Столица
Шрифт:
Внимательно вслушиваясь и читая между строк, можно было восстановить по этим песенкам картину бурных похождений молодого хозяина. О чем только в них ни поминалось: и о каком-то доме в Вест-Сайде, и о яхте, на которой во всех частях света происходили оргии; и про летнюю ночь в нью-портовской гавани, когда кому-то пришла в голову счастливая мысль замораживать золотые монеты в кусочках льда и спускать их за шиворот девицам! Пелось в них и о банкете в таинственном нью-йоркском ателье художника, где был подан гигантский пирог, из которого вдруг выскочила полуголая красавица с порхавшей вокруг нее стайкой канареек! И про некую мамзель, имевшую обыкновение танцевать во время ужина на столе в прозрачных одеждах; как явствовало из песенок, эта мамзель, напившись однажды после театра, разгромила известный ресторан на Бродвее. И про кузена из Чикаго, специалиста по ресторанным дебошам, юного повесу, купавшего своих любовниц в шампанском. Видимо, в городе существовало множество таких злачных местечек — частных клубов и студий художников,— где постоянно происходили подобные оргии;
Ближе к утру начались состязания в борьбе: молодые люди скинули фраки, а стол, чтоб не мешал, разобрали на части и сдвинули как попало в угол, переколотив при этом чуть не всю посуду. В промежутках между раундами пили шампанское, с маху отбивая горлышки бутылок. Так продолжалось до четырех часов утра, когда большинство гостей оказалось лежащими вповалку на полу.
Домой Монтэгю ехал в одном кебе с пожилым господином, сидевшим за обедом рядом с ним; по дороге он спросил его: обычное ли это явление — такие попойки? В ответ его спутник — «стальной делец» с Запада — рассказал о нескольких оргиях, которых был свидетелем у себя на родине. Тот раз в театре с Зигфридом Харвеем Монтэгю видел одну очень известную актрису в музыкальной комедии, имевшей наибольший успех из. всех пьес, которые шли тогда в Нью-Йорке. Билеты на нее расхватывали за несколько недель вперед, и после утренних спектаклей вся улица перед актерским подъездом бывала забита народом, ожидавшим выхода этой актрисы. Она была гибка и грациозна, как пантера, и носила плотно облегающие платья, подчеркивавшие стройность ее форм. Казалось, пьеса, в которой она участвовала, была поставлена с единственной целью узнать, до каких пределов можно довести непристойность на сцене, не опасаясь вмешательства полиции. Спутник Монтэгю рассказал ему, как однажды эту самую актрису пригласили петь на банкете, устроенном магнатами одного могущественного треста; после полуночи она приехала в фешенебельнейший клуб города и спела свою излюбленную песенку «Не хотите ль поиграть со мной?» Подвыпившие магнаты поняли приглашение буквально, и в результате актриса бежала из комнаты в наполовину содранном с нее платье. Немного спустя один из администраторов треста вздумал разойтись с женой, чтобы жениться на какой-то хористке; и когда общественное негодование вынудило директоров попросить его подать в отставку, он ответил угрозой, что огласит происшествие на банкете!
На другой день, или, вернее, в то же утро, Монтэгю и Элис присутствовали на торжественном бракосочетании. Газеты единодушно провозгласили, что за текущую неделю это самое значительное событие светской жизни, и полдюжины полисменов насилу сдерживали запрудившую улицу толпу. Обряд венчания происходил в церкви св. Цецилии, и совершал его величественный епископ в пурпурно-багряном облачении. Внутрь храма допущены были только избранные; восхитительно одетые и причесанные, они источали смесь таких дивных благоуханий, с какими не сравнятся ароматы всех долин Аркадии. Жених, свежевыскобленный и напомаженный, выглядел красавцем, хотя и был слегка бледен; но при виде неприступно-важного шафера Монтэгю не мог сдержать улыбки, вспомнив, как несколько часов назад он же, шатаясь, брел пьяный, в разорванной на спине бледно-голубой рубашке.
К этому времен и семейство Монтэгю уже знало, кого им следует избегать. Миссис Элдридж-Дэвон, на недвижимостях которой не отражались последствия страховых передряг, милостиво приняла их под свое крылышко, и на следующее утро они имели удовольствие прочесть свои имена в списке присутствовавших на свадьбе, причем даже туалету Элис было посвящено несколько строк. Об Элис всегда упоминалось как об «известной мисс Монтэгю»; ей было очень приятно быть этой «мисс Монтэгю» и думать о множестве других мисс Монтэгю в городе, жаждавших такого же почета, но с пренебрежением оттесняемых газетными заметками на задний план. В «желтых» журналах появились подробные сообщения о приданом невесты, о полученных ею удивительных подарках и о блаженном медовом месяце, который она проведет в Средиземном море, на яхте своего мужа «Не будут ли только преследовать ее призраки прежних обитательниц этой яхты? — подумал Монтэгю.— И была бы она так же счастлива, знай она столько, сколько знает он?»
