Столконовение цивилизаций: крестовые походы, джихад и современность

Тарик Али

Капитализм создал единый рынок, но не стер различий между двумя мирами, которые противостоят друг другу вдоль демаркационной линии, впервые появившейся в XVIII веке и институализированной в XIX веке. Почти весь XX век предпринимались попытки выйти за пределы этого жесткого разделения двух миров посредством революций, войн за национальное освобождение или комбинации того и другого, однако в конечном итоге капитализм оказался хитрее и эластичнее. Победа одного из этих миров превратила его в мировой склад богатств и сосредоточила в его руках неконтролируемую военную мощь. Другой мир, за исключением одной лишь Кубы, управляется элитами, которые либо служат первому миру, либо стремятся ему уподобиться. Такая смычка политики и экономики приводит к фатальным последствиям. Народу, лишенному возможности что-либо изменить, постоянно напоминают о его слабости. На Западе обычным ответом на это

является погружение в рутину, которая доминирует в повседневной жизни. В восточном мире люди нервничают и негодуют, чувствуя все большую и большую безнадежность, умножается злоба, разочарование и безысходность. Люди больше не могут рассчитывать на помощь государства, закон покровительствует богатым. Поэтому все больше отчаявшихся людей в поисках чего-то, делающего их существование более значимым, или просто желая разорвать рутинную монотонность, начинают жить по своим собственным законам. Таким образом, в неофитах, готовых на все, не будет недостатка. Пропаганда подвига, а это именно то, за что слабые почитают сильных, будет иметь успех. Это ответ отдельных личностей миру, который их больше не слушает, политикам, которые стали статистами, корпорациям, которых интересует только прибыль, и глобальным сетям средств массовой информации, которыми владеют все те же корпорации и которые находятся от них в такой же зависимости, как и политики. Это то экзистенциальное убожество, которое создает опасность и воспитывает смертельную ненависть. Если эти повреждения не ремонтировать, то спорадические вспышки насилия будут продолжаться и станут только интенсивнее.

Акты насилия зависят не от желания отдельного лидера, как бы харизматичен он ни был, не от структуры отдельной организации, не от существования отдельно взятой страны или фанатизма целого региона, где верующих греют видения о славной жизни после смерти. Насилие, к несчастью, следствие системного кризиса. В разных частях земного шара оно принимает разные формы. И не нужно думать, что основная масса насилия направлена против Соединенных Штатов. Религиозные фанатики всех видов также жестоко обращаются со своими братьями по вере, например к тем, чья религиозная чистота внушает им подозрения, или к тем, кто недостаточно энергичен в поисках Бога и в результате более критичен к предрассудкам или бессмысленным ритуалам.

Существует универсальная истина, которую необходимо осознать и ученым мужам, и политикам: рабы и крепостные не все время покоряются своим хозяевам. Снова и снова в переворотах и восстаниях, которые переживает мир со времен Римской империи, определенная комбинация событий приводит к неожиданному всплеску насилия. Почему в XXI веке должно быть иначе?

Я хочу написать об исламе, его мифологии, происхождении, истории, культуре, его разнообразии и течениях. Почему он не подвергся Реформации? Как стал таким косным? Должна ли интерпретация Корана являться прерогативой исключительно ученых-теологов? Что представляет собой исламская политика сегодня? Какие процессы приводят к господству того или иного течения в мире ислама? Можно ли изменить или расширить границы исламского фундаментализма? Некоторые из этих вопросов изучены, и есть надежда на дальнейшее обсуждение и дискуссии как внутри исламского мира, так и за его пределами.

Во избежание возможного непонимания необходимо сделать короткое признание. Религиозные верования не сыграли в моей собственной жизни никакой роли. С пяти-шести лет я стал агностиком. В двенадцать лет я сделался убежденным атеистом и, как многие мои друзья, вместе с которыми я вырос, остаюсь им и поныне. Однако я вырос в исламской культуре, и это обогатило мою жизнь. Вполне можно быть частью какой-либо культуры, не будучи при этом верующим.

Историк Исаак Дойтчер имел обыкновение именовать себя неиудейским иудеем, идентифицируя себя с вековой традицией интеллектуального скептицизма, символами которого являлись такие мыслители, как Спиноза, Фрейд и Маркс. Я много думал об этом и в соответствующих случаях называю себя немусульманским мусульманином, но этот термин не слишком подходит. Звучит неуклюже. Не следует думать, что исламу не хватает светских интеллектуалов и художников. Только в прошлом веке появились такие поэты, романисты и режиссеры, воспитанные в исламской культуре, как Назым Хикмет, Фаиз Ахмед Фаиз, Абдар-Рахман Муниф, Махмуд Дарвиш, Фазиль Искандер, Наджиб Махфуз, Низар Каббани, Прамудья Ананта Тур, Джабрил Диоп-Мамбети и многие другие. В социальных науках нет никого, равного им. Критика религии всегда безусловна, поэтому интеллектуальная жизнь зачахла, сделав сам ислам статичной религией, обращенной в прошлое.

