Сторожевые записки
Шрифт:
– Мне уже капитана дали, - вдруг просветлел он лицом.
Не успел я рассказать жене, как космонавт-иудей должен вести себя в субботу, - звонок. Незнакомый голос сделал действительность до неприятности разнообразной:
– Михаил? Вас беспокоят из ФСБ.
– Простите, откуда?
– Из Федеральной Службы Безопасности. Я - коллега Клима, старший лейтенант Подлисный. Знаете, сейчас нас не интересует сионизм, только криминальные дела - евреев, русских, всех. Я сижу на связях Ближнего Востока... Не хотели бы вы рассказывать нам, о чем в синагоге говорят, какие впечатления у тех, кто приехал
– Не хотел бы, - с иголками под кожей ответил я.
Как человек разумный понимаю, что без тайных источников информации не обходится ни одно государство, однако оставшееся от советской жизни презрение к информаторам... Тяжело, в общем. Я хотел рассказать все Нинико, но язык словно провалился внутрь горла.
Жена посмотрела на меня. Еще раз посмотрела. И смотрела, и смотрела. Ее глаза - в кавычках словно. Не морщины еще, а кавычки... милые. Потом вскочила - одни глаза! "Миша, что за предложение ты получил?" Вот, сказал я, быстро работают в ФСБ: только успел до дому дойти, а они уже решили, что я буду их сигнализатором.
И тут раздался опять звонок, другой незнакомый голос:
– Михаил Иванович, вы будете иврит преподавать?
– Да.
– Ваши ученики для чего его учат - чтобы в Израиль переехать?
– Угу.
– Так не с котомками же они туда поедут? Я торгую очень хорошими чемоданами швейцарского производства! Ваш процент будет пять.
Я отказался и положил трубку, а жена заметила:
– ФСБ работает быстро, но некоторые коммерсанты не отстают...
Пятница. Половичковая кипа на моей голове. Сторож Александр Вольфович Сендерецкий, ходячий кряж такой, радостно кинулся мне навстречу:
– Наконец-то нас будет трое! А то опенисели (слово было другое). Увидев оторопь в моем взгляде, он сказал: - Это я с русского на военный перешел, простите! В армии ведь матом не ругаются, а разговаривают. Ушел в отставку - должность генеральскую давали, а чин по-прежнему подполковника. И, думаю, вы даже не спросите, почему, Михаил Иванович, видя мой мясистый нос. Ну и х... им в затылок!
Затем он показал мне всю микровселенную сторожа. В каждой комнате стояла своя невидимая вода: в комнате охраны - что-то сторожевое, в читальном зале - тишина перед заплывом в даль узнавания, в молельном зале ощущение того, что остались наслоившиеся отпечатки присутствий, трепетов. А на кухне реяли уютные запахи: женщины взбадривали пищу то ли корицей, то ли гвоздикой - в общем, небесное и земное сплавлялись в воздухе нерушимо. Александр еще протянул мне "Черновик записей сторожей", большей частью исписанный его прекрасным почерком, где буквы стояли в строю, как солдаты: "А здесь нужно отмечать, когда повара уходят и приходят".
Старики, идущие на молитву медленным штурмом по мраморной лестнице, останавливались иногда, чтобы быстро откусить от воздуха. Ну уж я-то с каждым десятилетием буду все быстрее взлетать по ступенькам: воробышком, ястребом, орлом! Эх, Миша-Миша, истощаются твои поля юмора!..
Старики переговаривались громко, как грибники, потому что плохо слышали. Но, чем они ближе подходили к молельному залу, тем бодрее становились. А у самого входа в него голоса вообще взметнулись, чуть ли не до Божественного Уха. И вдруг - резкая тишина, потому что они вошли туда. А один - самый из них бравый, прямой - сел покурить.
– Это для того, чтобы отдышаться, - пояснил он и спросил между двумя смачными затяжками: - А ид?
– Нет, я русский. Но преподаю иврит.
– Он русский - иврит преподает!
– сказал старец Всеобщему Собеседнику наискось и вверх и развел руками - на правой не было среднего пальца.
– Ицик, перестань курить! Ты забываешь, где находишься!
– закричал заполошно поднимающийся старичок.
– Залман, ребе делает для меня исключение, - сказал Ицик, высясь в виде величавого бюста, я - его правая рука (насмешливым взглядом он скользил по грани правды и неправды: хотите - принимайте это за шутку).
Если бы Портос был евреем, он в старости, наверное, так же пошучивал бы со своим другом д'Артаньяном.
– Этот осколок недавно только проснулся, - продолжил беседу со мной Ицик.
– Чем он все эти годы занимался? Из-за него теперь не разрешают машину водить, говорят: нога слабая, плохо выжимает газ! Уже очередь подошла как фронтовику, цвет можно выбрать - или вороного цвета, или салатного...
Только старики приступили к молитве, прибежал снизу сердитый кладовщик: к ним протекает - нужно проверить. Помешкав, я все же прошел через молельный зал к трубам и, раз уж они не текли, по пути прослушал проповедь.
Раввин говорил о споре мудрецов Талмуда. Кого в первую очередь спасать из двоих тонущих - еврея или гоя? Одни считали, что представителя избранного народа именно за то, что он избранный. Другие - что непременно гоя, чтобы не думали плохо о евреях. А вывод был простой: надо вытаскивать из воды в первую очередь того, кто ближе к берегу...
Когда старики после молитвы сели за трапезу, из кухни вышла красивая башня женской плоти и подала мне тарелку с куском курицы и рисом. Потом она достала зеркальце и потрогала брови, свежекрашенные в парикмахерской.
– Такие крылья! Крылья!
– словно подбадривая себя, вслух пропела она.
– Я позвоню?
– спросила она и растерянным голосом попросила: - Алло, можно Лизу?
– И вдруг, переменив будто не только голос, но и горло, бронхи и все тело, закричала в отчаянии: - Лизка! Сука! Это Хая тебе звонит. Не приходи на молитву! Ленчика моего увела да еще в храм ходишь! Он ведь был такой хороший, - тоскливо протянула она в конце. И вдруг снова сменила тон: - Я тебя убью! Нет, не убью, у меня есть трое знакомых парней, я им заплачу, они тебя побьют, такая красавица будешь! Отдай Ленчика!
Я в изумлении от выброса страстей взмолился: не богохульствуйте в своем храме! В ответ Хая принялась мне разумно все объяснять:
– Она Ленчика увела от семьи! Я-то его не уводила от семьи: его на всех хватало...
Ну, разумеется, соперница Лиза приняла вызов: пришла вечером вместе с новозавоеванным Ленчиком на молитву. У нее была такая же палеолитическая красота, как и у Хаи, только волосы авантюрно очень коротко острижены, нежно усиливая притяжение их хозяйки. Они еще и покрашены были в какой-то лунный цвет. Хая появилась, горько глядя на меня (зачем ты ее пустил?), потом села наискосок от Лизы и помолчала. Вдруг резко вскрикнула: