Столпы творения

Гончаренко Светлана

Художник начинал нервничать. Его раздражало столпотворение и духота. Кондиционеры издыхали от натуги, работая во всю мочь. Но это не помогало. Летний вечер обещал растопить умы и сердца в этом котле разношёрстной толпы.

Молодёжь с побритыми висками и волосами цвета утренней зари, несколько любопытствующих рабочих с пивзавода и автозаправки – в выцветших футболках с мокрыми пятнами в подмышках, старики в орденах, бабушки в аккуратных платочках, дамочки с причёсками «а ля натюрэль», девчонки-школьницы с длиннющими волосами, прилипшими к потным оголённым коктейльными вырезами плечикам и спинам.

Весь этот пёстрый калейдоскоп внезапно замер, каждый в толпе слегка напрягся, а затем медленно обмяк

и осклабился, когда двойные двери зала распахнулись, и вошла она. Пышная рыжеволосая красавица со слегка раскосыми на восточный манер глазами с ровными чёрными стрелочками на веках. В ярком рубиновом платье с чёрным кружевным кантиком на глубоком вырезе. Приятная, улыбчивая и, как оказалось, довольно разговорчивая женщина. Столпин всё время думал, сколько же ей лет. Но так и не понял. Судя по тому, что и как она писала о женских судьбах, таких непохожих одна на другую, было понятно, что её собственный жизненный багаж не ограничился парой чемоданов. Скорее, он был похож на полнокровный железнодорожный состав, где нашлось место встречам и расставаниям, яростной борьбе за выживание в городских джунглях, слезам и смеху, интригам и козням, тайным страстям и страстишкам, радостям и разочарованиям.

3.

Во время ужина, на котором, как и полагал Столпин, было до коликов в животе скучно, старички от немногочисленной писательской организации облепили знаменитую писательницу и наперебой вещали ей о здешних красотах природы. Мэр «выразил надежду», что блистательная Марина Волкова остановится в К. надолго, а, может, и на совсем, что неимоверно отразится на культурном уровне местного населения. Искусствовед Назаров «пообещал вооружить» богатейшим архивным материалом для её новых книг. Лысеющий сластолюбивый фотограф Покрыщенко, не переставая светить камерой, готовый засунуть объектив не только в тарелку, но и в достаточно смелое декольте гостьи, рассыпался в любезностях и прочил «увлекательную фотосессию» на фоне реки.

Среди этой беспокойной публики живописец с сестрой и один мизантропический поэт-любитель были единственными молодыми людьми. Сестра попросила познакомить её с поэтом и оставалась рядом с ним, несмотря на то, что парень большую часть ужина молчал и лениво ковырял вилкой в тарелке, гоняясь за непослушными горошинами от оливье. Гнусаво прочитав по огрызку тетрадного листа посвящение гостье, поэт вместе с сестрой Столпина удалился в дальний угол гостиной, они уселись в мягкие кресла и с безопасного расстояния наблюдали за происходящим. Официальная часть окончилась в тот момент, когда подали десерт.

Скучающий художник взял вазочку с подтаявшим ванильным мороженым и отошёл к кадке с какой-то раскидистой растительностью. Разглядывая резные листья, намечая набросок в уме, он не сразу понял, чья мягкая рука легла ему на плечо.

– Неужели Вы так ничего и не расскажете мне и не пообещаете, как остальные? – ласковый тон растопил многолетний ледник в душе художника.

Он обернулся, слегка не рассчитав амплитуду движения, задел обтянутую рубиновой тканью грудь и почувствовал себя неловко. Гостья звонко рассмеялась и тряхнула золотисто-огненной копной волос так, что запахло жасмином и свежестью. Её духи были подобны симфонии незабываемых ароматов. Он был заворожён и очарован.