Я родился мусульманином. Мой дядя по матери, которой

всегда считал (впрочем, совершенно безосновательно), что ислам является основным источником моральной силы для нищих крестьян в нашем фамильном владении, бормотал священное откровение мне в правое ухо. Это был 1943 год. Место действия — Лахор, находившийся тогда под властью Британской империи. Лахор был космополитичным городом: мусульмане составляли большинство населения, второе место занимали сикхи, третье — индусы. Силуэт старого города определяли мечети, храмы и гурдварасы. Трагедия была близка, но никто этого не осознавал, через четыре года она предстала в виде кровавого муссона.

В том августе, когда старая Британская империя ушла окончательно, а Индия была разделена на части, мне не исполнилось еще и четырех лет. Государство Пакистан было отдано мусульманам Индии, несмотря на то что большинство из них или не интересовались этим, или вообще ничего не понимали. Слово «Пакистан» буквально означает «земля чистых», что стало причиной большой радости для всей страны, особенно для добровольных беженцев. Лично у меня нет никаких детских воспоминаний о разделении. Совершенно никаких. Конфессиональная чистка, которая ознаменовала этот год для всего северо-востока Индии, на моем детстве отрицательно не сказалась. Лахор изменился полностью, поскольку великий субконтинент был разделен по религиозному признаку. Многие сикхи и индусы были вырезаны соседями. Те, кто выжил, бежали в Индию. Мусульман в городах Северной Индии постигла та же судьба. Такие разделения, как это часто бывает, обусловлены не религией, хотя ее присутствие дополнительно разжигает страсти.

Много позже старая кормилица моего отца, необыкновенно добрая и славная, но глубоко религиозная женщина, которая присматривала в детстве и за мной, часто вспоминала, как взяла меня с собой на улицы Лахора, чтобы приветствовать основателя Пакистана Мухаммада Али Джинну. Она купила мне маленькую бело-зеленую копию эмблемы нового государства с исламским полумесяцем и заставляла меня с энтузиазмом махать ею и скандировать «Пакистан зиндабад!» («Да здравствует Пакистан!»). Впоследствии я никогда не имел желания повторить подобный эксперимент. У меня всегда была аллергия на религиозный национализм или его постмодернистское воплощение — религиозный космополитизм.

В 1947 году мы жили на улице Рейс Корс Роуд в «защищенной» части города, которую британцы обычно называли «цивилизованной». Она была изолирована от густо заселенного старого города. Этот город был построен вокруг старого форта задолго до того, как последний из Великих Моголов, Аурангзеб, построил мечеть Бадшахи (Королевскую мечеть). Некоторые самые древние индуистские храмы также располагались в Старом городе, и там же был погребен пепел великого сикхского правителя — махараджи Ранджита Сингха. Медленно, как это всегда бывает с большими городами, Лахор расширялся, и к Старому городу присоединялись новые кварталы, разрослось кольцо пригородов. Вблизи новых вокзалов специально были построены кварталы для железнодорожников. Вокруг них выросли промышленные предприятия, а за ними — торговые ряды, потом здания Верховного суда и правительства, за которыми располагались «цивилизованные кварталы» с их чистенькими бунгало и большими лужайками. Этот Лахор был административным центром старой провинции Пенджаб, которую британцы имели обыкновение называть «наша военная сила» или «наша Пруссия».

Старый город, со своими узкими улочками, переулками и базарами, которые специализировались на разных потребительских товарах и изделиях, включая еду, всегда волновал гораздо больше. Он, казалось, совсем не изменился со времен Средневековья, и мы, дети, бывало, часто воображали процессию слонов, которые несут могольского императора в его дворец-крепость, а местные торговцы соперничают друг с другом за то, чтобы именно их товарам было отдано предпочтение в тот вечер, когда император отбирает деликатесы для трапезы.

Чувствовалось, что это — настоящий Лахор. Именно здесь в 1947 году произошло больше всего убийств. Мы находились очень далеко от обезумевших толп, но те, кто жил на краю «цивилизации», иногда слышали вопли жертв. Ходили разговоры о том, что добрые мусульмане укрывают у себя окровавленных сикхов — и мужчин, и женщин. Однако я никогда не слышал криков и не видел крови, а что до этих историй, то их рассказывали гораздо позже.

В моей семье никого не убили. Мы никуда не собирались бежать. Нас не постигла судьба множества беженцев, которые устремились в обоих направлениях. Нам посчастливилось. Мы всегда принадлежали к идеальной, незамутненной «земле чистоты». Нас миновали травмы, трагедии и безграничный страх, который поразил миллионы сикхов, мусульман и индусов в те страшные времена.