Сторож сестре моей. Книга 1
Шрифт:
— Потерпи, Норрис. Ситуация, вероятно, изменится. Как ты знаешь, я один могу изменить правила, но время пока не пришло. Обещаю, что подумаю над этим, как только решу окончательно, способен ли Чарльз в будущем вынести на своих плечах тот груз забот и ответственности, что теперь лежит на мне.
Норрис улыбнулся скупой, натянутой улыбкой.
— Когда тебе было девятнадцать, твой отец уже знал. Я думаю, ты тоже уже все знаешь насчет Чарли, не так ли, Бен?
Бенедикт нахмурился. Да, он знал, но не собирался спускать Норрису всякие дешевые инсинуации. Чарльз Бенедикт Тауэрс был его сыном, и никто, даже Норрис,
— Чарльз хорошо справляется в Лондонском филиале. Поживем — увидим.
Его сухой тон ясно давал понять, что обсуждение вопроса закрыто. Норрис согласится на дивиденды, когда узнает, о какой сумме идет речь. Прежде всего жадная супруга Норриса не позволит мужу отказаться.
Бенедикту не терпелось перейти к следующей проблеме, и он толкнул через стол черного дерева большой, цветной рекламный разворот.
— То, что делает этот парень у Ревсона, довольно интересно, а? «Лед» и «Пламя» — новые названия довольно распространенных оттенков помады и лака для ногтей, но они преподнесены таким вот необычным образом, как нечто чувственное и соблазнительное. Во всяком случае, соблазнительное для меня, но привлечет ли это женщин? Полагаю, да. Мне это нравится. Уверен, что успех гарантирован. И все-таки скорее он, чем я.
— Аналитики типа Грейдона и Финстайна, — резко возразил Норрис, — называют производство косметики залогом стабильности, который переживет любой экономический кризис, но меня не проведешь. Женщины слишком непостоянны. Им всегда нужны мыло и стиральные порошки, но я не перестаю изумляться, с какой скоростью они меняют свое мнение насчет всей той дряни, которой они мажут лицо.
— Я тоже, — согласился Бенедикт, обрадовавшись, что Норрис несколько расслабился. — Когда-нибудь они перестанут верить всей этой чепухе, которой их обольщают, и производство пудры и румян не сможет соперничать с производством бобовых.
— Ну, во всяком случае, соевых бобов, — саркастически отозвался Норрис и, прихватив толстую папку, помеченную «Бойер: совершенно секретно», неторопливо вышел из кабинета, похоже, не особенно удрученный.
Бенедикт отметил про себя, что надо бы выяснить, получал ли Норрис какие-нибудь предложения от конкурентов. Поставив перед собой цель и приложив к этому деньги, он мог узнать почти все.
Хотя ему уже было пора собираться на ленч со старинным приятелем своего отца Конрадом Хилтоном, который жаждал похвастаться своим последним приобретением — отелем «Уолдорф-Астория», Бенедикт продолжал сидеть, тупо уставившись на рекламный разворот, изображавший топ-модель сезона Дориен Ли.
Еще утром, едва он прочитал текст, сопровождавший снимок в журнале, другое лицо предстало перед его внутренним взором, лицо Людмилы, жены шофера, холодное лицо служанки, которую Хани теперь повсюду возила с собой, холодное лицо служанки, на котором на одно коротенькое мгновение показался отблеск огня, полыхавшего внутри нее.
Он не понимал, почему думает о Людмиле, вспоминая ее длинные, бледные пальцы, расчесывавшие, заплетавшие, завивавшие и укладывавшие волосы его жены почти так же красиво, как — однажды он случайно увидел — она быстро и уверенно складывает букет.
Лед и пламя. До того дня, на прошлой неделе, Людмила являла собой воплощение льда, когда с холодным, непроницаемым видом красила ногти на ногах его жены, ушивала или расширяла ее платья, или делала Хани массаж и питательные маски — Хани всегда утверждала, что у нее «ужасно, ужасно сухая» кожа.
Когда секретарь сообщил по телефону, что Милош подал машину к подъезду, Бенедикт откинулся на спинку кресла и закрыл глаза, сосредоточенно размышляя о том, сколько раз он видел, как Людмила оказывает множество разных личных услуг Хани, будучи ее горничной, и сколько раз за последние полтора года он видел ее, в действительности не замечая. Неужели такое возможно! Он до сих пор помнил, как смотрел ей в глаза в самый первый раз на лестнице в доме в Палм-Бич. Он даже помнил, что подумал тогда: «Милош прав; его жена красива». Но потом? Как он мог не осознавать ее присутствия до того случая на прошлой неделе, когда Хани настояла, чтобы он разрешил Людмиле сделать ему массаж головы и шеи: он вернулся домой из офиса с головной болью, настолько сильной, что даже был не в состоянии разумно мыслить.
Он не хотел спорить и желал тогда только одного — чтобы его оставили в покое; он собирался принять новое средство от мигрени, которое они сейчас испытывали, и мечтал отоспаться, но Хани все уговаривала и уговаривала. Позвали Людмилу, и ее длинные, бледные пальцы колдовали над ним, пока он с удивлением и благодарностью не почувствовал, что голова больше не раскалывается. В высоком зеркале на противоположном конце комнаты он наблюдал за ее грациозными движениями, когда от прикосновений целительных рук боль утихала.
Он до сих пор так и не понял, почему в ответ на его замечание она вспыхнула, словно метеор, молнией сверкнувший на безмолвном темном небосводе.
Спускаясь на лифте на первый этаж, он все еще думал об этом. Он попытался сделать ей комплимент, и, да, по какой-то неясной причине ему хотелось увидеть, как она улыбается. Что он тогда сказал? Кажется что-то вроде: «Между нами, ваши с Милошем руки стоят целого состояния. Я в жизни не знал никого, кто мог бы вернуть жизнь машине, как ваш муж, а теперь я нахожу, что вы способны вернуть к жизни и меня. Вероятно, все ваши дети будут маленькими Моцартами. Или мне следует сказать — Дворжаками?»
Она отдернула руки от его шеи так поспешно, что он повернулся и заглянул ей в лицо. Насколько он помнил, немногие за всю его жизнь смотрели на него с такой яростью. По сути, он смог припомнить только одного человека — женщину, которую он отверг много лет назад.
— Я стою большего, я не просто пара рук, полковник Тауэрс. Надеюсь, когда-нибудь в ваших великих Соединенных Штатах Америки я стану знаменитой благодаря своему уму.
Она словно выплюнула в него эти слова, а ее огромные темные глаза полыхали, словно в их глубине неистовствовали ударные инструменты: тарелки, гонги и барабаны.
Он не знал, смеяться ему или просить прощения, но поскольку чувствовал сильную слабость, только-только избавившись от мучительной боли, терзавшей его целый день, он лишь закрыл глаза и сказал ей:
— Пожалуйста, продолжайте действовать сейчас руками, Людмила. Мы поговорим позже о том, на что способна ваша голова.
Он намеревался рассказать Хани, как ее драгоценная Людмила продемонстрировала свой характер, но потом передумал. И он совершенно не понимал, почему сегодня вспомнил об этом снова, как вспоминал несколько раз за прошедшую неделю.