Столица
Шрифт:
Тут Уинни Дюваль рассмеялась и сказала:
— Ну зачем ты его дурачишь?
И она объяснила Монтэгю, что «крошками» Кэролайн называла брюссельских грифонов. Слово «грифон» вызвало у него смутное представление о драконах, единорогах и химерах, но, ничего не сказав, он только поблагодарил за приглашение. А вечером получил возможность воочию убедиться, что брюссельские грифоны — просто маленькие собачки с длинной лохматой желтой шерстью и что для своих бесценных сокровищ миссис Смит держит опытную няньку, которая получает по сто долларов в месяц, а также лакея. Для собачонок была сооружена специальная кухня, где им готовились всякие замысловатые блюда. Их регулярно осматривали дантист и врачи, ели они из золотой посуды. У миссис Смит были еще два длинношерстных сенбернара редкой породы, свирепый датский дог и очень толстый щенок бостонской породы бульдогов. Этот щенок был приучен выезжать на прогулку в экипаже в сопровождении кучера и
Монтэгю, ловко заведя разговор на тему о домашних животных, выяснил, что это самое обычное явление. Многие светские женщины искусственным образом обеспечивали себе бесплодность из-за неудобств, сопряженных с беременностью и материнством, и все свои нежные чувства изливали на кошек и собак. Некоторые из этих животных носили костюмы, которые по своим ценам могли соперничать со стоимостью туалетов их приемных матерей. У них были крошечные сапожки по восемь долларов за пару, домашние туфли и высокие шнурованные ботинки; у них были домашние халатики, уличные пальто, пыльники, свитеры, шубки, подбитые горностаем, автомобильные манто с капюшонами и автомобильные очки, а каждое пальто было снабжено маленьким карманом, в котором лежал крошечный носовой платок из тонкого полотна или кружевной! Ошейники украшались рубинами, жемчугом и бриллиантами,— у одной из собачонок ошейник стоил десять тысяч долларов! Иногда их костюмы подбирались в тон туалету хозяйки. Существовали собачьи ясли и комнаты отдыха, где собак можно было оставлять на «некоторое время. Существовал специальный салон маникюра для кошек, во главе которого стоял врач. А если «милые крошки» умирали, их увозили на специально отведенное для них очень дорогое кладбище в Бруклине. Их бальзамировали и клали в обитые плюшем гробики, а на могилах ставили дорогие памятники. Когда один из любимцев миссис Смит заболел ожирением печени, она приказала усыпать мостовую перед своим домом опилками; а когда, несмотря на все, собака околела, она разослала своим друзьям карточки с траурной каймой, приглашая на погребальную церемонию.
Миссис Смит показала Монтэгю множество роскошно изданных книг в дорогих переплетах, где рассказывалось о красоте и бессмертии душ кошек и собак.
Чувствительная миссис Смит готова была говорить о своих любимицах в течение всего обеда, так же как и ее тетушка — тощая старая дева, сидевшая слева от Монтэгю. А он выразил полную готовность их слушать; ему хотелось знать обо всем. Для собак заказывали специальные зонтики, которые в дождливую поводу прикреплялись у них на спине. Для них изготовлялись специальные маникюрные и туалетные приборы, серебряные аптечки и плеточки, украшенные драгоценными камнями. У них были визитные карточки; больные кошки и собаки вывозились на прогулку в специальных больничных креслах на колесах. Выставки кошек и собак с указанием родословной этих животных и выдачей призов привлекали почти так же много народу, как выставка лошадей; сенбернары миссис Смит стоили по семь тысяч долларов каждый, но были бульдоги, стоившие вдвое дороже. Одна женщина проделала путешествие от побережья Тихого океана только для того, чтобы специалист сделал операцию горла ее йоркширскому терьеру! Другая велела выстроить для своей собаки маленький коттедж в стиле королевы Анны, с комнатами, оклеенными обоями, и украсила его коврами и кружевными занавесями на окнах! Один светский «молодой человек приехал в отель Уолдорф и попросил вписать в книгу приезжающих его и «мисс Эльзи Кочрэйн», и когда клерк задал ему обычный вопрос, кем приходится ему эта мисс, оказалось, что мисс Эльзи была собака, одетая в аккуратное домашнее платьице, и что для нее требовалась отдельная комната.
Рассказывали также о коте, который унаследовал пожизненно имение с ежегодным доходом в сорок тысяч долларов. У него был двухэтажный дом, несколько слуг; он ел, сидя за столом, крабов и итальянские каштаны; для дневного отдыха у него была бархатная кушетка, а ночью он почивал в специально обшитой мехом корзине!
Монтэгю решил, что с него вполне хватит и четырех дней лошадиной выставки; поэтому, когда в пятницу позвонил Зигфрид Харвей и пригласил его и Элис к себе в имение, он с радостью согласился. Чарли Картер тоже туда ехал и предложил отвезти их в своем автомобиле.
Итак, они снова проехали через Вильямсбургский мост и повернули к Лонг-Айленду.
