Сторожевые записки

Горланова Нина

Тамара вернулась - Гриша уже плавает вниз лицом. "Скорая" приехала через четыре минуты, а ей казалось, что через час: словно кишки уже вываливались через уши от напряженного дутья. Искусственное дыхание она делала первый раз в жизни. А как только увидела белые халаты, мгновенно опрокинулась в обморок. Врачам пришлось грубо оттащить ее в сторону, чтобы не мешала. Через два года мнение медицины о Грише окончательно сложилось: мозговая кора сильно повреждена, его удел - растительное существование. "Мы напишем направление в дом инвалидов".

Тамара искренне удивлялась, как эти медики мало понимают: он ведь ребенок, жив, и теперь нужно думать, что дальше делать.

"Если поторопитесь, сможете родить еще одного - здорового!"

В этом был какой-то окончательный профидиотизм: конечно, ей нужен здоровый ребенок, но именно этот же самый Гриша. Тамара чувствовала, что у нее в три раза больше сил, чем до его клинической смерти. Пошла в дело вся мелкая моторика: лепка из пластилина, игра на электромузыкальных инструментах, а потом и компьютер! Врачи твердили: сдайте его в дом для слабоумных! Их Тамара уже не осуждала: практика не имела случаев чуда. Она продолжала арт-терапию: рисование по мотивам любимых Гришей книг Волкова (читала ему вслух до четырнадцати лет), гитара и другие музыкальные инструменты, компьютерная графика, снова лепка, вырезание из дерева. Побочным эффектом оказалось умение Гриши все починить дома, покрасить, поштукатурить. Только одно не удалось преодолеть: сын путал день и ночь, точнее - даже ночью не мог находиться долго без дела, просыпался и занимался два-три часа.

Весь под впечатлением, я вечером приступил к преподаванию иврита. Группу мне дали небольшую - удалось запомнить почти всех учеников. После урока ко мне подошел Кулер-Шерстневский, знаменитый хирург, и пожаловался: не получается интимная жизнь с этим языком - не может отличить нифаля от хифиля.

– Не мог нифаля от хифиля, как мы ни бились, отличить, продекламировал я под Качалова, выбросив руку чуть ли не под самый чеканный нос собеседника.

– Да будь я и чукчей преклонных годов,

Лет так под сто или больше,

Иврит бы я выучил только за то,

Что им разговаривал Мойша!

Кулер-Шерстневский беззвучно скис и присел. Отсмеявшись, он посмотрел на меня, а я - на него, и таким образом мы заключили безмолвное соглашение припасать друг для друга средь битвы жизни что-нибудь подобное, вышибающее смех, - для краткого отдыха.

– Знаете, Михаил Иванович, мой учитель профессор Минкин никогда не ошибался в диагнозе. Какие люди были - просто перлы!.. Так вот, у вас что-то с тазобедренным суставом. Сужу по вашей походке. Я бы мог вас пригласить на рентген, а потом на осмотр с разговором и чаем, но имейте в виду: это возможно только в пятницу, в другие дни у меня медакадемия, ВТЭК и судебка, еще на даче сожгли домик бомжи - какие времена! А цинизм? Для меня самое противное - врать. Разве понимает сикушка из страхового фонда, как суставы по ночам арии поют? Если назначу ветерану лучшее лекарство, она кричит на меня: "Как вы смели вписать дорогое лекарство в бесплатный рецепт?" Чтобы с этим не встречаться, я выписываю дешевое, почти не помогающее. Словно мир перекосился и куда-то покатился.

– Не сказано, что человек от грехов погибнет, а сказано: добрыми делами спасется.

– Добрый совет могу дать: мясной бульон для больного сустава - яд! Надо его исключить навсегда.

– Навсегда!
– повторил я ажиотажно.
– А нет ли в этом "навсегда" каких-нибудь щелей, чтобы расслабиться?

