить на руки женщину, которая, не подоспей он на помощь, несомненно, упала бы. Когда он опустил ее на землю, она мгновенно вскочила на ноги и, рассмеявшись, взбежала по лестнице; скрытые платьем шпоры гулко звенели по каменным ступеням. Легонько стукнув перчаткой Туллиуса по носу, она воскликнула:
— Благодарю вас, прекрасный паж!.. — Затем, повернувшись к госпоже Беренгельд, она сказала ей: — Правда, графиня, из меня вышел бы великолепный наездник?
— О, какими судьбами, милочка, вы оказались в наших краях? — воскликнула госпожа Беренгельд.
— Ах! сейчас вы все узнаете! — И молодая женщина шаловливыми движениями сбросила с себя сапоги, полетевшие в разные стороны. При этом ножки ее отчаянно взбрыкивали, словно наносили удары невидимому противнику, вследствие чего из огромных сапог вынырнули две очаровательные ступни, обутые в туфельки из плотного белого шелка, такие маленькие, какие только можно себе представить у взрослой женщины. Взяв графиню под руку, она, напевая, вошла в комнату, села и, сняв шляпу, попросила принести еды; черные волосы упали ей на шею, словно вылепленную руками Мирона, и рассыпались по плечам, словно вышедшим из-под резца Фидия.