Сторонний взгляд

Картер И. С.

Через несколько минут, проведенных в салоне автомобиля с кондиционированным воздухом, на моих руках появляются мурашки из-за чрезмерной прохлады. Тишина лишь усиливает холод, просачивающийся в мою обнажённую плоть, и я ловлю себя на том, что тяну подол этого греховного короткого платья вниз.

Я прекрасно понимаю беспокойство. «Королевство» ожидает, что их объекты демонстрируются для внимательного визуального изучения остальными. Это то, как мы продаёмся и покупаемся, члены обмениваются нами как имуществом, гарантируя владельцам, что мы никогда им не надоедим.

Я потеряла счет количеству мужчин, которые владели мной. Как только я теряла своё обаяние или отслуживала своё предназначение, меня выставляли, так же, как и сейчас, и отвозили на рынок. В некоторых случаях, когда я не была пригодна для презентации, меня возвращали «Королевству» бесплатно. Они так делали только для того, чтобы обеспечить моё выживание, пока не смогли бы продать меня ещё раз.

Этот постоянный ритуал был моей жизнью. Тогда почему по моей коже бегают мурашки от дурного предчувствия ещё раз войти в мир, который я только и знала?

Потому что я познала свободу.

Мои руки дрожат, сжимая кусочек ткани, прикрывающей мой бюст, когда автомобильная дверь открывается. Просторное транспортное средство внезапно кажется крошечным. Я жду, что залезет большее количество людей, но дверь быстро закрывается, и я понимаю, что здесь только мы вдвоем.

Двигатель машины запускается с грубым мурлыканьем, и автомобиль отъезжает моментом позже.

— Прекрати суетиться со своими сиськами, чёрт возьми, — рычит на меня Грим с другой стороны автомобиля. Слова грубые и прямолинейные, они заставляют мои пальцы неловко подрагивать, и румянец ползёт вверх по моей груди и шее.

Меня называли всеми видами развращенных и оскорбительных имен, но Грим, произнесший слово «сиськи» своим агрессивным тоном, заставляет меня сгорать со стыда, но в этом есть и нечто другое. Что-то, что я не знаю даже как описать. Дрожь заменяет мурашки на моих руках, и внезапно в замкнутом пространстве становиться словно на двадцать градусов теплее.

— Возьми меня за руку.

Приказ произнесён нежно, но всё же, кажется, что слова причиняют ему боль, и я практически могу слышать, как его горло разрывалось, когда он заставил слова выйти наружу.

— Зачем?

— Почему тебе обязательно спрашивать меня? С этого момента я, бл*дь, твой хозяин, так веди себя соответственно и возьми меня за грёбаную руку.

«Он не может выносить твои прикосновения», — шепчет голос в моей голове.

«Но я хочу прикасаться к нему, — шепчу я в ответ. — Отчаянно».

Аккуратно, больше в своих интересах, чем в его, я протягиваю левую руку через холодное кожаное кресло, костяшками задеваю ткань, моя ладонь протянута и раскрыта. Он не берет мою руку сразу же, но я чувствую, как он смотрит на неё, взвешивая, сможет ли он это сделать. Я оставляю свою руку там, чувствуя себя раскрытой и в большей степени обнаженной, нежели чем тогда, когда я множество раз была голой, просто ожидая этого первого прикосновения его кожи к моей.

Будет ли его рука мягкой или грубой? Есть ли у него мозоли? Его ладонь сухая? Горячая? Гладкая? Сильная?

Эти вопросы крутятся в моей голове,

как песок в приливной волне, и я практически… почти пропускаю сам момент, когда кончики его пальцев скользят по моей коже.

Если б я не знала лучше, то это прикосновение можно было бы считать почтительным. Кончики его пальцев настолько гладкие: они ощущаются как атлас, когда медленно скользят по моей коже, оставляя небольшой фейерверк на своём пути. Когда его ладонь обхватывает мою, и его пальцы близки к тому, чтобы осторожно взять мою руку, я получаю ответы на все кружащиеся в голове вопросы.

Мягкая или грубая? Есть ли на ней мозоли? Мягкая, но с мозолями в верхней части ладони, под основанием каждого пальца.

Сухая? Горячая? Гладкая, Сильная? Сухая, теплая, гладкая, исключая мозоли, и несмотря на его нежную хватку, я могу почувствовать пульсацию силы, таящуюся под кожей. Он может сломать мою руку, не моргнув глазом, если захочет это сделать.

— У тебя нет отпечатков пальцев, — глубокомысленно заявляю я, поражаясь гладкости кончиков его пальцев.

Его рука на малую толику напрягается при моих словах, но он честно отвечает:

— Я — призрак. Призраки не нуждаются в них. Призраков невозможно найти.

Его слова поражают меня не столько из-за контекста, в конце концов, этот человек — хладнокровный убийца, сколько из-за того, что, несмотря на попытку держать свой тон нейтральным, одиночество сочится из каждого его слова.

— Когда ты стал призраком? — спрашиваю я, не ожидая продолжения беседы.

— Когда умер, — признаётся он, его пальцы чуть сильнее сжимаются вокруг моей руки. — Мне было одиннадцать, когда я умер, а затем переродился.

Ему было всего лишь одиннадцать, когда он стал Гримом.

— Кем ты был до этого? — подталкиваю я, а он отвечает так, как будто здесь никого нет, кто бы в действительности слушал его.

— Генри.

Это признание ценно для него, и я чувствую, как стальная полоса напряжения оборачивается вокруг наших грудных клеток.

— Сломанный, мертвый мальчик по имени Генри.

Его голос затихает, как будто сейчас он понял, что разделил слишком многое, так что мы сидим в тишине. Мои пальцы осторожно сжаты рукой ужасного убийцы, пока моё сердце болит из-за маленького мальчика по имени Генри.

— Мы прибыли. Я буду ждать неподалёку, просто позвони один раз, если я понадоблюсь, и я подберу вас у главного входа. Два звонка, и я буду ждать вас у черного входа в переулке.

Отстранённый голос водителя раздаётся из динамика, в то время как мы останавливается снаружи невзрачного здания на Рю Монмартр в центре Парижа. Множество деревянных дверей с изящными барельефами утопают в фасаде из цемента — это единственный признак, что эти построенные дома представляют собой что-то впечатляющее. Не то чтобы я когда-нибудь видела эти двери, но я слышала их описание от другой собственности. Шёпот поздно ночью в наших клетках о неудавшихся побегах или извращенные воспоминания о ежемесячных рынках, неудержимо льющиеся из рыдающих губ новых приобретений.