Как прошёл остаток ужина, где они потом бродили в зарослях акаций, Столпин уже не помнил. Проснулся он в удивительно чистой белоснежной шёлковой постели в необыкновенно привлекательной спальне. И эта спальня располагалась наверху очаровательного двухэтажного коттеджа с бело-жёлтыми стенами на одной из центральных улочек. Это был дом Марины. Она сняла его на год, чтобы писать свои новые книги. Так всё и началось.

4.

Марина окрутила неопытного поклонника сразу. Актом безоговорочной капитуляции перед её немеркнущей женственностью послужил его переезд в бело-жёлтый коттедж на следующий же день после их встречи.

Художник, как опьянённый и начисто лишённый здравого рассудка, первое время писал только её портреты. Она стала его музой, его легендой, его грёзой. Он писал её в разнообразных одеждах и без них, он упивался возможностью рассматривать её тело днём и ночью при разном свете. Особенно хороша она казалась ему поутру. Выпростав обнажённую ногу из-под смятой простыни, она тихо дышала, а на её щеках рделся лёгкий румянец последнего сладкого сна. Вьющиеся локоны разметавшихся по подушкам волос переливались под первыми яркими солнечными лучами, пробивавшимися сквозь лёгкую драпировку золотистых штор. Её тонкая белая кожа с лёгкими рыжеватыми крапинками веснушек на руках и груди завораживала, ослеплённому творцу казалось, что это дышит мраморная Венера. И он принимался остервенело писать.

В его будничную творческую жизнь, наконец-то, ворвалась невиданная, неудержимая страсть и повалила его на лопатки. Он сдался без боя, потому что хотел этого с первых дней, как только ощутил в себе мужскую силу. Временами ему становилось стыдно от своей несдержанности, но привязанность росла, и главное, он был уверен, она взаимна.

Поборница свободы, увлечённая писательница не замечала, как больше и больше опутывала сетями своей странной, в некоторой степени, маниакальной страсти художественно богатую и до встречи с ней не тронутую серьёзным чувством душу живописца. Хромоногий недотёпа Славик под нажимом активной творческой натуры своей возлюбленной довольно быстро стал Стасом. Поражённый её восприимчивостью ко всему прекрасному и потрясающей предприимчивостью в делах, он стремился на свет её кошачьих глаз, как лёгкий малёк на таинственный светящийся во мраке вод пузырёк – всего лишь электрическую приманку глубоководной зубастой громады-удильщика.

Это был бурный и довольно необычный для них обоих роман. Как внезапное цунами, он широкими разливами затопил всё внутреннее содержание и всю внешнюю жизнь влюблённого художника. Не слишком экзальтированная в эмоциях, избалованная любовью и признанием заезжая Афродита, напротив, чувствовала, что вправе творить с новым партнёром всё, что ей только заблагорассудится, и от этой безнаказанности временами ей становилось невыносимо скучно.

Яростная защитница свободы любила борьбу, но и в борьбе предпочитала твёрдо стоять на ногах, чувствуя надёжную опору. Опорой же для неё всегда был её талант. Она знала, что сможет прожить одна, что бы там ни случилось. Поэтому особой нужды в любви и понимании со стороны спутника у неё не было.

Через несколько месяцев, наскучив его беззаветной преданностью, она охладела и всё чаще стала выезжать куда-нибудь одна или в компании других кавалеров, которые невесть откуда появлялись в К. и наводили на Столпина ужас. Бедный ревнивец стал похож на маньяка: с раскрасневшимися от недосыпа и душевного напряжения глазами он бродил кругами возле коттеджа в ожидании, когда его прекрасная муза соизволит явиться домой. Он не мог устроить ей скандал, потому что был не так воспитан, и не смел даже голос на неё повысить, хотя иногда ему хотелось её захлестнуть. Особенно трудно ему было в те моменты, когда она ярко накрашенная в вызывающем наряде собиралась на очередную романтическую авантюру – как она утверждала «исключительно ради творчества». Как-то вечером она бросила в просторном холле горькую фразу, что рассыпалась мелкими осколками, гулко отражаясь от стен, а потом, после её ухода, остро застряла в мозгу и причиняла тупую боль: