Столетняя война

Фавье Жан

На Париж обрушился страх. Несколько дней продолжались аресты: брали сначала нотаблей, «главных творцов и зачинщиков мятежей и неповиновений», потом взялись за мелкую сошку, которая часто становилась жертвой мести и зависти соседей, не имеющей особого отношения к событиям 1382 г. Всякий, кто что-то брякнул в течение трех последних лет, попадал в лапы королевских комиссаров, которые официально должны были вести следствие, а фактически — надолго отбить у парижан охоту плести заговоры. Армия тем временем грабила, избивала, насиловала.

Не забыли и тех, кто успел бежать из города, зная, что их ждет. Сначала от них потребовали вернуться, а потом их приговорили к изгнанию и конфискации имущества.

19 января шесть человек вывели к виселице. Среди них был старый Никола Ле Фламан, очень уважаемый суконщик, который входил в состав парижской делегации на переговорах как в марте, так и в мае 1382 г. и слыл сторонником либеральных реформ. Некоторые очень кстати вспомнили, что некогда видели его в окружении Этьена Марселя во время убийства маршалов.

20 января парижане узнали, что боролись напрасно: с 1 февраля 1383 г. вводился косвенный эд на все товары, в частности, на вино и соль. Король даже не посоветовался со Штатами.

Казни продолжались до конца февраля, причем о суде и речи не было. Тем самым несколько десятков парижан, повешенных или обезглавленных, расплатились за страх, который некогда внушили королевскому правительству. Одной из последних жертв этих репрессий оказался 28 февраля адвокат Жан де Марес. Демагог и соглашатель, этот новый Робер Ле Кок три года играл двусмысленную роль человека, успокаивающего волнения, которые отчасти сам и вызвал. Его смерть успокоила прежде всего тех, кого не прекращали тревожить его очевидные политические амбиции. Де Марес с первых часов царствования был красноречивым защитником прав герцога Анжуйского на регентство. Филипп Бургундский и Иоанн Беррийский вспомнили об этом.

Наконец король обратил свою милость в монету. Тяжелый штраф, наложенный на весь город, и несколько сот конфискаций поддержали на плаву королевские финансы и состояния многих придворных.

Прежде всего надо было уничтожить душу парижского сопротивления, лишив город единственного органа, придававшего ему политическую и экономическую сплоченность, муниципалитета, который не был таковым, потому что Париж не имел хартии: купеческое превотство — прево и его четыре эшевена — отныне представляло город только в той мере, в какой это было удобно королевской власти, иначе говоря, когда король нуждался в собеседнике. 27 января 1383 г. должность купеческого прево была объединена с должностью прево Парижа: отныне у города не было другого главы, кроме королевского чиновника. Все суды, которым были подсудны только представители отдельных профессий, были распущены. Цеха больше не имели даже права собираться вместе, кроме как на мессу. Парижский прево, легист Одуэн Шоверон, даже поселится на Гревской площади в знаменитом «Доме с колоннами»: ратуши больше не было.

Тем временем королевские комиссары получили задание «реформировать» Руан. Мятеж 1 августа против налоговых агентов аннулировал королевское прощение. За вторую «гарелль» следовало заплатить еще дороже, чем за первую. Но она длилась всего несколько часов, и руанцы думали, что о ней забыли. Они были ошеломлены, когда королевские «реформаторы» — которых они радостно приветствовали, полагая, что те прибыли организовать королевское прощение, — с места в карьер арестовали триста человек. На Руан обрушились коллективные и персональные штрафы. Некоторые горожане были изгнаны, кто-то бежал, чтобы избежать штрафа. Город оказался обескровленным.

Больше, чем нотаблей, которые постарались спасти часть богатств и быстро восстановить экономическую базу своего могущества, это испытание разорило средних бюргеров, которые получали хорошие прибыли при общем процветании, но почти не имели резервов. Лишившись муниципальной автономии, лишившись привилегий, которые защищали руанскую торговлю на Нижней Сене, руанское общество пришло в растерянность.

Внедрения в 1391 г. нового муниципального устройства, предоставлявшего королевскому бальи всю реальную власть на местах, было недостаточно, чтобы обеспечить восстановление экономики. Преступление Парижа было не меньшим, чем преступление Руана, и Парижа король боялся больше, но он не желал разорения своей столицы после того, как усмирил ее. Поэтому гнет в Париже ослаб раньше, и вот парадокс: муниципальная автономия быстрей восстановилась в городе, никогда не имевшем настоящего муниципалитета, и торговые привилегии раньше вернули себе бюргеры, прежде столь часто подрывавшие королевскую власть. К этому возрождению приложил руку такой исключительный человек, как Жан Жувенель, назначенный в 1389 г. «хранителем должности купеческого прево». Взявшись защищать экономические интересы Парижа, Жувенель инициировал ряд процессов в парламенте, которые выиграл. С 1400 г. парижане могли торговать на Нижней Сене без посредничества руанцев, а вот руанцам торговать выше Парижа по реке было запрещено. Это неравенство условий и возможностей будет угнетать нормандцев еще при Людовике XI.

Тюшены

В Генте, Руане, Париже, Лане ситуация была одной и той же. Мотивы были схожими. Возбуждение в одном городе заражало другой. Ним, Каркассон, Алес, Безье — это был другой мир, где мало интересовались городскими пролетариями Севера и другими глазами смотрели на трудные времена, последствия войны, кризисы экономики.

Лангедок был довольно слабо затронут англо-французской войной. Вспомним набег Черного принца за год до Пуатье. С тех пор внимание воюющих сторон приковали Гиень и Нормандия. Ажене, Перигор, Лимузен заплатили войне более тяжелую дань, чем равнины королевского Лангедока. И тем не менее население от Тулузы до Безье жило в постоянном страхе и испытывало бедствия военных времен.

В 1348 г. равнина сильно пострадала от Черной чумы. В 1363 г. «горная чума» выкосила многих людей в горных местностях как Беарна, так и Руэрга. «Компании» 1360-х годов рыскали по этому краю, грабя и взимая выкуп ради выгоды, сжигая и разоряя ради развлечения или из мести. Здесь бесчинствовала «Большая компания», и отряды Дюгеклена по дороге на Испанию занимались тем же самым. Поэтому Лангедокский мир, каким его устроил в качестве королевского наместника герцог Людовик Анжуйский, в течение всего царствования Карла V был всего лишь бесконечной чередой осад, рейдов и налетов. Рутьеры в лучшем случае соглашались на переговоры, и контакт с ними заканчивался выплатой «выгона». В худшем случае они творили разбой.

По мере сокращения населения благосостояние села падало. В тех местах, где еще с 1220 по 1340 гг. построили четыреста-пятьсот бастид, новых центров распашки нови, использования пахотных земель, их освоения, теперь ширилась залежь. Границы освоенных земель вновь спускались ниже по склонам гор и отступали на побережье. Они подходили все ближе к деревням.

Тем временем процветание городов губила небезопасность жизни. Сделки на ярмарках происходили все реже, и на радиусе сфер влияния торговых центров сказывалось беспокойство купцов, боявшихся отправляться в путь, опасный для их достояния и для жизни их близких. Городское население, тяжело пострадавшее от эпидемий, обездоленное войной, оправиться от последствий которой ему было не под силу, хирело. На Севере экономическая активность многих городов еще побуждала жителей села перебираться в них. В Лангедоке за пределами Тулузы и Монпелье упадок не прекращался. Средние города, например Альби или Ним, как и крупные бурги Севеннских и Косских гор, потеряли половину населения за несколько месяцев и с тех пор не восстановили его численность. Более того, ситуация продолжала ухудшаться. В 1450 г. пустых домов будет еще больше, чем в 1350-м.

Все шло к этой стагнации. Три всадника Апокалипсиса, война, голод и чума, лишь вызывали все новые кризисы, долгое время усугублявшиеся застоем цен на зерно, робостью инвесторов, выжидательной позицией населения, которой способствовали политическое отчуждение от власти и привлекательность для энергичных людей жизни в Париже, поскольку там королевская служба давала больше всего возможностей добиться успеха.

Все шло и к восстанию, ведь череда бед не позволяла местным жителям надеяться на близкое возвращение золотого века, который они даже не могли, как жители Лангедойля, отождествлять с эпохой святого короля Людовика IX.