Сторож сестре моей. Книга 1
Шрифт:
Мистер Фортер, представительный и спокойный, с улыбкой подошел к двери и жестом пригласил Людмилу войти. Подле стола, покрытого искусной резьбой, стояла мадам Рубинштейн в темно-малиновом парчовом костюме, положив одну руку, унизанную кольцами, на бедро. Она поджала малиновые, в тон костюму, губы и бросила на Людмилу изучающий взгляд, через секунду отвернулась и взяла что-то со стола. Это была колбаска. Откусив кусок, она указала рукой на диван. С той же невозмутимой улыбкой Фортер кивнул и удалился, тогда как Людмила прошла к дивану и села, попутно заметив, что на носках туфель Мадам выбиты две золотые короны.
— Итак, ти хочьеш работать над новими разработками, хм?
Не последовало никакого вступления, ни «доброго утра», только вопросительное хмыкание в конце предложения. Королева красоты ростом не выше полутора метров плюхнулась рядом с Людмилой на диван, словно инкрустированная драгоценными камнями статуя Будды; несколько ниток ограненных и отшлифованных рубинов панцирем покрывали ее большую грудь, запястья были закованы в тяжелые золотые браслеты, на указательных пальцах ее маленьких рук совершенной формы сверкало по крупному изумруду, и еще один был пришпилен к замысловатой шляпке.
Она скрестила на груди руки и пристально посмотрела на молодую женщину; глаза у нее были такими же темными и непроницаемыми, как и глаза самой Людмилы. Прежде чем Людмила успела открыть рот, она продолжила:
— Почьему ты думаеш, што мошеш делать эту очьень, очьень слош-ну-ю работу, хм?
Памятуя о наставлениях Фейнера, Людмила принялась пылко расхваливать новую пудру, недавно выпущенную фирмой «Рубинштейн»:
— По консистенции эта чудесная пудра решительно отличается от всех других. На прошлой неделе я продала в салоне очень-очень много новой пудры, и уже, честное слово, женщины приходят снова, чтобы заказать еще.
— Надеюсь, ты уговариваеш их сделать массаш лица прешде, чем продаеш им пудру? Ми имеем больше денег от продаши средств по уходу за кошей. Мой очьищающий крем — луший в мире, — ворчливо перебила Мадам.
Фейнер предупреждал Людмилу, что ей придется иметь дело с раздражительной особой в том числе и потому, что собеседование было назначено на утро. «После ленча Ее Светлость гораздо благодушнее».
— О, конечно, Мадам! — С какой легкостью она вымолвила это слово. И насколько отличалась, будучи полной противоположностью, выдающаяся, добившаяся грандиозного успеха исключительно своими собственными силами мультимиллионерша, сидевшая рядом, от потакающей своим прихотям, праздной, без единой мысли в голове мадам Тауэрс, которой Людмила угождала почти три года, потраченных зря.
— Ты — чьешка?
Людмила кивнула.
— Да, Мадам.
— Дикари эти чьехи. Поляки и чьехи не очьень-то ладят мешду собой. — Мадам засмеялась гортанным смехом, явно довольная тем, что Людмила покраснела. — Итак, мистер Фейнер, он гуворит, што ти очьень умная девушка. Ти спиш с ним?
Какая ужасная старуха. Людмила уже подумала, что та ей начинает нравиться, несмотря на свирепое выражение лица, и вот пожалуйста!
— Разумеется, нет. Мы только знакомые, соседи, у которых общие интересы — косметический бизнес. Мои родители содержат хороший салон красоты в Праге, — вызывающе добавила она.
Кольца и браслеты засверкали, когда крошечные белые ручки пришли в движение; мадам Рубинштейн извлекла из объемистой дамской сумки крокодиловой кожи изящную золотую пудреницу.
— Взгляни на это, девошка.
Людмила послушно взяла пудреницу и открыла ее. В коробочке была светлая пудра, но не россыпью, как Людмила привыкла видеть, а лежавшая в формочке плотно утрамбованной массой. Мадам сделала ей знак, чтобы она взяла ватный тампон из венецианского стеклянного бокала, стоявшего на столе.
— Попробуй.
— Да ведь это изумительно! — объявила Людмила. — Пудра не осыпается и ложится так гладко, что даже блестит. — Она была искренне восхищена и не скрывала своих эмоций.
— Эту пудру спрессовывают — новая разработка, очьень умная разработка, только для нас.
Людмила забыла, что Фейнер предупреждал, чтобы она не пыталась выступить с какими-либо новыми идеями, но сосредоточилась на всем том, что, как она знает, изобретено и сделано мадам Рубинштейн. «Засыпай ее комплиментами», — настаивал он.
— Действительно чудесно. Идея спрессовывать — гениальна, конечно, ее можно применить и с тенями для глаз — и ложится это так гладко, и так легко этим пользоваться.
Мадам Рубинштейн громко рыгнула, а потом но, являлось тайным сигналом, поскольку секретарша суетливо вошла в кабинет с напоминанием, что Мадам должна лично появиться в «Хэрродсе».
— Идем со мной, — распорядилась Мадам, и Людмила неожиданно для себя оказалась в числе небольшой свиты раболепных помощников, а среди них была и директриса салона, которая просияла, увидев, что Людмила спускается по лестнице за мадам Рубинштейн. Людмила немного отстала, но Мадам бросила через плечо: «Эй, эй, сюда», — кивком пригласив Людмилу следовать за собой к бледно-серому «даймлеру», ожидавшему у дверей салона, и, нетерпеливо похлопав рукой по сиденью, велела сесть рядом.
Не успела машина отъехать от тротуара, как мадам Рубинштейн, поставив ноги на специальную скамеечку, оформленную в виде черепахи, закрыла глаза и, опустив голову на грудь, казалось, крепко заснула. Людмила с тревогой поглядывала на нее всю дорогу до Найтсбриджа. Она чуть придвинулась, не уверенная даже, что удивительная старуха еще дышит, ибо та не подавала никаких признаков жизни.
Как только «даймлер» затормозил, чтобы остановиться точно у начала ярко-красной ковровой дорожки, выстеленной от самого парадного входа «Хэрродса», мадам Рубинштейн немедленно вернулась к жизни, ее глаза, черные как уголь, засияли.
— Ми што-нибудь сделаем для тебя. Поговори с миссис Купер, когда вернешся. Я думаю, ми используем тебя, ja, в работе над новими разработками, или, с твоей кошей, еще в отделе информации и реклами.
— He знаю, как благодарить тебя, Ян, — говорила Людмила вечером того же дня молодому химику, сидя в пабе на углу, куда они отправились отпраздновать событие.
— Так ты получила повышение?
Людмила улыбнулась, и ему пришлось отвернуться. Ее редкие улыбки производили на него очень большое впечатление. Он убеждал себя, что слишком занят и честолюбив, чтобы влюбиться в молодую женщину, даже такую очаровательную и необыкновенную, как Людмила.