Банкет доставил ему обильную пищу для размышлений. Среди сведений, почерпнутых им из песенок, был намек на какие-то тайны Оливера, которыми тот не считал нужным делиться с братом. Содержать любовниц вошло, видимо, в обычай у «меньших братьев» богачей, как, впрочем, оно было в обычае и у большинства «братьев старших». Вскоре Монтэгю довелось взглянуть одним глазком на жизнь этого «полусвета». Однажды вечером ему случилось позвонить по делу некоему финансисту, с которым он был близко знаком,— человеку семейному и члену церковной общины. Монтэгю необходима была его подпись на ряде неотложных бумаг, спешно отправлявшихся с пароходом, и секретарь этого важного лица ответил Монтэгю, что постарается его разыскать. Минуты через две секретарь позвонил и спросил, не будет ли Монтэгю добр поехать по такому-то адресу в центре города, недалеко от Риверсайд-Драйв; Монтэгю отправился и нашел своего знакомого в компании нескольких столь же видных деловых людей, занятым в гостиной приятным разговором с одной
И это вовсе не было исключением; напротив, если бы кто-нибудь взял на себя труд поинтересоваться, то легко убедился бы, что побочные связи повсеместно считаются вполне нормальным явлением. Монтэгю имел об этом разговор с майором Винэблом, и почтенный джентльмен, порывшись в своей кладовке сплетен, привел ряд фактов, от которых волосы вставали дыбом. Он рассказал, например, об одном всесильном магнате, который, питая страсть к жене знаменитого врача, пожертвовал миллион долларов на постройку госпиталя, снабдил его лучшим в мире оборудованием, а самого врача отправил на три года за границу изучать больничные учреждения Европы. Для этого старика не существовало никаких приличий: если какая-нибудь женщина возбуждала его чувственность, он заявлял об этом без стеснения, и светские женщины считали даже за честь быть его любовницами. В то же время человека, бывшего выразителем страданий великого народа, несколько раз изгоняли из отелей Нью-Йорка лишь на том основании, что он не венчан по законам Южной Дакоты, тогда как этому старику можно было приехать с женщиной в любой отель города, и никто не осмелился бы ему препятствовать!
Другой старик — транспортный король — содержал любовниц в Чикаго-, Париже и Лондоне, не считая Нью-Йорка; одна из них жила за углом его царственного жилища, откуда в ее апартаменты вел специально устроенный подземный ход. Захлебываясь от смеха, майор рассказал, как однажды изобретательный любовник показал этот ход своему приятелю, и тот огорченно воскликнул: «Но я слишком толст, чтобы здесь пролезть».— «Знаю,— ответил миллионер,—если бы ты был тонкий, разве бы я привел тебя сюда?»
Подобных примеров было множество. Один из богатейших людей Нью-Йорка, чудовищный развратник, имел одновременно по нескольку любовниц. Он посылал им чеки, и эти женщины пользовались ими, чтобы его же шантажировать. Его молоденькую жену мать только тем и принудила к браку с ним, что на двадцать четыре часа заперла ее в темный чулан. Общеизвестна была очаровательная история, как, уехав однажды с дипломатическим поручением за границу, этот богач писал оттуда длинные послания, полные нежных уверений в любви, и передавал их газетному корреспонденту для отправки по телеграфу «жене». Корреспонденту это показалось таким трогательным образцом супружеской верности, что по возвращении домой он рассказал об этом на одном званом обеде и чрезвычайно удивился, когда вокруг него внезапно воцарилось гробовое молчание. «Письма-то ведь посылались по условному адресу,— хохотал майор.— И за столом все до единого знали, кому они предназначались».
Через несколько дней Зигфрид Харвей позвонил Монтэгю и сказал, что хотел бы поговорить с ним по делу. Зигфрид пригласил его завтракать в клубе «Полдень». И Монтэгю поехал, хоть и не без волнения. Дело в том, что клуб этот помещался во вражеской штаб-квартире: в беломраморных, богато украшенных бронзой залах великолепного здания страхового общества «Фиделити». Монтэгю знал, что где-то в этом здании люди строчат ответ на его обвинения, и старался представить себе, что такое они придумали.
Приятели позавтракали вдвоем, толкуя о предстоящих в обществе событиях, о политике и войне; когда был подан кофе и официант вышел, Харвей откинулся всей своей широкой фигурой к спинке стула и качал:
— Прежде всего должен вас предупредить, что мне нужно сказать вам нечто, к чему чертовски трудно приступить. Я ужасно боюсь, что вы поспешите с ложными выводами прежде, чем я доберусь до сути. И мне хотелось бы, чтобы вы минуты две просто слушали, не делая никаких заключений.
— Хорошо,— ответил Монтэгю, улыбаясь.— Валяйте. Зигфрид сразу же стал серьезен,
— Вы взялись вести процесс против «Фиделити»,— сказал он.— Из слов Олли, который много со мной говорил об этом, я решил, что с вашей стороны это исключительно смелый шаг, и легко могу себе представить, как вам надоело слушать приставанья всяких трусов, настаивающих, чтобы вы этот процесс бросили. Я был бы очень огорчен, если бы вы хоть на секунду причислили меня к ним; прежде всего вы должны знать, что я ни на йоту не заинтересован в делах этого общества, а если б и был заинтересован, это ничего не изменило бы. Я не привык пользоваться дружескими связями в деловых целях и не строю отношений с людьми на денежном расчете. Я рискнул говорить с вами об этом процессе только потому, что мне известны кое-какие связанные с ним обстоятельства, о которых, как я думаю, вы и не подозреваете. Если это действительно так, вы находитесь в весьма невыгодном положении; но во всяком случае, поверьте, мною руководят только дружеские побуждения и потому прошу извинить маня, что я вмешиваюсь в ваши дела.
Разговаривая, Зигфрид Харвей смотрел своими ясными голубыми глазами прямо в глаза собеседника, и усомниться в его правдивости было трудно.
— Я очень вам признателен,—сказал Монтэгю.— Пожалуйста, скажите все, что хотели.
— Хорошо,— ответил тот.— Это не займет много времени. Вы согласились вести процесс, который требует от вас большого самопожертвования. Меня интересует, не приходила ли вам когда-нибудь мысль, что кто-то воспользовался вашей неосведомленностью?
— То есть как? — удивился Монтэгю.