– Есть, - сказал Кулер-Шерстневский, - изредка можно кусочек мяса, но не бульон...

– Значит, когда нет поста, буду есть мясо!

При слове "пост" он подвигал своим римским подбородком: оперировал однажды старушку с непроходимостью во время поста, так во-от такие макароны вытаскивал! Советские макароны скользкие плохо почему-то внутри скользили, может быть, потому, что они были толщиной с палец, а внутри каждой макаронины - тоннель.

– Я потом этот таз с макаронами вынес, всей больнице кричал: "Смотрите, смотрите!"

На этом мы расстались, но уже на следующий день встретились в магазине "Хлеб-кофе-торты". Атмосфера в любом торговом месте напоминает мне вокзал. Кажется, вот-вот объявят об отправлении автобуса, поезда, самолета, теплохода. Между тем другие спокойно воспринимали эту обстановку. У многих был такой вид: эх, не удалось мне всё в жизни ухватить, так схвачу хотя бы хлеб, кофе, торт! Кулер-Шерстневский резко выделялся своим римско-стоическим обликом. Я помаячил ему улыбкой и рукой, а он прошел мимо. Тогда, отлетев к очочному киоску, я еще набежал сбоку - тот же результат. Тут я, застыв, простоял до тех пор, пока продавщица не стала напяливать на меня очки: "Эти точно вам подойдут. Вы в них просто Буш". Отбившись от нее, я думал: чем-то обидел вчера, что ли, хирурга - почему он не ответил на мое приветствие? Ладно, на следующем уроке иврита всё, может, прояснится...

Сменщик мой Александр Сендерецкий продолжал свою летопись: "Проигрыватель передан в бухгалтерию. Наконец-то привезли на кухню весы теперь перед тем, как воровать, будут, наверно, взвешивать".

Я ему сказал:

– Просят, чтобы гой не прикасался к Торе, а сами не закрывают ее в сейф.

– Ну и х.. на них навали, - посоветовал мне Сендерецкий.

– Но Тора дореволюционная, дорогая, ее могут украсть!

– Я тебе сказал: навали на них!
– раздраженно повторил мощный Алекс (как я его мысленно называл).

В этот вечер перед уроком иврита Кулер-Шерстневский уже издалека нес распахнутую улыбку навстречу мне. Я ничего не понимал. Позавчера сердечный разговор, вчера - какой-то оборотень, а сегодня - опять весь нараспашку.

– Да, забыл вас предупредить, - сказал он с вкусной артикуляцией многолетнего лектора, - если вы встретите меня, который вас не узнает, так это мой брат-близнец!

– Уже встретил...

И тут запой общения достиг такой степени, что синагога куда-то исчезла, остались одни рассуждения, вскрикивания и хохот.

– Михаил Иванович, вам сколько лет - сорок девять?
– Он махнул рукой.
– Цуцик еще! Мне семьдесят исполнилось... А, извиняюсь, носите теплое белье? Не шутите с коксартрозом. Я-то могу еще пока не носить, - он засучил штанины.
– У меня ноги градуированные. Если щиплет мороз лодыжки, то где-то минус пять. Если колени - уже десять. Если мороз принялся за бедра, речь идет о минус пятнадцати. А когда затронуто самое сокровенное - точно за двадцать...

По иссякании темы мы переключились на другую:

– А вы видели по ТВ, что у Басаева висит на стене Таня Буланова? Даже полевой чеченский командир думает о русской! Рано или поздно мир будет един...

– Космонавты что говорят? Никаких границ они не видели.

На наши громкие вопли вышел директор синагоги и поздоровался с хирургом многозначительно, как с человеком, посвященным в тайны его мениска. Он вышел к тому же еще и покурить, поэтому спустился вниз, и разговор пошел звучно - через весь лестничный пролет. А Кулер-Шерстневский с завистью смотрел на его смачные причмокивания при затяжках: "Вот мне пришлось два года назад бросить по состоянию..."