Монтэгю очень хотелось выяснить, что собой представляет Чарли Картер. Он не ожидал, что этот молодой человек так быстро окажется у ног Элис. Это было настолько очевидно, что все посмеивались над ним; он пользовался каждой минутой, чтобы побыть возле нее, и неизменно появлялся всюду, куда бы ее ни приглашали. И миссис Уинни и Оливер относились к этому вполне благосклонно, чего отнюдь нельзя было сказать о Монтэгю. Чарли производил впечатление добродушного, но слабохарактерного юноши, склонного к меланхолии. Он никогда не расставался с папиросой и, судя по всему, не избежал расставленных обществом силков в виде графинов и бокалов; хотя в атмосфере, где аромат вин постоянно щекотал ноздри и где люди пили по любому поводу, а то и просто без всякого повода, нелегко было устоять перед искушением.
— Вы не найдете у нас ничего похожего на замок Хэвенса,— предупредил Зигфрид Харвей,— самая настоящая деревня.
Монтэгю пришел к заключению, что это самый привлекательный из домов, в которых ему пришлось до сих пор побывать: большое деревянное здание из неотесанных бревен, выстроенное в чисто деревенском стиле, с внутренними стропилами и винтовой дубовой лестницей, ведущей на верхний этаж. Повсюду множество чуланчиков и уютных уголков, широкие подоконники с горами подушек на них. Было предусмотрено все, чтобы обеспечить максимальный комфорт: и бильярдная, и курительная комната, и библиотека с интересными книгами и большими креслами — такими глубокими, что человек в них почти утопал. Повсюду ярко горели камины, по стенам висели картины со сценами из спортивной жизни, ружья, оленьи рота и другие охотничьи трофеи. Но эта тщательно продуманная сельская простота не исключала услуг ливрейных лакеев и гордого своим непревзойденным искусством шеф-повара и богато сервированного стола, сверкающего хрусталем и серебром и украшенного орхидеями и декоративными растениями. И хотя хозяин называл свое поместье «Курятником», он пригласил в него двадцать человек гостей, и в конюшнях для каждого из них стояла лошадь.
Но самая изумительная особенность этого «Курятника» заключалась в том, что достаточно было нажать кнопку, и стены комнат нижнего этажа исчезали, поднимаясь вверх, а нижний этаж превращался в один огромный зал, освещенный ярким пламенем каминов, и при звуках настраиваемых скрипок ноги сами просились в пляс. Плясали здесь не жалея сил. Танцы длились иногда До трех часов утра, а с рассветом все уже были одеты и мчались верхом по заиндевелым полям вслед за гончими, которых если егеря в красных камзолах.
Монтэгю уже приготовился к тому, что сейчас появятся ручные лисицы, но на сей раз судьба смилостивилась над ним. Здесь, как видно, предстояла настоящая охота. Вскоре гончие подали голос, и травля началась. Это была самая бешеная скачка — через рвы и ручьи, через бесконечные проволочные изгороди, сквозь лесные чащи и по тесно застроенным деревенским задворкам; и эта скачка захватила его целиком. Элис, к величайшему восхищению всей компании, неслась всего в нескольких шагах позади него. Монтэгю казалось, будто он впервые почувствовал настоящую жизнь, и он подумал, что все эти полные сил, жизнерадостные мужчины и женщины составляют именно тот «круг», к которому он хотел бы принадлежать, если бы не то обстоятельство, что ему надо заботиться о заработке, а у них этой заботы нет. После обеда снова скакали на лошадях и бродили пешком, наслаждаясь свежим ноябрьским воздухом. А потом играли дома в бридж и пинг-понг, нашлись и азартные любители рулетки, причем банк держал сам хозяин.
— Похож я на профессионального крупье?—спросил он у Монтэгю; и когда тот ответил, что среди его нью-йоркских знакомых еще не попадалось ни одного крупье, молодой Харвей рассказал, как он приобретал рулетку (продавать рулетки запрещено законом) и торговец спросил его, на какой рулетке он предпочитает работать: на «тугой» или «послабее»?
Вечером снова танцевали, а в воскресенье утром опять отправились на охоту. В последний вечер накануне отъезда всей компанией словно овладел демон азарта: за двумя карточными столами уже играли в бридж, а в соседней комнате шла игра в покер, самая отчаянная, в какой когда-либо приходилось участвовать Монтэгю. Игра закончилась к трем часам утра, и один из гостей выписал ему чек на шесть с половиной тысяч долларов. Но даже это не могло примирить его с совестью и успокоить лихорадку в крови. Однако самое важное для него было то, что во время карточной игры ему удалось уяснить, что представлял собой Чарли Картер. Чарли не участвовал в игре по той лишь причине, что был пьян; один из компании так прямо и заявил ему об этом и отказался с ним играть; бедному Чарли не оставалось ничего другого, как окончательно напиться, что он и сделал. Затем он снова вернулся к играющим и, поочередно вешаясь на шею то одному, то другому, принялся изливать им свою душу.
Монтэгю вполне допускал, что юноша, располагавший неограниченными средствами, мог поддаться многим искушениям. Но то, что он открыл в этом юнце, ему еще никогда в жизни не приходилось слышать и даже не снилось такое. Целых полчаса бродил Чарли от стола к столу, изливая нескончаемые потоки непристойностей. Его мозг, подобно грязному болоту, кишел самыми отвратительными, гнусными змеями, которые всплывали по ночам на поверхность, вытягивая свой плоские головы, и отвратительно извивались скользкими телами. Для него не существовало ничего святого ни на земле, ни в небесах; не было ничего слишком уж омерзительного, такого, о чем он не решился бы говорить. А в компании к этой сцене отнеслись как к давно всем надоевшей истории; мужчины, смеясь, отталкивали юношу и говорили: